земляника

форму, в которую её заключили.

 А после второго для меня прозрела прежде глубокая чёрная тьма: железная миска с земляникой хряпнула прямо в лоб, на длинный мой нос посыпались ягоды, а по вискам, по глазам потекла то ли кровь, то ли кислая гниль перебродившей ненависти.

 Я не люблю драться, потому что зло бить не умею, страдателен слишком – а врага нужно уничтожать сразу, валить его, и в кости, в сердце, в печень – пусть подыхает; но руки сами вцепились под горло ему, и пальцами я чуял, как бессильно пытается заглотнуть агонизирующий кадык.

 В небе над нами светили дурацкие жёлтые звёзды, медленно по своему извечному пути проплывала глупая толстолицая луна, и ветер такой махонький, безмозглый, слегка потрёпывал шевелюры деревьев. Ни у кого из них не хватало ума, чтобы крикнуть – караул! убивают! – потому что наша чаша терпения действительно переполнилась, рьяно хлестанула чрез край, и мы готовы были насмерть погубить друг друга. Он, захлёбываясь блевотиной, изпод рук схватил лом – слава богу что здоровый, тяжёлый, и такому чахлику не в подъём – и начал тырять меня им под живот – больно, тварь – а в подлунных очах его я узрел оголённое безумие, словно бы мозг уже отключился, и остались только зубастые рефлексы подыхающей крысы. Но у меня, наверное, была такая же дикая рожа, совсем непохожая на лицо человека. Я однажды тренировал свои животные гримасы перед зеркалом, и мне попалась одна совершенно демоническая. Вроде бы ужасно, но она мне понравилась – потому что вот, мол, каким яростным я умею быть. Даже не ярость, а какое-то равнодушие к человеческой жизни: с ней я мог бы легко препарировать живого человека, созерцая его мучения как испытатель. Именно эта маска сумасшедшего на мне сейчас и была: только теперь она сама нацепилась.

 Мы бы угробили друг друга; если б не судьба. Почему-то в этот апокалипсный для обоих миг – одному в тюрьму а другому на кладбище – со стенок большого бункера с грохотом осыпалась зерновая шелуха и как приговорённые завизжали попавшие под раздачу ненасытные мыши. Я отвалился от него с глубоким стоном, с рычаньем, словно только что кончил на бабе после долгих гонялок. Он тоже ещё подрыгался немного, тяжко вздохнул, а потом пополз в сторону, будто боясь что я опять на него залезу. И тут же ночь снова затихла, угомонилось всё вокруг, даже петухи по курятникам; мы заснули мертвецкими снами.



 Утро; серое и знобкое как потрёпанный пёс на растельмяшенной помойке. С неба капает лёгкий дождь, малокровный сеянец. Я стою сам голый возле мокрого зелёного вагончика, и обливаюсь с ведра холодной водой. Ведер пять на себя уже вылил, и кажется, что грудная клетка заметно раздалась вширь – а ещё хочется. Лицо моё синебагровое, глазья заплывшие, и нос плохо дышит – но тело моё огого.

 Открывается дверь, и на ступеньки нисходит он. Горделиво, вальяжно; ничуть не смущаясь, раздевается до такого ж порочного вида как я. Лицо чистенькое, тело белое, а на шее следы фиолетовых пальцев. Он берёт в руки второе ведро, и с кряканьем, с омолаживающим хряпом выливает себе на голову. Видно, что сказать он ничего особо не может пока, но тоже своей жизни тихонько радуется.



 Он достаёт из пакета, что повесил на ручку двери, бутылку колхозной водяры да пару стаканов. Я глотаю слюну под громкое бульканье, под цокот стекла об стекло. В бледных очах его песни слова, в моих узеньких глазках к той песне мелодия, и летит до небес сей простоватый душевный мотив.