МОЁ ИНДИЙСКОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ Воспоминание.

единственный, привычный символ христианской веры - страдание. Нет, эти лики богов и божеств полны призыва к торжеству радости, любви, сколько же в них откровенной чувственности, полного и мощного ощущения жизни! И все они - воплощение Панчакрильи, пяти актов верховного Шивы. Вот он, четырехрукий бог танца - в круге пламени, в одной руке у него - двойной барабан, символ изначальной вибрации творения, в другой - огонь, истребляющий всё сотворенное, ладонь третьей, обращенной ко мне, убеждает в необходимости освобождения от страха, а пальцы четвертой указывают на поднятую левую ступню - символ спасения от неведения и заблуждений, которые олицетворяются фигурой карлика. Замкнутый круг жизни. И этот индуистский Бог словно говорит мне: прими смиренно неизбежности жизни и живи с радостью, с открытым сердцем, каждодневно довольствуясь благодатью того, что есть, ведь для этого тебе дан огромный мир под щедрым, изумительным своими восходами и закатами солнцем, и безмерное разнообразие живого мира, и таинственный шанс, - родиться именно тебе! Разве этого так уж мало для счастья?
… Раннее утро. Зябко. Но скоро мы увидим восход солнца над священной рекой индусов. И нас уже ведут к ней через преддверие ада, ибо как еще назвать эту стенающую, молящую, трясущую лохмотьями и кружками толпу нищих и калек? Кажется, что воздух дрожит, кричит вместе с ними.
Но вот и Ганга... Верхушка мутновато-красного солнца еще только показалось над размытым пространством противоположного берега, где нет ни строений, ни деревьев, и мне сейчас кажется, что река своей тяжелой, мутной и медленной водой обозначила пределы этого, суетного берега, и противоположного, - пространства небытия.
Но что же те, кто пришли сюда за надеждой? Они уже погружаются в реку, окунают детей или просто сидят на ступеньках набережной, обратив лицо к восходящему солнцу.
Кельи паломников. Как же низко они над водой!.. кажется, что она уже захлестывает их, но паломники, - среди них много и молодых европейцев, - словно изваяния застыли в позах лотоса.
В лодке - японцы. В темных одеждах, со склоненными головами и сложенными ладонями, - графические силуэты! - медленно проплывают они перед нами, гипнотизируя загадочностью свершаемого таинства. И я не отрываю от них глаз, пока другие лодки с пестрыми туристами, щелкающими затворами фотоаппаратов, не заслоняют их. А к нашей подплывает совсем крохотная, в ней - мальчик и девочка, они протягивают к нам цветы лотоса: купите, купите!
«Просьба не фотографировать, - негромко бросает гид. - Смотрите, там, правее...»
Дым погребального костра - на берегу, несколько фигур рядом, и тут же - серая корова. А вот и еще: на поленьях - женщина в желтом сари, рядом - тихая группка родственников. Через минуту вспыхивает огонь. Ни стенаний, ни плача. Лишь громко разносящаяся индуистская молитва да низкий свет разгорающегося солнца.

Через два года я съезжу в Чехословакию, Венгрию. Да, будет любопытно, но восторга эта часть Европы у меня не пробудит, а вот Индия… Там не только природа, постройки, воздух, насыщенный запахами трав и цветов, совсем другие, но и лица, - будто принимают люди той страны жизнь такою, какой она дана, и большего им не надо.

Кажется, что время в Индии зримо и сжато. И ощущение это появляется не только потому, что метро там строится так же, как пирамиды в древнем Египте, - индусы на головах выносят корзины с грунтом из подземного тоннеля, - но и потому, что рядом с изящными автомобилями бегут поджарые, босоногие рикши. Мы только что стояли у пирамидальных монолитов на месте, где на Будду снизошло прозрение, а через час любуемся многоцветьем джайнисткого храма. Он совсем крохотный, - словно полудрагоценный камень! – и, отражённый в холодных стеклах соседних высотных зданий, так трогательно смотрится на свежей траве небольшой лужайки!  Трогательна и вера его прихожан: все, рожденное под солнцем, должно жить, даже насекомые, которых они бережно сметают с дороги метёлочками.
Лица индусов вызывают ассоциации с теми, древнеегипетскими, которые видела в альбомах. Вот лицо женщины на тибетском базаре, она с надеждой разворачивает и разворачивает перед нами один батик за другим, протягивает их к нам. 
Я стою у окна гостиницы и смотрю в окно: стайка индусов стоит перед отелем, кутаясь в длинные накидки, но вот они оживают и начинают высыпать из мешков розовые, желтые, красные лепестки цветов, а потом, с медлительной озабоченностью выкладывать из них орнамент. Лепестки ложатся к лепесткам, переплетаются по цвету, форме, и вот уже серое пространство асфальта превращается в яркий ковер. Потом пестрая канва поползет по ступеням лестницы, в затемненный зал, где вечером, как нам сказали, будет свадьба.
…Они красиво смотрятся на белом фоне небольшой сценки, - пожилой индус в яркой одежде и совсем юные девушка и юноша, играющие на каких-то замысловатых инструментах. Иногда они поют и их пение больше похоже на взволнованное повествование, на молитву.
Нет, сколько бы ни всматривалась я в индусов, не могу понять: почему даже у нищих и беспризорных нет на лицах той самой озабоченности и замкнутости, которая не сходит с наших?

Когда я возвратилась из поездки, то не сразу смогла привыкнуть к лицам прохожих, - замкнутым, озабоченным, - и, наверное, именно поэтому нас, советских, узнавали за границей. А еще - по одежде, прическам, некрашеным волосам и конечно, по отсутствию внутренней свободы. Да и с «внешней» было не лучше, - нас табунами водили на экскурсии, в рестораны, магазины и даже по базарам, а если у кого и появлялось желание одному побродить по городу, то руководитель сразу пресекал: «Только вчетвером»! Но в Бомбее, когда я всё же одна пошла по городу, за мной тут же послали Зосю, мою тогдашнюю «попутчицу», и она, пугливо озираясь по сторонам и еле переводя дыхание, - бежала, догоняла! - сразу заныла:
- Галь, ну пошли в гостиницу! Пошли!

Бомбей. Наш катерок бойко лавирует меж океанских кораблей в мутноватой портовой воде, набережная быстро удаляется, растворяясь в мареве яркого дня, а впереди уже темнеет, нарастает спина огромного слона, - мы плывем к острову Элеофант, к слоновому острову, - и я уже запрокидываю голову, чтобы дотянуться взглядом до его хребта. Причаливаем, осматриваемся… Магазины, лавочки, лоточки и уходящие в гору, крутые ступени. Раз, два, три... восемь... двадцать девять... Говорят, что их двести сорок шесть, но там, на вершине - храм, древний скальный храм. Пёстрая мишура лотошников бордюром украшает лестницу, привлекает, останавливает: ожерелья из нефрита, топаза, агата, статуэтки из сандала, черного дерева… Сколько же здесь всего! Побродить бы, не торопясь, и хотя бы потрогать все это, но нас торопит лимит туристского времени. Как же диссонирует он, этот галоп, с размеренной неторопливостью индусов, провожающих нас взглядами и улыбками!
Но наконец-то - храм! Вырубленные в скале залы с барельефами и горельефами богов Шивы, Лакшми, орнаменты их одежды, убранства, сцены жизни. Я всматриваюсь в их добрые, улыбающиеся лица и стараясь разгадать символику их жестов, уловить смысл поз: что они хотят сказать нам?.. о чем поведать, предупредить? Но нет, мне не понять. Потом мы спустимся вниз, сядем в катерок и через какие-то минуты начнут таять очертания причала, построек, деревьев и, наконец, остров Элеофанта превратится в чуть заметный синий холм над разбегающимся от катера веерообразным шлейфом волн.
… Автобусная экскурсия по Бомбею. Дома мелькают длинной нитью разноцветного ожерелья, не давая отдохнуть уставшему глазу на какой-либо зелени сквера. И только раз прервется это мелькание, когда остановимся на краю заросшего оврага у небольшого строеньица, рядом с которым на ветви полузасохшего дерева будут садиться и тяжело взлетать огромные чёрные птицы. Птицы – парсы. Может быть совсем скоро в дом захоронения усопших придут люди, положат перед ними очередную жертву, а потом три дня будут сидеть в башне молчания и наблюдать неторопливую трапезу птиц. Какие чувства будут в их сердцах, какие мысли? И как понять этот странный ритуал?
… Я подхожу к невысокому парапету, за ним – океан. Но пока смотрю на прибрежную полосу с огромными темно-серыми валунами. А что там, между ними?.. Ну да, там – люди. Просто вначале я не заметила их потому, что их тёмные тела почти сливаются с валунами. Но вот двое поднимаются и, лавируя меж камней, приближаются к берегу и я начинаю следить за ними, наклоняюсь, заглядываю вниз… Да там же хижины, много хижин! А, впрочем, не знаю как назвать эти гнезда, прилепившиеся к парапету, но возле них копошатся люди: вон женщина у костра, рядом - трое детей, собака, а там мужчина разбивает ящик, другой разжигает костер, блеклым пятном смотрится еще одна лежащая женщина, мелькают детишки… И как же много их меж валунов!
- Какое убогое зрелище! - шепчу Зосе: - А мы тут...
Ведь наш отель высится над океаном, рядом - бассейн бирюзовой воды, кафе с лужайкой ярко зеленой травы…
Но уже с веранды смотрю на океан с еще не размытой линией горизонта, но расстояние между этой линией и огромным шаром солнца быстро сокращается и я жду, жду: когда же оно упадет в океан? Но закрываю глаза… а когда открываю – раскалённого шара нет и остался только тёмно-красный шлейф. Отхожу от парапета, опускаюсь в плетеное кресло.
На фоне пурпурного неба - тёмные силуэты пальм. Графические фигурки людей  - за столиками. Ажурное плетение изгороди, приглушённый изумруд молодой травы, негромкое пение индуса… Как же сплетается его голос с этой зримой симфонией изысканной красоты, как одухотворяет ее! И кажется мне, что начинаю понимать этих людей: да, можно, можно вот так, часами, сидеть, обратившись к океану, чтобы раствориться, слиться с этой завораживающей красотой, наполненной пряным ароматом и глухим, но мощным урчанием океана.
А прощальными аккордами Бомбея для меня прозвучат светящийся контур исламской мечети, парящей над заливом, желтым каскадом подсвечивающих огней отраженной в чёрной воде, и тёмно-синий шлейф моста, спускающегося к набережной и пунктиром мчащихся машин вливающихся в мерцание огней другого берега.

Из «Бхагават-гиты»: «Тот, кто черпает счастье, активность и наслаждения в самом себе, кто обращен внутрь себя, является воистину совершенным мистиком. Он освобождается во Всевышнем и в конечном итоге достигает Всевышнего». Не знаю, совершенный ли я мистик и мистик ли вообще? Но в минуты, описанные мною, ощущала мгновения счастья.

По узкой ленте асфальта мы едем в Махабалипурам. Наш шофер в ярко-красной чалме сикха живописен и величав, его красивый профиль словно парит над красноватым песчаным пространством, над редкими зелеными оазисами. В открытые окна втискивается освежающий ветер, он треплет мои волосы, косынку и я уже очарована, я пьянею от этого ветра, от солнца, от этих красноватых песков, лёгкого скольжения автобуса и царственно-красивого сикха…
Но это были лишь вступительные аккорды той симфонии, которая прозвучит