Сочинение к Дню Победы

- В школе сказали, чтобы дома сочинение написать, - сказал Пашка. – К Победе. Два листа с заголовком.
Дед Иван Сергеевич оторвался от телевизора, поднял на него глаза.
- Ну и чего?
- Ничего, - сказал внук, настраиваясь на всякий случай обижаться. – Кто у нас ветеран-то? Вот и напиши. Сам же говоришь, что скучно. Вот тебе и занятие.
- Спасибо! – ехидно поблагодарил внука за заботу Иван Сергеевич. -  Нашёл писателя. Тебе сказали – ты и пиши. Привык, понимаешь, на чужом хребте к обедне.
- Тебе чего, трудно? (а вот теперь Пашка действительно обиделся. Его, Ивана Сергеевича, характер! Один к одному! Гены, мать их…) Ведро выносить – я. Землю копать на этом  т в о ё м  садовом участке (он нарочно голосом выделил это «твоём». В том смысле, что, дескать, лично мне, Паше, этот твой сад-огород и задаром бы не облокотился, и вообще видел я эти земляные работы в гробу и белых тапочках!)  – тоже я. В магазин сходить – у тебя вечно коленки ноют. Дед, не наглей! Имей совесть!
- Да не знаю я чего писать! – рявкнул Иван Сергеевич. Напоминание о мусорном ведре и весенних земляных работах были, в общем-то, справедливыми: Пашка махал лопатой добросовестно, молча и без лишнего понукания. Никаких претензий предъявить ему Иван Сергеевич не мог. Да и чего ему не махать! Здоровый, чёрт! Откормленный! Один, в одну свою персону, килограммовую пачку пельменей  запросто усиживает! Чего бы ему с таких питательных калорий с лопатой не позабавиться!
- А я откуда знаю? Я тоже не Толстой по имени Лев! А! Во, дед, подсказываю первую гениальную фразу: «Никто не забыт, ничего не забыто!». И дальше в том же духе. Ну, мужество! -  и Пашка для пущей доходчивости потряс в воздухе кулаками. Кулаки были здоровыми. Такими по лбу получишь – чесаться устанешь… А чего им такими не быть? С целого килограмма-то пельменей и не такие наешь…
- Героизм! Само…это… ну… пожертвование, во! «За нашу российскую Родину»! И тэ дэ. В том же духе. Ну, сам понимаешь. Не маленький.
- За советскую Родину, грамотей! Тогда ещё советская была! Не, я так не могу! –вдруг упёрся Иван Сергеевич. Был у него такой грех:  иной раз становился таким капризным – просто ужас! Прямо барышня из института благородных девиц, а не бывший токарь – нынешний пенсионер - потомственный заводской пролетарий.
- «Не забыт!», «не забыто!». Это всё лозунги! Транспаранты! Это когда с трибуны выступаешь или на демонстрации идёшь! А про Победу надо чтобы от души шло. Это же, в конце концов, Победа, а не какой-нибудь там…примирения, соединения, соглашения, единства …напридумывали всякой…
- Я, что ли, придумал? – тявкнул-рявкнул Пашка. – Я-то тут при чём?
- Вы все не при чём! – теперь уже серьёзно завёлся и сам Иван Сергеевич. Вообще-то, у него и раньше характер был совсем не подарок, а сейчас, с Как говорится, чем старее – тем чуднее. Ну действительно, чего там Пашка может сочинить? Если только девке какой в уши надуть – это да, это специалист! А сочинение это не уши. Здесь серьёзность требуется. Подготовка. Это тебе не «Войну и мир» написать.
- Победа! Понимать надо! Чтоб без всякой этой канцелярщины!
- Вот видишь! – кивнул Пашка. – Всё-то ты и знаешь, всё понимаешь, - и даже подольстил ехидно, язва. - Прямо как взрослый. Тогда чего выкобениваешься?
- Да не писал я никогда этих сочинений! – Иван Сергеевич даже руки к груди прижал.
- На совете своём спроси, на ветеранском, - подсказал Пашка со всё той же заметной ехидцей. – Вы же там каждую неделю собираетесь, а завтра как раз суббота. Вот и займитесь делом. Чего водку-то просто так трескать. А здесь хоть какая польза будет.
- Ты поучи ещё чего нам там делать! – опять рявкнул Иван Сергеевич (да, нервы у него ни к чёрту! А ещё бывший член партии, несгибаемый большевик…). - Прямо плюнуть некуда – кругом одни учителя! «Напиши…». Нашёл, понимаешь, Льва Толстого! Да я и провоевал-то всего полгода!
Пашка, стервец, тут же навострил уши. Опаньки! Неужели сработало? Начинает помаленьку отступать, раз заикнулся про эти полгода! Теперь главное -  не останавливаться! Давить на него, героя-освободителя, и давить! И без всякой пощады!
- А мне про всю и не надо. Вот про эти полгода и напиши. Сам же рассказывал, как в этой… Румынии в грязи сидели, в окопах. А немцы на вас бомбы бросали.
- Какое геройство… - фыркнул Иван Сергеевич.
- Это ты, дед, не прав! -  решительно возразил Пашка и, торжественно выгнув вперёд спортивную грудь, произнёс. – В жизни всегда есть место подвигу!
- Так это в жизни. (На деда «выгнутие» должного впечатления не произвело. Зря старался, артист из погорелого театра. Это ты, Паша, перед девками выгинайся, на ваших наркоманских дискотеках. Для них это -  самый смак.) А мы -  в грязи. По самые по уши. И хрен обсушишься.
- Суровый быт военных будней! – опять отчеканил Пашка как по писаному (вот прохиндей! Во как вывернул! Нахватался где-то красивых лозунгов!). – Тоже пойдёт. Не всё же стрелять. Когда-нибудь надо и в грязи…Ну, ладно. Ты не торопись, подумай. Время ещё есть. И с этими своими… боевым братством переговори. Им ведь тоже надо, -  и увидев на дедовом лице выражение непонимания, пояснил. – У Тимофеича – Васька. У Чернова – тоже. А с Полинкой Степанян я вообще в одном классе. Вот завтра в своём музее встретитесь, пузырёк возьмёте -  и вперёд, на Берлин!
- Балбес, - буркнул Иван Сергеевич и отвернулся к Ванкуверу. По итогам сегодняшнего дня наша сборная занимает десятое место, фальшиво улыбаясь, сообщила-пропела симпатичная дикторша. Тоже дура. Нашла чему улыбаться… Нет, и чего ж сегодня за день-то такой поганый? Ни посидеть спокойно, ни поболеть не за кого… Ещё сочинение это… Да, вот он, пенсионерский быт. Ладно, завтра, дай Бог, разговеемся. Чайку, что ли, пока попить?

На следующий день, в ветеранской комнате заводоуправления, собралось шесть человек. Должно было прийти больше, но Лысенок лежал в больнице, Сан Саныч по каким-то срочным делам уехал к сыну на дачу, а у  Прокофьевны внучка правнучку рожала. Сейчас ведь есть такие хитрые медицинские аппараты, вроде рентгена, которые пол у ребятёнка устанавливают чуть ли не в момент его зачатия. Он, ребятёнок-то, ещё и сам толком не решил, всё-таки решиться и родиться или на аборт идти, чтобы всю дальнейшую счастливую жизнь напрасно не мучиться – а пол уже установлен, и чуть ли не паспорт ему уже можно выписывать! Наука, одно слово! Великое дело! Не какой-нибудь… экстрасекс! Они, мужики, ещё на прошлой неделе скинулись по сотне, чтобы серебряную ложечку новорожденной купить, как положено, «на зубок», и сегодня, хоть и заочно, отметить теперь уже Прокофьевну как прабабку. А в следующую субботу она обещала проставиться уже сама, собственной персоной.
- Вы, мужики, сразу-то не расслабляйтесь! Сначала -  дела! – решительно сказал Чернов, высокий и худющий, с мощными лохматыми бровями и характерно здоровенным, закорючкой, носом. Хотя сам он клялся и божился, что родился на Тамбовщине, и если кто у него и был в родне, так только цыгане, но его могучий шнобель однозначно и без всяких сомнений указывал на его подлинную национальность. Ага, цыган, всегда в таких случаях подначивал  Борис Степанович Игнашевич, тоже высокий, но с пузцом и носом картошкой. Самый настоящий. Который в пейсах и ермолке. И с колбасой кошерной.
- Зато не бандеровец! -  тут же уже привычно парировал Чернов. – По бандитским схронам не прятался! И фамилия наша самая что ни на есть русская.
-Ага, -  опять не сдавался Игнашевич (сам он был родом из-под Ковеля, это западная Белоруссия, рядом с западной же Украиной. Самые бандеровские края. Хотя там и кроме бандеровцев всякой послевоенной швали хватало. ).   - А как же! Конечно. Чернов. Он же Шварцман. Самая русская. Русее только Ивановы.
Вообще-то, разговоры на националистические темы в их ветеранском кругу не приветствовались – не поощрялись, но дружеская пикировка допускалась. У них, фронтовиков, к этому самому национальному вопросу отношение вообще было очень своеобразное: для них существовали только две нации – наши, то есть советские, и не наши, то есть враги. А к какому исторически сложившемуся народообразованию ты принадлежишь– это уже вопрос сто двадцать четвёртый. Войне, как известно, было без разницы – из-под Тамбова ты, из Якутии, мордвин, или еврей вперемешку с татарином. Бери винтовку, наматывай портянки, пилотку на остриженный затылок -  и вперёд, за горячо любимую Родину,  за любимого товарища Сталина. Впрочем, если идёшь в атаку, то преданность интернациональному учению марксизма-ленинизма можешь не демонстрировать. Потому что никто в должной мере не оценит. Времени нету, когда кругом пули свистят, а ты сам, как голый в бане, во всей своей красноармейской красе. Так что можешь орать хоть матом. Это уже, по большому счёту, всем в атаке до фонаря, чего ты там орёшь. Главное в том ореве – страх заглушить. Свой, персональный. А фашисту и совсем без разницы, каких ты кровей, наций, народностей и национальностей. Ты для него – один сплошной руссиш зольдатен. Ему тебя надо убить побыстрее, вот и все дела. Всё очень просто и понятно. Проще не бывает. А кровь, она у всех - и у наших, и не совсем у наших, и совсем не у наших - одного цвета. Перемешается -  и не разберёшь где и чья…
-Профком денег на коляску для Сурова даст, но нужно письменное заявление, – продолжал Сергей Петрович. Он любил и, главное, умел выступать, и за то, что в этих выступлениях не опускался до пустопорожнего словоблудия,  ему эта слабость прощалась. Остальные выступать не любили, не умели, не отличались этим даже по пьянке, и это было тоже простительно. Не всем же быть цицеронами и позьнерами! Кто-то должен и слушать. Это, между прочим, тоже надо немалое терпение иметь. Это тоже своего рода искусство.
- Так что сегодня надо нам эту бумагу составить и написать. Обязательно! – уточнил он, заметив, как поморщился сидящий рядом «товарищ Ениватов».
- Дальше. Городской Совет ветеранов просит принести для выставки в краеведческом музее военные фотографии. Обещали сохранить в целости и сохранности, а после выставки, естественно, вернуть. И третье. Давайте, наконец, составим график выступлений по школам. Ведь прямо как малые дети, ей Богу! Второй месяц валандаемся, никак не договоримся кому, где и когда! Делов-то на пять минут!
- Да чего говорить-то… - пробурчал по привычке Ениватыч. – Каждый год одно и то же. Ну не умеем мы говорить, не умеем! Бог, как говорится, не дал. Хоть бы какие учебные пособия, что ли, там, в Москве, сочинили. А то выступаешь прямо как раньше на партсобрании. Ни одного живого слова. Тыдно же перед людями!
- Ну и чего ты предлагаешь? – тут же накинулся на него Чернов. – Не выступать? А кто тогда?
- Да я ничего… - виновато сморщился Ениватыч. – Только всё одно и то же… Я же вижу: им неинтересно. Просто отсиживают время, как на тех же партсобраниях. Кому она нужна, такая память?
- Так вспомни новое чего-нибудь! Ты же все четыре года, от звонка до звонка -  и чего же, вспомнить нечего?
- С этими воспоминаниями так влететь можно… - упёрся Ениватыч. – Мне зять рассказывал. Он после училища в Белоруссии служил, и вот  у них в части, как и положено, на День Победы решили собрание организовать. А что за собрание без ветерана? Ну, нашли одного. Кузнецом в ближайшем колхозе работал. Может, в