обижаться-то? - говорю. - Разве ж это можно? Все синее от мороза и только одна хатеночка, в ней-то и жить? Не-е, и не обижайтеся, и не зовитя». А они уже сидять, глядять на меня и все какую-то вярёвну в клубок сматывають, сматывають, а я и думаю: и зачем она им, эта вярёвка? Но нет, не спросила, а только опять подумала: ладно, пусть мотають, зато вернулися и теперича дальше вместе поплывем.
Она сидит на порожке и рассказывает:
- Незадолго перед смертью пришел ко мне Сергей* и спрашиваить: «Ты веришь, Мария, в загробную жисть»? Нет, отвечаю, не верю. Так, останется после нас горсточка земли и всё. «А я верю, - он, мне-то. - Думаю, что должна она быть! И если и вправду есть... загробная жизнь эта, так вот там-то я уж ни-ког-да от тебя не отстану, там-то мы уже никогда не расстанемся!»
Мама замолкает, какое-то время сидит, задумавшись, а потом, вроде как про себя, говорит:
- Видно скучаить там без меня... зовёть.
- Ничего, подождет, - пытаюсь пошутить... с тайной слезой, - у него впереди целая вечность с тобой, а у нас... Ты еще и здесь нужна.
Как всегда, в Карачеве, - дела, дела... Ох, уже – и к вечеру, а мне еще надо собрать красную смородину, перемыть и перерезать для сушки яблоки-падальцы, что соседка принесла.
И вот уже сижу возле крыльца, режу их и радуюсь, что скоро уеду к своим… режу яблоки и обливаюсь невидимыми слезами, что уеду от своих… А Виктор выносит во двор кровать, устраивает ее возле клумбы желтых гвоздик, бросает на сетку поролоновый матрац, а следом за ним, держась за перильца, спускается мама, и теперь уже лежит на этой кровати, время от времени повторяя:
- Ох, хорошо-то как! За все три недели, что болела, в первый раз так хорошо лежу.
А я, уже перебирая смородину, улыбаюсь:
- Вот и лежи, набирайся сил, - бросаю горсть ягод в ведро, тянусь за следующей и думаю: спросить ее или не спросить?.. И все же решаюсь: - Ма, скажи… Вот ты говорила… А тебе и впрямь не хочется жить?
Она вроде бы даже вздрагивает.
- А чего ты спрашиваешь?
- А чего мне не спросить? - маскируюсь улыбкой.
Молчит какое-то время, а потом слышу:
- А знаешь... Совсем всёодно: жить или хоть сейчас помереть. - Задумывается, молчит какое-то время, смотря в небо: - И совсем даже не страшно.
Как раз выходит Виктор из хаты, и я с деланной шутливостью говорю:
- Во, братец, нашей матушке всёодно: жить или помереть хоть сейчас.
Он плюхается на пружинную кровать, та взвизгивает, а он приобнимает маму и удивленно тянет:
- Во-о… Что это ты, матушка? Такая воинственная всю жизнь была, а теперь и сникла? – поправляет на ней одело. - Нельзя, нельзя так, - пытается говорить всё это со смешком, а мама...
Нет, не отвечает она ему тем же, а лежит и молчит. Тогда брат еще раз пытается встряхнуть её:
- Ну что ж, придется маманю подлечить, - и снова мне улыбается: - Вот завтра провожу ее на базар торговать, так сразу воспрянет духом.
- Ну, торговать ей еще рановато, - поддерживаю его шутку, - пусть выздоровеет вначале, а вот свозить бы её куда-нибудь… а то совсем заданела, - вспыхивает её слово.
Но мама вроде бы уже не слышит. Тихо лежит в своей люльке и смотрит в небо.
1994-й
В тот день Виктор уехал в Карачев часов в одиннадцать, а в два дочка вошла ко мне на кухню:
- Ма, с бабушкой что-то случилось. Дядя Витя звонит...
Подхватились, поехали.
Мама уже не видела нас, не слышала и дышала отрывисто, тяжко, а Виктор встревоженно рассказывал:
- Приехал из Брянска, стучусь… Не открывает! «Ну, все!» - думаю, то бывало-то, если и не открывает сразу, то хоть слышу: палкой постукивает по полу, идет, значит, а тут - тишина. Сорвал щеколду, дергаю дверь в хату... Она ж на крючке всегда. Ну, дернул посильнее, открылась. И сразу на кухне, на полу увидел ее седые волосы. Подхватил, дотащил до кровати... а она дрожит вся, в хате же холодно! И сколько так пролежала? С вечера, утром ли упала? Согрел воды, поднес к ней, чтоб руки ей обогреть, а она правую в горшок сама тянет, а левая - как плеть.
Вот этой правой рукой последние семь дней своей жизни мама с нами и «разговаривала»:
- Мама, ты пить хочешь? Если хочешь - пожми руку. - И она жала. - Мама, что у тебя болит? Голова? Если да, то пожми. - Нет, не жмет. - Мама, когда ты упала? Утром или вечером? Если вечером... Не жмет! Значит, утром. Начистила картошки и... Ну, слава Богу!
Стояли морозные дни, морозные и пасмурные, но в хате было тепло, - топили железную печку и к вечеру даже жарко становилось. Иногда и телевизор включали, - как раз женский день восьмого марта приближался, дикторы сюсюкали, цветы с экрана не сходили, а тут... Самая дорогая моя женщина дышала трудно, надрывно, не видела нас и почти не слышала. Но когда на шестой день Виктор наклонился над ней и спросил: «Ма-а, может священника позвать?», то она открыла глаза, подняла правую руку и широко перекрестилась.
Потом как-то сразу мороз спал, солнце засветило, капели весё-ёленько так застучали. Под их перезвон мыла я пол в коридоре, - теперь и людям можно войти.
И в ночь с девятого на десятое увидели последний взгляд мамы, наполненный таким невероятным удивлением и счастьем!.. Но тут же обрушилась страшная тишина.
Утром уехала я в Брянск, чтобы хлопотать о похоронах.
День был совсем весенний, журчал ручьями и обходя их, долго шла до похоронного бюро. Старенькое деревянное зданьице с какими-то маленькими комнатками-клетушками, с шатающимися лесенками на второй этаж, с пьяноватыми, потертыми мужиками, с толстыми, молчаливыми бабами… Директора заведения нашла на задворках, - экскаватор рыл яму возле прорвавшейся канализации, - плыла грязь, воняла, мужики стояли вокруг этой лужи и о чем-то говорили, но из-за рева экскаватора их слов не было слышно.
Может, всё это сон?
Тронула директора за плечо:
- Мама моя умерла. В Карачеве. Но хотела бы похоронить здесь.
Взглянул:
- Вот... Вашу мать здесь похороним, а для своих места не хватит.
И в глазах его отразилась лужа.
И снова: это - страшный сон?
И не проснуться.
Солнца уже не было и нависала серость. Чтобы как-то убаюкать свою горестную пустоту, подбиралась к дому окраинными улочками, через рощу, тяжело тащилась по подтаявшему снегу в гору, но иногда останавливалась и скулила в небо:
- Ну прости меня, мам, прости, пожалуйста, если обижала, если не любила так, как тебе хотелось бы. Слышишь ли меня?
И казалось: где-то здесь она!.. совсем рядом!.. вьется надо мной радостно и освобождённо.
На другой день в Карачеве отпевали маму в Соборе, и Виктор потом сказал: «Мамка лежала красивая, строгая и даже ни разу не улыбнулась», а я… Как же нестерпимо больно стало, когда подошел священник, протянул бумажку, - надо вложить в руку мамы – и я наклонилась, приподняла тюль, дотронулась до маминой руки…
Господи! И сейчас ощущаю леденящий холод родных рук!
Потом к церкви подъехал муж с двумя журналистами из своей редакции, - все, мол, что нужно сделали, - и мы поехали в Брянск.
День был теплый, солнечно-светозарный… И казалось, что мама всё еще здесь, со мной и хочет, чтобы покорно и беспечально приняла я последний миг её пребывания на земле.
*В 1981 маме - 78 лет.
* Только при Ельцине по закону от 12 февраля 1993-го года мама стала получать пенсию по старости.
*«Динкой и Идой» – сестрой и её дочерью.
*Сергей – до замужества мама его любила, но замуж выйти за него помешала его мать.
