Мария из Магдалы (Супруга Иисуса). Глава 17.

том, что тебя удивило. Твоих соотечественников, разделивших изгнание с Архелаем[10], немало в Виенне, а я там жил…

Сара словно ждала появления эвага в нашей с ней жизни.

Вечером этого дня мы говорили с эвагом о целительных травах. Был у нас с ним спор о свойствах напитков из живицы, а также отваров из корней, предупреждающих беременность. Начавшаяся непогода стала предлогом и мне, и дяде, оставить гостя у себя. Положение целителя, а также представителя власти, делало его, несомненно, в глазах дяди, достойным подобного предложения. Хотя дядю смущал и наряд, и многие высказывания гостя казались странными, и вольное его поведение в чужом доме…

И вот тут начались у меня схватки.  Я предполагала,  что скоро, потому что уже две недели как опустился живот мой, и стало легче дышать. Исчезла изжога, долго меня мучавшая, правда, ходить стало труднее, и сидеть тоже. И боль внизу живота, временами схватывающая, и отделение слизи кровянистой (я же не девочка, я жрица, кое-что о теле своем знаю!) подсказывали, что час мой настает. Но так скоро?! Дядя поспешил удалиться, и я осталась с эвагом и суетящейся, перепуганной насмерть Эной.

Я искусала себе губы так, что неделю потом Эна смазывала их травами на своем чудодейственном жиру. Я говорила себе, что новая жизнь грядет, и мой крик с плачем плохое приветствие для нее. Я говорила, что крики мои лишь отнимут силы, а мне силы понадобятся.  Я напевала вслух звуки, я дышала так, как говорил эваг. Я пыталась расслабиться, когда он, заставив меня прилечь на ложе, тер своими сильными руками мои ноги. Он снимал боль, хотя бы отчасти. И все же я кричала, когда боль распирала мое чрево, и я растерзала губы, пытаясь удержаться.

Там, за воротами дома, сумасшедший ветер нес обрывки белья, мусор и листья по опустевшим улицам, бросал в окна брызги воды. Вода лилась с неба, вода неслась с моря к берегу, и вскоре улицы  просто затопило ею. Плавали, говорят, бадьи и корыта, мычал полузатопленный в своих стойлах скот, люди хватали уплывающее имущество…

Я же кричала, раздираемая напополам болью.

Протекал час за часом, а легче не становилось.

Более того, схватки нарастали, я кричала, и уже ничего не помогало мне, не останавливало, ни внутреннее убеждение, что кричать нельзя и стыдно, ни боль в съеденных, покусанных губах.

– Я должен посмотреть тебя, – сказал мне эваг. – Знаю, что иудейки не подпускают к себе мужчин, тем более  – меня, галла, – во время родов. Только я должен это сделать, понимаешь? Я касался твоих ног, я трогал твой живот, но я должен увидеть тебя внутри. Ты иная, чем все они, иудейки, так будь же умницей, ложись, откройся, и я помогу тебе, девочка…


[1] Марсе; ль (фр. Marseille [ma;.s;j], окс. Marselha [ma;;sej;], [ma;;sij;], местн. [m;;;s;j;], лат. Massilia, Massalia, греч. ;;;;;;;;) – город на юге Франции, крупнейший порт страны и всего Средиземноморья. Город был основан ок. 600 до н. э. фокейцами, греками из Малой Азии. Тогда он назывался «Массали; я» (;;;;;;;; на греческом, Massilia или Massalia на латинском). Фокейцами образовали аристократическую республику, распространившую свои владения по галльскому и испанскому побережью. Город имел превосходную гавань Лакад и был укреплен. Влияние Массалии на распространение в Галлии греческих нравов и искусства было очень значительно. Во время борьбы Помпея с Цезарем Массалия стала на стороне первого, но после двух морских сражений взята войсками Цезаря. С тех пор республика город потеряла свое политическое значение и превратился в одним из важнейших центров римской образованности в южной Галлии, иногда он именовался Гавалией.

[2] Аулеум ( лат. Auleum) – передняя декорация древнего римского театра, закрывавшая до представления сцену. Она не поднималась, как у нас — вверх, а падала вниз перед началом игры и поднималась при конце или в антрактах (см. Ovid. Metam. III, 41; Horat. 2, ep. I, 189; Juvenal VI, 166).

[3] Ателла; на (от лат. fabula atellana, басни из Ателлы) – короткие фарсовые представления в духе буффонады, названные по имени города Ателла (совр. Аверса) в Кампанье, где они зародились. Придуманные во II веке до н. э., ателланы представляют стереотипных и гротескных персонажей. Главных масок было четыре:

Макк (Маккус-простак) – изображающий дурака, обжору и ловеласа; бритый, с ослиными ушами, горбатый;

Буккон (Букко-хвастун) – толстощекий обжора с огромным ртом, болтун и хвастун;

Папп (Паппус) – глупый старик, богатый, скупой и честолюбивый;

Доссен (Доссенус) – злой горбун, провинциальный «философ», шарлатан.

Разыгрывавшиеся римскими комедиантами и фигурировавшие в качестве дополнений к трагедиям, ателланы рассматриваются как предшественники комедии дель арте.

[4] Орхе; стра (др.-греч. ;;;;;;;;, от др.-греч. ;;;;;;;; танцевать) в античном театре – круглая (затем полукруглая) площадка для выступлений актёров, хора и отдельных музыкантов. Первоначальное и этимологическое значение – «место для плясок». Сце; на (др.-греч. ;;;;;, букв. «палатка, шатёр») – часть театра, подмостки, место основного театрального действия. В древнегреческом театре изначально представляла собой шатёр, в котором готовились к выступлению актёры, затем стала частью театрального антуража, изображая фасады зданий, задние планы (само театральное действие проходило в орхестре, позднее – в проскении).

[5] Вместе с дядей Иисуса, Иосифом Аримафейским, Мария покинула Иудею и прибыла на юг Галлии. Там она нашла убежище в еврейской общине. Там же, в Галии, родила дочь. Девочку назвали Сарой.

[6] Эна ( кельтское женское имя Ena) – страстная, пламенная.

[7] Эвагами древние галлы называли своих ученых, которые занимались исследованием природы и медициной. В качестве врачей они также принимали участие в правительственных советах.

[8] Сагум (лат. sagum) – плащ римских солдат. Обыкновенно сагум закреплялся на плече, но бывали исключения. Он изготовлялся из шерсти. Сагум носили все римские граждане, кроме консулов; также сагумом называлась накидка бедных людей. Внешне сагум был похож на палудаментум, однако изготавливались они из разных материалов.

[9] Галлы в основном употребляли из спиртных напитков преимущественно различные сорта пива (cervisia, zythus) и рябиновый сидр (corma).

[10] Ирод Архелай (23 г до н. э. – 18 г. н.э.) – этнарх Самарии, Иудеи и Идумеи с 4 г. до н. э. (по другим данным, с 1 г. до н. э.) по 6 г н. э., сын Ирода I и его жены самаритянки Малфаки (Малтаки). Из-за жестокого обращения с подданными Август в 6 г н. э. отправил Архелая в ссылку в Виенну – город в Нарбоннской Галлии недалеко от Лиона и конфисковал его имущество. Таким образом закончилось правление Архелая, а его владения были включены в состав римской провинции Сирия.

Лекаря-мужчины у меня никогда не было. Владея некоторыми знаниями сама, окруженная всеми теми, для кого наше женское тело отнюдь не тайна, нуждалась ли я когда-нибудь в помощи мужчины?

Но и не в этом дело. Я была удивлена тем, как заволновалось мое тело, как воспротивилось, остановившись перед этой последней преградой: он ведь и впрямь уже многое видел, многого коснулся. А нашему знакомству времени было так недолго, всего-то несколько, пусть и  томительных для меня, но часов…

Мое смущение сказало мне самой немало нового обо мне. Но я его преодолела, и это главное.

Осмотрев меня, эваг сказал:

– Вот, кровь уже, и открыто все, что надо, а воды не излились. Это опасно для ребенка. Я выпущу воды, ласточка моя, и начнем рожать с тобою. Верь мне; сегодня утром нечто выбросило меня из постели, и повело из леса в город. Я всегда слушаю нечто, и когда Эна бросилась ко мне с криком о помощи, я знал, что услышал нужное…

И он действительно сделал это. Каким-то острым железным крючком, пока я корчилась в очередной схватке. Но рожала  все же я, а не он, хотя, по правде говоря, он очень помогал мне. От Эны было немного толку рядом со мной, но эвагу, пожалуй, она помогала хорошо, ничуть не меньше, чем эваг мне.

Я плохо помню последующие часы, знаю одно: их было еще немало. А может, мне показалось.

Помню, что не начинались потуги, несмотря ни на что. И эваг заставил меня тужиться.

Казалось, крики обессилили меня. Ничуть не бывало,  оказалось, это не самое страшное: потуги, которых не было, и которые я должна была вызвать, и впрямь сделали меня на последующие сутки бессильной, неспособной повернуться на ложе. А пока я тужилась, и кровь бросалась мне в голову,  и в глаза, которые потом, еще несколько дней, были красными от излившейся в них крови: не сразу я научилась тужиться в том месте, в котором необходимо…

Когда удалось вызвать потуги, все пошло своим, природой назначенным путем, и дитя, и мое тело, вдруг осознавшее, что необходимо делать, стали работать вместе, я лишь подчинялась им, и подчинялась тому, что говорил эваг.

Я тужилась, из меня изливалась моча, прямо на руки лекарю. Я тужилась, и бог его знает, что еще выливалось на его добрые, целительные руки. Мне уже не было стыдно. Нечто, которое выбросило эвага на улицы города, вошло и в меня, утверждая: все не просто так. Должен был прийти тот, кто спасет меня, вот он и пришел. И кто я такая, чтоб осмелиться отвергнуть  посланную свыше помощь?

В час, когда горожане с ужасом прислушивались к завываниям неутихающего ветра, ужасаясь наводнения, боясь того, что дома их размоет, и они падут на их головы,  в тот самый час ночной, предрассветный, вернее,  раздался первый крик моей девочки.

Я не стала противиться, когда эваг пожелал сделать подарок девочке, ведь именно он привел ее на свет, он вкупе со мною.

Лекарь снял с шеи странное украшение,  бронзовое, с красивым орнаментом. Две скрещенные палки, расположенные внутри круга. На веревочке из кожи, и оно обвило шею Сары. Она была такая смешная: с красным личиком, на котором сохранялась слизь и даже кровь, голая, но с украшением, истинная женщина…

Я спросила:

– Что это, отец?

Он усмехнулся.

– Наш древний знак. Круг – это солнце, а перекрестье – стороны света. И земные стихии, вода, земля, огонь и воздух…

Подумав, помолчав, он вдруг добавил:

– Это для непосвященных. Став посвященной, ты сама расскажешь мне, что это значит…

Я так не думала. Ни четыре ветра, ни четыре времени года, заключенные в солнечный круг, меня не волновали в эту минуту. Довольно было и того, что мы с дочерью спаслись, и блаженствовали в тепле жарко горящего очага. Довольно и того, что эваг благословил нас, и пожелал процветания.

Как-то я спросила эвага, как случилось, что пришел он в дом, в который его не звали. Он объяснял это неким внутренним позывом, которому не мог  он противиться. А вот позднее, позднее нечто другое.

– Твоя дочь,  – сказал он мне. – Я взял ее на руки, как только ты родила ее. И знал уже, в то самое мгновение, что она важна. Важна для моего народа[1], как это ни странно. Я увидел ее в будущем моего народа, той нитью, что протянется через века между нами и вами.

Моя жизнь уже была наполнена тем, что давал Йешуа, и это было чудом. Теперь в нее пришла Сара, и мне говорили, что она – чудо…

Быть может, кто-то обрадовался бы, а я пугалась. Йешуа ушел, кто знает, не оставит ли меня и дочь?

И я ревниво оберегала бы ее от эвага, когда бы ни полное доверие, что установилось между нами. Я успела его полюбить; и дядя поначалу хмурился, был насторожен, но эваг умел разогнать любые тучи. В частности, он справился с болезнью,