Буддлея – сухая сирень

Дьявол начинается с пены на губах ангела.
Все рассыплется в прах: и люди, и системы,
но вечен дух ненависти в борьбе за правое дело.
Поэтому зло неистребимо.
Г. Померанц


Когда мне подарили семена буддлеи – выносливого, рослого цветка, похожего на сухую сирень, я и вспомнила эту историю.

Новый век (да и новое тысячелетие) началось для меня не 1 января 2001 года, а 26 марта 1999-го. В этот теплый день хоронили мою 80-летнюю бабушку, мать отца – властную, даже деспотичную женщину, с изработанными, шершавыми руками.

Мы не были особо близки с ней, слишком силен был во мне дух протеста, но именно тогда, я отчетливо поняла, что детство ушло и более не вернется. Оно ушло, растворившись в особом запахе бабушкиного дома – нафталина и сухих трав. Все лето бабушка перебивала матрасы и одеяла, перекладывала ковры нафталином, а на огромных газетных листах у нее сушились на зиму базилик, розмарин и мята. Этот смешанный запах плыл в открытые окна и давал ощущение надежности. Раз перебиваются матрасы, закатываются ковры и сушится зелень впрок – значит следующей зиме- быть!

«Та не хозяйка, кто не умеет работать с шерстью и тестом!» - выносила свой вердикт бабушка. В ее устах это был лаконичный и безжалостный приговор. Со всем остальным любая женщина более или менее справится, а вот шерсть и тесто – это ступень для избранных! Самой высшей похвалой живой и лучшей эпитафией покойной женщине у бабушки было: «ХозяйкА!» или «ХозяйкА была!».

До этого ушли мама, другая бабушка, двое дедушек, дядя, но эта бабушка была последней из старшего поколения, последним его олицетворением, традиционным и непоколебимым как древний храм.

Так и вижу ее перед собой: огрузневшую, исчерна-смуглую. Руки на коленях. Коричневые, похожие на кору старого дерева. Руками этими она обихаживала, кормила, обстирывала и обшивала огромную семью. Удивительно ловко и бережно эти распухшие, тяжелые ладони умели обмыть новорожденного младенца, готовили в огромных казанах праздничный и поминальный плов, варили мыло, делали сыр; а жесткие, узловатые пальцы аккуратно, стежок за стежком, выкладывали затейливый узор на новых подушках и скатертях.
Когда ей говорили, что сейчас все есть в продаже, и зря она портит свои глаза и не дает отдых измученным рукам, она только отмахивалась:

- Э-э! Разве вы понимаете? Вы думаете, мне делать нечего, а я так отдыхаю. И мать моя, и бабушка, стежок за стежком вкладывали в узор свои мысли, свои тревоги, свои радости. Вот смотри, – она подвигала мне уголок скатерти с отогнутым вышитым лепестком – видишь, лепесток алый отогнут. Это что значит? Что рядом ляжет другой такой же лепесток, только синий, словно руку к алому протянет. Это скатерть для радости, в праздничный день ее на стол стелить.

- А это? – протягивала руку я к синей вышитой ее безрукавке.

- Синий цвет – цвет мудрости и покоя, приличествует глубокой старости, а золотые звезды по вороту означают, что уже чаще следует говорить с небом, чем с людьми.
И лилась речь, которой я могла заслушиваться часами.

- Вышивка помогала вынести тревогу за ушедших на войну, в море, за тех, от кого долго не было вестей, за тех, кто на чужбине. Иголкой женщина сердце свое, боль вкалывала в ткань, надежду, любовь.

Бабушка плохо говорила по-русски, никогда не брала в руки книгу, лишь изредка старый фолиант, завернутый в чистую белую ткань. «Это, - говорила она, поглаживая чугунной рукой нежную материю, - Богина книжка». Я смеялась над забавным названием, а она хмурилась и водворяла книжку на место, непременно повыше, на самую верхушку шкафа. «Так, - говорила она, - злые духи никогда в дом не прилетят. Увидят Богину книжку наверху, почувствуют чеснок под половицей (О, это тоже была традиция! Под половичок у входной двери непременно закладывался завернутый в бумагу зубчик чеснока!), подумают и пройдут стороной.»

К средствам массового поражения злых духов относились также соль, сухие семена травы могильника и прочие изыски народной фантазии.

Бабушкины соседи были четко разделены на два неравных лагеря: тех, кто уважал бабушку (таких было большинство), и тех, кто ее боялся. Сама же она строго, даже деспотично относилась и к тем и другим, не терпела и тени возражений, но неизменную сердечность питала к худощавой, острой на язык женщине, жившей в соседнем доме.

Я помню эту женщину. Узкая в кости, плоскогрудая, она никак не вписывалась в каноны восточной женской красоты, где выступающая косточка на запястье уже служит признаком болезни или плохой жизни. Если у недавно вышедшей замуж девушки выступала косточка на запястье, бабушка цокала языком и причитала: «Вай-вай-вай! Житье бедной девочки в замужестве несладкое! В плохое место попала!» (Про меня она вообще говорила: «Доска с детства! И в кого только такая уродилась!» - и пыталась закормить до отвала.)

Кроме того, соседка та носила очки, что тоже не особо приветствовалось в женщине, и не красила седые легкие волосы, будто гордилась их белизной.

Жила она в однокомнатной квартире на первом этаже. Перед окном кухни рос огромный куст буддлеи – сухой сирени, медоноса. В июле над тяжелыми  кистями тучами летали пчелы. Тогда весь куст казался дымчато-фиолетовым, сердито-жужжащим облаком! Даже аромат над ним казался сизым. Я любила глядеть на него в марево, когда воздух звенел от жара, и все другие цветы безвольно поникали. Только расплавленная синева текла с неба, дымилась сизым облаком буддлея, да вяло трепыхались подсиненные крахмальные простыни.

Единственно к этой соседке бабушка употребляла совершенно иное определение: «Дочь настоящего мужчины».

- Она - мужественная женщина, - как-то однажды обмолвилась бабушка. – Не каждая решится на то, что сделала она.

Я замерла. Бабушка была не склонна к пространным речам. Но обливной летний вечер так нежил нагретые перила балкона и руки бабушки, непривычно сложенные на коленях. Откидной столик был накрыт ковровой скатертью, в маленьких грушевидных стаканчиках бархатом переливался чай, дыня золотилась на узорчатом блюде. Покой обнимал душу, вечерний лиловый покой, когда не хотелось думать ни о чем, а только смотреть в угасающее ласковое небо.

- Она из хорошей семьи, - негромко начала бабушка. – Говорят, предок ее был какой-то князь, но это я не знаю точно. Отец умер рано, жила она с матерью. Мать болела, ухаживала за нею, замуж, когда время ее было, не выходила. А у девушки что? Хоть красивая, хоть дурнушка - у любой есть свое время. А пропустишь его - и увянут розы на твоих щеках. Думаешь, еще успеешь, только судьбу, как коня за уздцы не схватишь – уходит твое время. Будь ты раскрасавицей. Молодость для женщины – великое дело, об этом помни всегда.
Ну, вот дожила она до тридцати лет или даже больше ей было. Мать чувствуя, что недолго ей осталось, стала молить, мол, выходи замуж, дай мне напоследок на счастье твое полюбоваться и умереть спокойной.

Отнекивалась она, да и характер у нее не простой: все, что думает, в лицо говорит, но какие-то родственники или знакомые постарались, решили познакомить с мужчиной ее лет. И вроде все хорошо складывалось, о свадьбе стали поговаривать. Мать хорошая у нее была, простая, как радовалась, бедняжка. Все меня домой звала, открывала сундук, показывала, что она для дочки приготовила в приданое и приговаривала: «Лишь бы  добру служило, лишь бы к добру было бы».

А месяца за два до свадьбы расстроилась помолвка. Сейчас, конечно, многое забылось, но тогда шум такой подняли! Говорили, что вроде она в это время еще с кем-то встречалась, а этому жениху своему просто голову морочила. Я первая сказала, что никогда этому не поверю. Не такой она человек. Тут что-то другое было.
Так и оказалось. Меня удивить трудно, я в жизни всякое видала, но тут подумала: правильная девка и умная! Только ум этот ей счастья не принесет.

Оказывается, вот как было. Почувствовала она себя внезапно плохо. И температура, и слабость, и кашель, и исхудала еще больше. Ну, понятное дело, волнуется девушка перед свадьбой, тут еще и мать больная, как тут не похудеть?

Но пошла на всякий случай к врачу. И оказалось к несчастью - туберкулез у нее открылся. Правда, в начальной стадии, еще не заразный. Можно было лечить в домашних условиях. Конечно, расстроилась она страшно. А на мать вообще было больно смотреть: что люди скажут, как теперь со свадьбой?

Но делать нечего: надо жениху было все сказать, как есть. Он, конечно, сразу опечалился, стал утешать, что это ничего, не смертельно, это лечится, и они все преодолеют вместе.
Но что-то, видно, она почувствовала в глазах его. Потом мне сама рассказывала. Не матери, а мне. Иногда бывает, что посторонний человек лучше поймет, чем родной.

Страх и брезгливость промелькнули в его глазах. И затравленность. Неудобно же! Подлецом-то никому быть не хочется. И поняла она, в ту же секунду поняла, что нежеланна ему, нелюбима, и никогда не была любима, и только одного ему хочется - поскорее вывернуться из этого так, чтобы и хорошим остаться, и от заболевшей невесты бежать куда подальше.

Улыбнулась она и перевела разговор на что-то другое. А через несколько дней, зная, что жених должен к прийти к ним в гости, пригласила соседа-студента из квартиры напротив. Будто бы для того, чтобы помог ей разобраться с утюгом. А дверь специально притворенной оставила. Мать в своей комнате была, она редко из нее выходила.
И вот в ту минуту, когда послышались шаги на лестнице, и жених вошел в дом с сеткой фруктов, она резко повернула к себе бедного студента и крепко обняла его!
- Да ты что?! – не удержалась я.

- Да-да! Вай, что тут началось! Студент хлопал глазами, весь красный, ничего не понимал. Жених кричал, что вот, он думал, что его невеста - чистая девушка - заболела, ей надо помогать, поддерживать, а она, бессовестная, такая-сякая, оказывается, вот чем занимается! А он-то молился на нее! И что ноги его в этом доме не будет. Потом швырнул фрукты на пол, пнул дверь и убежал.

А она едва заметно улыбалась. И когда вышла мать и стала плакать, она приложила ее руки к своему сердцу и сказала, что так было надо.А студент, придя в себя, спросил, что это было? И она ответила, что просто подарила человеку свободу.

Бабушка хитро сощурилась. Вечер из лилового стал чернильным и оттого лицо ее казалось черным.

- Скандал был, конечно, большой. Даже тетушки этого жениха приходили, проклинали ее, на порог плевали. Но потом все стихло. Этот ее жених, быстро женился потом, дети у него, слышала, родились, два мальчика. А она…

Она лечилась, выздоровела. Правда, замуж так и не вышла. Так и жила с матерью. Потом одна. Хорошая она. Ты, смотри, всегда с ней здоровайся, как встретишь.

- Я здороваюсь.

- А этот куст красивый, что у нее под окном растет, знаешь, как вырос? - не обращая внимания на меня, продолжала бабушка. – У них рос маленький кустик этих цветов, но не цвел даже. А она ухаживала за ним, поливала. И вот, когда разъяренный жених сбежал вниз, он от злости наступил на него, и даже топтал, чтобы наверняка его сломать. А она потом вышла, аккуратно поломанные ветки и листья обрезала под корень, и все равно поливала. И он не погиб! Двинулся в рост и уже на следующее лето дал несколько цветов. А теперь видишь, какой красивый вырос. Только я не знаю, как он