Опухшие от слёз глаза, дрожащие руки. Горечь присутствовала в словах, что она повторяла вновь и вновь:
– Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой!
Шум и вой плакальщиц доносился и в сад. Иисус поморщился. На лице его сменили друг друга раздражение происходящим и сострадание к Марфе. Искренняя, порывистая, нежно любящая, могла бы она притворно рыдать над могилой брата? Для неё Лазарь умер. Она видела его болезнь, его угасание. Она страдала, и это принесло Ему новую боль, а ведь казалось, что больнее быть не может. Видя лицо Его, исполненное любви, она добавила:
– Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог.
Это было её признание в том, что она не потеряла веру в Его желание помочь, утешить, ослабить горе. Если Он опоздал с помощью, то не Его вина, а их общая беда.
– Воскреснет брат твой, – сказал Он ей в ответ.
– Знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день, – ответила Марфа, доказав, какой хорошей была ученицей. Но в голосе её не было надежды. В этих словах отозвалась вся усталость, и всё безверие, приобретённое в последние, невыносимо тяжёлые для неё дни. Слёз у ней уже не было, как не было и надежды.
Он касался её плеча, успокаивая, лаская. Неважно, что говорил, – а говорил то, что было подсказано Ормусом заранее. Он хотел передать ей свою уверенность, своё знание того, что должно свершиться. Он не мог видеть её такой убитой, раздавленной горем.
– Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрёт, оживёт. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрёт вовек. Веришь ли сему?
Что ей было до того? Брат, её молодой и весёлый брат, её надежда и опора, её добрый друг, ушёл навеки, осиротив, унеся с собой всю радость жизни. Все мысли её занимал лишь Лазарь, и не до мессианства Иисуса ей было сейчас. Вздохнув, она ответила то, во что верила до сих пор, о чём говорили изо дня в день ей те, кого она любила, в том числе – её ушедший брат.
– Я верую, что Ты – Машиах, Сын Божий, грядущий в мир.
И ушла в дом. Позвала тайно Мариам к Учителю. Ревность и зависть к Иисусу была во многих сердцах, и она хотела бы уберечь Его от встречи с обладателями ревнивых сердец. Но те, кто пришёл посочувствовать горю Мариам, решили, что она идет к склепу, где успокоился Лазарь. Пропустить момент драмы, когда она будет рыдать, захлебываясь слезами, у камня, закрывшего вход в могилу? Ни за что! И они устремились за нею вслед. Преимущество бедняка – в одиночестве, которым он окружён. Ведь если в горе рядом с бедным есть хоть одна живая душа, то именно та, которая искренне скорбит. Главное у такого друга – подставить плечо, разделить горе, плакать вместе с тем, кого любит.
Но Мариам не была бедной, и незаметной быть не могла. И иудеи, пошедшие вслед за ней, стали свидетелями этой встречи.
Женщина бросилась навстречу мужчине. Один из учеников попытался оттолкнуть её. То был Иуда, чётко знавший: её не звали сюда! Не приказали придти, никто из них не слышал высказанного вслух пожелания мужа. А ведь лишь по приказу его могла она выйти во время траура из дома. Если не к могиле брата был её путь, не для исполнения обряда покинула женщина печальный кров. Они ведь стояли за оградой сада, чтобы быть вдали от толпы сочувствующих, и ее не звали сюда!
Иисус перехватил руку Иуды. А Мариам упала без сил на колени у Его ног, и прижималась к свободной руке мужа, ощущая силу всем существом своим, ища защиты и утешения. Лицо её было залито слезами, но глаза упорно искали Его глаза. Слёзы мешали, но она стремилась узнать ответ на томивший её вопрос. Вот почему так заглядывала она в Его лицо. Он знал, чего она хочет.
– Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой! – повторяла она то, что в эти дни говорилось без конца.
А Он слышал другое.
– Спаси его! – умоляла она. – Если не сегодня, то уже никогда не разбудить его от зелья, что давал Ормус. И ты, и я знаем – завтра будет поздно. Ради нашей с тобой жизни, ради Марфы, и во имя собственной жизни – тоже, согласен был брат на всё. Он выполнил условие. Ему было страшно, очень страшно пройти смерть при жизни. Ему было плохо от снадобий. Он держал меня за руку до последнего мгновения, и сжимал её, успокаивая, как теперь держишь ты. Мы выполнили всё, что от нас требовали, но ради нашей любви, пожалуйста, выполни то, что требуется от тебя.
Иисус смотрел на неё, и тяжёлые, злые слёзы катились по лицу. То была жалость к ней и Марфе, и к Лазарю, и к себе, но была ещё ненависть и злость к тем, кто их вынудил перенести эту пытку. Он пришёл сюда, уже зная, что сдастся, уступит. Но лишь в это мгновение понял окончательно, что это значит.
– Сын Божий, – впервые назвав Его так, как звали чужие, поклоняющиеся чуждому ей Богу люди, сказала Мариам. – Сын Божий, сжалься надо мною…
– Встань, Мирйам, со мною рядом, – прошептал Он ей, поднимая с колен. – Не надо забавлять праздную толпу…
Разговоры в толпе не слишком занимали Его, но не слышать он не мог.
– Смотри, как он любил его…
– Не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер?..
И она повела Его к гробнице. Выем, продольно высеченный в скале и закрытый при входе плитой. Рукотворная пещера с останками того, кого Он любил. Плач наёмный и притворный. Громкие искренние рыдания сестёр, действительные страдания и скорбь. Он, медливший поначалу, захотел вдруг прекратить всё и сразу.
– Отнимите камень, – сказал Он ученикам своим.
В жарком климате погребение свершается сразу после смерти, дабы предотвратить разложение, а ведь это был вечер четвёртого дня!
Марфа возразила, напуганная мыслью о зрелище, которое должно было предстать их глазам, и которое могло навеки лишить её сна:
– Раввуни! Уже смердит! Ибо четыре дня, как он во гробе…
Этого быть не могло, Он знал. Камень, притворивший вход в пещеру, закрыл в значительной мере доступ чистому воздуху. Там, в пещере, царит сильный запах, и запах этот знаком по крайней мере одной из сестёр. Это резкий, приторный запах зелья, что посылал Ормус Лазарю, одурманивая его. Мариам подавала брату это средство, укутывая собственное лицо слоями ткани. Чтобы не вдыхать сонную отраву самой.
Вслух он сказал, стараясь, чтобы слышали все вокруг:
– Не сказал ли я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию?
Фома и Левий, сосредоточенно-молчаливые, повинуясь знаку Учителя, отвалили голал[2] от пещеры, широко обнажив её внутренность. Виден стал любопытным Лазарь, свитый крепко в погребальные пелены. Запах был, но не запах разложения. Прозрачный желтоватый дымок улетучивался. Таял. Улетал, исчезал. Смерть, навеянная Ормусом, отступала.
Иисус молился. Он смотрел в небеса, откуда сегодняшнее действо открывалось более честно, чем на земле, вблизи. Он просил прощения у Господа. Но не находил этого прощения в собственном сердце.
Проходили минуты, одна за другой. Слабый стон донёсся до слуха Иисуса, и стоящих рядом Мариам, Фомы, Левия… «Чудо» свершалось. Оно было в ходу.
И снова громко, чтоб было слышно всем, Иисус проговорил:
– Отче! Благодарю Тебя, что Ты услышал меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал меня.
Сказав это, Он воззвал громким голосом:
– Лазарь! Иди вон![3]
Потом рассказывали многие, что первой зашевелилась левая рука, раскрылась и вновь сжалась ладонь. Лазарь завёл руки за голову, пелены мешали, но он тянулся, тянулся, вздыхая, потягивая ноздрями воздух. Многие отшатнулись в ужасе от пещеры, вход в которую и без того тесно обступили ученики. Но кто-то успел заметить, что Лазарь перевернулся на бок, перед тем, как встать, и встал поначалу на четвереньки.
– Развяжите его, пусть идёт, – отдал приказ Фоме и Левию Иисус.
Ёжась, пугаясь происходящего, ученики всё же отняли платок от лица Лазаря, и стали развивать пелены.
С трудом поднялся он на ноги. Шатаясь, пошёл от выхода… Толкаясь, пиная друг друга, разбегались потрясённые люди. А Лазарь уже вышел на свет, и щурился, поскольку и вечернее солнце светлее пещерного мрака. Громко, отчаянно зарыдала Мариам, и было в этом плаче различимо всё для Иисуса – и страшная встреча в Кесарии, и расставание с любимым, во время которого своими руками убивала Мариам брата, и ненависть к Ормусу, поймавшему их в ловушку страха. Марфа, стоявшая неподалёку, беззвучно опустилась на землю, потеряв сознание. Лазарь дошёл до Иисуса, нашёл Его полуслепыми глазами. Упал перед ним на колени, и руки Учителя легли на обмотанную тряпками голову. Воскрешение Лазаря свершилось…
[1] Еврейский траур подразделяется на периоды, в течение которых скорбящие постепенно переживают свою утрату и возвращаются к нормальной жизни. Шива - основной период траура в течение семи дней со дня похорон. Скорбящие не занимаются никакой деятельностью, сидят дома, полностью погруженные в траур, однако они могут уже проводить обычные религиозные обряды. Внутри периода Шива особо выделяются три первые дня, следующие за погребением. Эти дни называются – три дня плача.
[2] Голал – здесь: камень, закрывающий вход в погребальную пещеру.
[3] Евангелие от Иоанна. 11:43.
