1. Рождение мифа

Будильник грянул, как заводской гудок. Константин сразу же вскочил и принялся натягивать спортивные трусы и кроссовки. Потом, шатаясь, ещё не до конца проснувшийся, побрёл к выходу. На пороге он остановился.
— Ну и погодка! — пробормотал он, глядя на низкое свинцовое небо, с которого бесконечной мелкой моросью падала на землю небесная влага. Падала на блестящую бетонную дорожку, прямо от крыльца убегавшую к калитке в конце двора, на аккуратные чёрные грядки по обе её стороны, мокрые деревья, кусты, забор, далёкие корпуса новоиспечённых многоэтажек, словом, на весь окружающий мир.

Поёжившись, Константин обхватил плечи руками и вдруг почувствовал, как в сердце предательской змейкой заползает неистребимое, казалось бы, искушение вернуться обратно в спальню и юркнуть под тёплое одеяло. Такое уютное, такое...
И он было даже сделал шаг назад, но тут вдруг волна протеста поднялась из глубин его естества.
«Это что же, — подумал он как бы с недоумением, — бытие определяет сознание? Да сколько же можно, в конце-то концов?!»

А вслух закричал:
— Ну, нет! Хватит! Не бывать больше такому!
И, одним махом перелетев через крыльцо, по бетонной дорожке побежал прямо к калитке.
— Я! — продолжал он кричать, радостно прислушиваясь к тому, как в глубинах его естества пробуждаются какие-то мощные живительные силы. — Не какое-нибудь там бытие определяет динамику моей жизни, но я — я! — воздействую на бытие, причём самым решительным образом! Я, именно я, безусловный господин всякому бытию, по крайней мере, личному, локальному. Мой мозг, моё сознание, пусть и не такие гениальные, как, скажем, у Ферма, всё же достойнее кучки каких-то там пляшущих атомов... Вот так! Именно так! И никак иначе! Имя моё — Константин, а это значит — постоянный! Слышишь, ты, инертная смерть?! Константин, значит, постоянный! Сегодня я займусь-таки курсовым, до сдачи которого осталось три дня, и никто, никто не сможет мне помешать... Ибо...
Он, наконец, замолчал, потому что надо было экономить силы.

Словно маленький, но очень злой смерч, он выскочил за калитку и, шлёпая кроссовками прямо по лужам, разбрызгивая во все стороны грязь, побежал, побежал, побежал... Побежал прямо посередине улицы, не обращая внимания ни на выкрики редких прохожих типа «а динамо бежит?», ни на недовольную брань всё тех же прохожих по поводу забрызганной одежды, бормоча только «извините, извините!», свернул в конце улицы налево и, наращивая скорость, помчался вдоль длинного глухого забора, за которым располагался новочеркасский электродный завод, вдоль другого забора, такого же глухого и такого же длинного, за которым тоже располагался завод, правда, другой — электровозостроительный, опять повернул налево, миновал автостоянку с ровными рядами разномастных автомобилей, потом детский сад, из-за низенькой оградки которого на него глянули потрясённые детишки, все, как один, в крохотных оранжевых дождевичках, свернул потом налево в третий раз и, всё наращивая и наращивая скорость, выбежал, наконец, к своему дому, только с другой стороны, перемахнул одним скачком через забор и, не медля ни секунды, обрушил на себя два приготовленных ещё со вчерашнего вечера ведра с водой.

— У-у-ф-ф! — зарычал он от наслаждения, чувствуя, как взрыв первобытной силы, подобно сверхновой, заполняет всё его естество.
Ох, и болеть же всё завтра будет, однако! Ну, да ладно!
Он постоял ещё минуты две, растирая по телу холодные жгучие капли, и, очень довольный одержанной победой, направился к дому, заговорщицки подмигивая замершим в благоговейном восхищении розам.

— Ибо! — сказал он им уже на крыльце, многозначительно подняв при этом палец.
День, так великолепно начавшийся, обещал и дальше быть таким же великолепным.
В доме он обтёрся мохнатым полотенцем, оделся и, шаркая шлёпанцами по паркету, проследовал на кухню. Молодой здоровый организм иногда, как, например, сейчас, не гнушался также и материальной пищи.

Ничего, впрочем, заслуживающего внимания, как он помнил, на кухне не было. Всё же он открыл холодильник и, убедившись, что чуда действительно не произошло, иначе говоря, к жухлому пучку петрушки, полусгнившей луковице и пол-литровой банке, в которой тонкий слой плесени покрывал ещё более тонкий слой абрикосового джема, ничего не прибавилось, закрыл его обратно. В висевшем над столом кухонном шкафчике тоже было без изменений. Стоявшие там ровными рядами жестяные банки, предназначенные для сахара, круп и муки, были удручающе пусты, если, конечно, не считать запутавшегося в паутине дохлого таракана в одной из них. Таракан этот, кстати, даже на самый непритязательный завтрак явно не тянул, так как был настолько худ, что навевало грустные мысли единственно лишь о жуткой голодной смерти. Хозяина паутины тоже не было видно — должно быть, отчаявшись, отправился на поиски более благодатного места.
Этот безуспешный осмотр, впрочем, на настроении Константина ничуть не сказался. Оно по-прежнему оставалось приподнятым, и мелочные заботы дня насущного омрачить его не могли.

— Вот кактус! — проговорил он с чувством, подходя к подоконнику. — Колючий, независимый, неприступный. Не так-то просто к нему подобраться... Однако стоит он там, где его поставили, и раз в месяц требует воды... М-да... Пищи, правда, он не требует, тянет её из почвы посредством корней... Кстати, насчёт пищи. Корней у меня нет...
Поразмыслив, он вернулся в спальню, взял с тумбочки кошелёк и, высыпав его скудное содержимое на покрывало, шумно вздохнул.
— Девятнадцать рублей пятьдесят четыре копейки... Не понял! — пробормотал он вдруг. — Как так — пятьдесят четыре?! Было же семьдесят четыре. — Он торопливо зашарил по покрывалу и нащупал, наконец, затерявшуюся монетку. — Вот ты где, двухгривенничек! А я уж было подумал, что потерял тебя.
Он лихо встал на руки, прошёлся к двери и тем же способом вернулся назад.

— У-ф-ф! — выдохнул он, с грохотом обрушиваясь на кровать, и вдруг тоненьким козлиным голоском пропел: — «Абэвэгэдэйка! Абэвэгэдэйка! Это учёба и игра! Абэвэгэдэйка! Абэвэгэдэйка! Азбуку детям знать пора!»
После чего надолго замолчал, раскинув руки и уставившись в потолок. Это у него называлось — размышлять.

Итак, размышлял он, что же мы имеем на данный момент? А на данный момент мы имеем вот что. Первое, это искушение, едва не погубившее так чудесно начавшийся день, и, второе, та маленькая, но очень великая победа, которую удалось над ним — искушением то есть — одержать, благодаря... м-м... скажем так, растущим духовным потребностям молодого растущего организма... Хотя, конечно, если бы я вернулся в постель, то, по крайней мере, до полудня о еде можно было бы не вспоминать. Свои, так сказать, плюсы, свои, так сказать, минусы. Впрочем, о чём это я? Опять проклятое искушение пытается в меня вползти, с другого теперь уже боку. Прочь! Прочь, негодное отродье! Не пуща-ать!... Итак, что там у нас дальше? Дальше же у нас эта маленькая дьявольская стрелочка в сердце по поводу якобы утерянной монетки. Вот же незадача. Тут, признаться, я совсем оплошал. Негоже сознанию, претендующему на господство над бытиём, пусть даже и не таким масштабным, как, скажем, у Ферма, допускать подобные провалы. Это, знаете ли, чревато... м-м... скажем так, блокадой растущих духовных потребностей молодого растущего организма — ни много, ни мало. С последующим, так сказать, катарсисом биоэнергетической структуры под названием Константин. Всё-таки постоянство я вижу не в том, чтобы быть постоянно неизменным, а в том, чтобы постоянно совершенствоваться... Железный восклицательный знак!

— Однако, — проговорил он вслух. — Философия философией, тараканы тараканами, а без хлеба насущного, как ни крути, не обойтись... Кстати, о хлебе. У нас же есть прекрасный пример. Наши несравненные митьки. А что? Закупить хлеба, побольше и самого дешёвого, бородинского, буханок так десять, ещё пачек пять маргарина, соли покупать не надо (соли у меня ещё на несколько пятилеток хватит), перемолоть всё это, ну, например, в тазу, а потом взять да и закупорить, баллонов у меня предостаточно. Должно много получиться. Не только на меня, но и на сотоварищей хватит.

Он замолчал и, похохатывая, принялся представлять лица сотоварищей, явившихся к нему на дружескую вечеринку.
— Ладно, — сказал он примерно через минуту. — Шутить можно до вечера, а кушать хочется уже сейчас. Пора в магазин. Пожалуй, обойдусь хлебом и кильками в томатном соусе. — Тут у него в животе длинно и как бы протестующе заурчало. — И кто только придумал такую маленькую стипендию! Самого бы его на такое посадить!.. А может, взять что-нибудь ещё? Колбаски там, или сметанки какой-нибудь... А, ладно, пойду в магазин, там наверняка что-нибудь откроется.
Он сгрёб деньги обратно в кошелёк, накинул на плечи дождевик, сунул в карман авоську и снова выбежал на улицу.




На улице между тем слегка посветлело. Дождь прекратился, но всё вокруг было по-прежнему мокрое: деревья, кусты, тротуары, столбы электропередач, крыши окружающих домов. Самыми же мокрыми, наверное, были лужи.
И вправду, подумал Константин, засмеявшись. Чему же ещё быть наиболее мокрым, как не лужам? Они же из воды.

— Какое глубокомысленное замечание, — раздалось тут у него за спиной, и он понял, что последние слова произнёс вслух.
Придав лицу величественное выражение, Константин повернулся. Перед ним, сияя улыбкой, стоял невысокий круглолицый паренёк с беспорядочной шевелюрой нечёсаных волос, круглыми оттопыренными ушами и облезлым от бесконечных химических опытов носом. Это был никто иной, как Василий, собственной персоной, закадычный с незапамятных голопузых времён приятель Константина, а ныне — сокурсник, учившийся на параллельном потоке.
— Приветствую вас, дон Коста, — напыщенно произнёс Василий. Он слегка поклонился и принялся совершать сложные манипуляции правой рукой, в которой, должно быть, находилась несуществующая шляпа.
— Приветствую вас, дон Базилио, — сейчас же отозвался Константин и также, в свою очередь, принялся манипулировать шляпой-невидимкой.

У обоих на лицах появились сдержанные светские улыбки.
— Как ваше здоровье, благородный дон? — осведомился Василий.
— Пошаливает, — пожаловался Константин. — На непогоду, знаете, лапы ломит, лезет шерсть да ещё, страшно сказать, хвост отваливается.

Василий изобразил на лице сочувствие.
— А по виду не скажешь. Скипидар прикладывать не пробовали?
— Это же к какому месту?
— Сами знаете, к какому. Побежите так, что разом про все болячки забудете. На автомобиле не догонят.
— На автомобиле это что, я вот однажды на самокате катался.
— Это потому, — сказал Василий, — что у нас нет частных интересов.
— Это потому, — поправил Константин, — что мы преданы неопределённому образу.
— Вы так думаете?
— Мы оба так думаем.
— Правда?
— Правда, ибо...
— Ибо?!

— Ибо! — Константин поднял к небу лицо, как раз к тому месту, где, разорвав тучи, появилось солнце, и медленно повторил: — И-и-бо-о! Какое прекрасное слово это «ибо», вы не находите, благородный дон? Сколь много в нём сокровенного, эзотерического. И как же, должно быть, приятно произнести его где-нибудь с высокой трибуны перед тысячной