МОЁ ИНДИЙСКОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ Воспоминание.

для меня позже, а пока и пальмовая роща, и бунгало, и песок широкого пляжа лишь составные того оркестра, в котором будут солировать вечные волны океана. А они плещут и плещут. А они уже мощно шумят, выплёскиваются на песок, сбивают меня с ног. Ну, почему так пронзительно радостно сознавать себя песчинкой в их прохладной и мощной упругости? Может потому, что когда-то мы, люди, вышли из них и они для нас – нечто родное?
И я снова бегу к ним. Вон та, огромная! Она быстро приближается, нависает надо мной ласкающим гребнем щекочущей пены, окатывает, сбивает с ног - я вся в её власти! – но зеленоватая прохлада уже подхватывает меня, выбрасывает на теплый песок, а я смеюсь… смеюсь от счастья и снова бегу навстречу новым волнам. А выбившись из сил, прижмусь к песку, закрою глаза, утону в мягком, но мощном многоголосье океана и вспомню строки Волошина*: «Приляг на отмели, обеими руками горсть русого песку, зажженного лучами возьми и дай ему меж пальцев тихо течь, а сам закрой глаза и долго слушай речь журчащих вод морских...» И я слушаю, как они уже с мягким шуршащим плеском подкрадываются ко мне, но каждый раз пристыжено откатившись, оставляют у ног лишь пенные следы. И мне снова радостно, – ведь уже не докатиться им до меня, -
здесь, на берегу, заканчивается их дерзкая сила, а тающая пена всего лишь флаг перемирия, который вновь и вновь выбрасывают они на берег.
… Я бреду вдоль косы. Какие-то жучки спешат зарыться в мокрый песок, мелкие ракушки поблескивают на солнце, я набираю их целую ладонь, любуюсь причудливой формой, сверкающим разноцветьем, а когда пересыпаю с ладони на ладонь, то шуршание их удивительно похоже и на шум океана, и на сухой шелест пальм у наших бунгало, и на шум дождя.
… Раннее утро. Нет, не утро, а тот хрупкий миг между ночью и восходом солнца, когда его появление лишь приближается. Желтовато-бурый свет таинственно повис над океаном, отразился в мокрой полоске пляжа, четко обозначил контуры пальм, подкрасил гребни волн, - темнота еще не растаяла, но уходящая ночь уже пронизана энергией наступающего дня. И кажется мне, что сейчас, в это мгновение, ночь и день справляют в полумраке великий, оплодотворяющий всё живое, союз любви! И я причащаюсь этим мгновением. Я ощущаю в них свою малость. Я ощущаю в них свое величие. Но солируют волны океана. Нет, они не стали ласковее, тише, - многоголосье даже усилилось, разбег стал шире, - и я, вдыхая сырой, дурманящий аромат, вновь ощущаю их влажную, обволакивающую силу, вновь хочу стать послушной песчинкой этого вечно волнующегося пространства. И оттого, что это невозможно, что эту дивную красоту я вижу в первый и последний раз… и еще отчего-то, что не в силах понять и выразить, по щекам моим текут слёзы, - сладостные слезы грусти и счастья.
«Горсть русого песку, зажженного лучами, возьми и дай ему меж пальцев тихо течь, а  сам закрой глаза и долго слушай речь журчащих волн морских и ветра трепет пленный.
И ты почувствуешь, как тает постепенно песок в твоих руках, - и вот они пусты...»
В сероватом мареве проявляющегося дня, на фоне пронизанных желто-бурым свечением волн, по кромке тающей пены медленно идет индус, изредка поднимая что-то, - словно кланяясь огромному светилу, - а оно уже торжественно восходит, проявляя краски, озаряя гребни волн пробуждая всё земное к жизни нового дня.
«И ты почувствуешь, как тает постепенно песок в твоих руках. И вот они пусты. Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты - лишь горсть песку, что жизнь порывы воль мятежных смешает, как пески на отмелях прибрежных».