Дом на Советской.

гордостью говорил Борька - скоро в гости приедет, надо мне подготовиться, всего закупить.
Но дочуре, которая жила в Симферополе, не было никакого дела до непутёвого батьки.
          Борис же Степаныч никогда не унывал и ходил с вечной улыбкой на лице. Не старили его ни прожитые годы, ни работа, ни пьянство. Дед его ещё при царе чем-то торговал, был богат, имел огромный деревянный дом с каменной пристройкой-кухней. Этот дом и до сей поры называют бороздинским. А отец  был наставником. У старообрядцев-беспоповцев священников не было. Не зря ведь они беспоповцы. Функцию  духовного руководства у них исполняли наставники. В наставники избирали людей правильных и в вере крепких. Таким и был Степан Николаевич. Единоверцев не смущало даже то, что он был из богатых.  Можно ведь быть богатым и истинно верующим. В двадцать шестом году старообрядческую молельню закрыли. Староверы стали молиться по домам, тайно
           Самого же Степана Николаевича арестовали в сороковом году по делу Евтихия Жижина. Жижин был более крупным религиозным деятелем. Можно назвать его координатором, наставником над наставниками. Он ездил по Уралу от одной маленькой общины старообрядцев к другой, стараясь укрепить дух своих  братьев в тяжелую годину гонений на веру. В Рудянке Жижин почему-то задержался надолго. Может быть, просто устал скитаться по огромной и безбожной стране, боясь выдать себя словом, жестом, взглядом. Здесь же, в Рудянке у него было убежище, казавшееся надёжным.
         Но «полиция мысли» в то время работала чётко. Они, вероятно, отслеживали тех, кто когда-то посещал молельню. Знали их родственников, друзей, знакомых. И когда к ним приехал «потаённый главарь», взяли всю «антисоветскую организацию». Степану Николаевичу дали пять лет тюрьмы. Получается, что всю войну он просидел в тюрьме. Что стало с ним после войны, я не знаю.
       Борька почему-то любил нас, особенно маму. Наверное, по контрасту с суровой бабой Зоей. Баба Зоя не любила пьяниц и терпела Бориса Степановича только как  необходимого работника и единоверца. А мама иногда давала ему немного денег на хлеб.
-Ленушка, - говорил он маме – ты же у меня любимый город.
Почему именно город – я не знаю. Или говорил Ленушка Бажова. Почему Бажова, попытаюсь объяснить. Бажов был для него неким высшим существом, мерилом красоты, кем-то недосягаемым, но в то же время родным и тёплым. Если что-то было сделано хорошо, красиво, добротно, он говорил: «по- бажовски, по Бажову».
       В этом вечно пьяном человеке не было ни тени той угрюмой агрессивности, которая иногда сопутствует выпившим людям. Он всегда ходил с приветливой детской улыбкой на лице. А как он работал! На покосе он всегда шёл первым.
-Только у лентяев ничего не делается – частенько говорил Борис Степаныч.
Выпьет, взмахнёт литовкой, и останется за ним огромный ровный полукруг срезанной травы. Так и пойдёт махать, потихоньку переступая вперёд большими чёрными сапогами. А за ним уж тянемся мы все. Сначала я, потом отец, мама и баба Зоя.
        Одна часть нашего покоса была сырая, заросшая осокой. Докосит Борис Степаныч до этой осоки и скажет:
- Осока, расти она высОко.
И с жестяным скрежетом падает и падает подрубленная его могучей рукой жёсткая трава. Однажды зимой мы узнали, что Борис Степаныч пьяный замёрз на крыльце собственного дома. Видно, не слушались спьяну руки, не смог вставить ключ в замок, уснул, да так и замёрз. Никогда не закрывал он свой дом на замок, а тут почему-то закрыл.
        Потом мы сушили сено, переворачивали, ворошили, сгребали и, наконец, везли домой. Когда погода была ясной, мы делали небольшой стожок, который потом грузили на телегу. За стожком приезжал на рыжей лошади старик Ганя Садыков. Мы нагружали телегу доверху и придавливали сено сверху бастрыком, специально вырубленным берёзовым бревном с зарубками. Это бревно притягивали верёвками к телеге. А баба Зоя в это время обмахивала лошадь ветками, отгоняя  назойливых жирных слепней. У слепней были огромные красивые глаза, переливающиеся всеми цветами радуги. Привлечённые запахом конского пота, они слетались, казалось, со всего леса. И надо было постоянно отгонять кровососов, чтобы лошадь спокойно стояла на  месте.
         Однажды через эту лошадь мы чуть не погибли. Тогда я уже был женат, и мы ходили на покос вместе с Алей. Погрузили мы сено и уселись на возу за спиной у возчика. Едем, покачиваемся. Нежарко светит вечернее солнышко. Поют птички и жужжат самые жадные слепни, которые не отстают от лошади, даже когда она выедет из леса. Незаметно въезжаем в горку. Вот и дом. Надо было завести телегу во двор. Ганя слез с воза и взял лошадь под уздцы. Тут бы и нам спуститься. Но мы что-то разленились. Так хорошо было ехать  на душистом  сене. Вдруг лошадь рванула с дороги вниз, под горку во двор. Ганя не смог её удержать, и мы понеслись прямо в открытые ворота. Аля пригнула мою голову и пригнулась сама. Она спасла жизнь нам обоим. А то бы мы ударились о верхнюю перекладину ворот. При такой скорости верная смерть.
         В дождливую погоду перевозка сена превращалась в настоящий подвиг. Если сложить сено в стожок, оно могло начать гнить. Поэтому мы перевозили его небольшими партиями. На ручной тележке. Тележка была деревянная, довольно широкая и длинная. У неё были железные колёса со спицами. Колёса эти жутко громыхали по асфальту. Мы двое или даже трое впрягались в этот экипаж, доверху накладенный сеном, и, грохоча, катили в гору, потом под гору, потом опять в гору на виду у всей деревни. И так раза четыре. Что думали о нас люди – не берусь судить. По-моему мы были последние в Рудянке чудики, которые возили сено на себе.
         Сеновал в нашем доме занимал всё пространство над крытым двором. Огромное помещение, в котором был вечный полумрак. Здесь пахло сеном и берёзовыми вениками. Веники, лучший корм для коз, висели на перекладинке между двумя окошками. Крышу сеновала поддерживали мощные круглые балки. Когда я был маленький, я мог пройти под балкой, не нагибаясь. Я рос, и мне всё ниже приходилось склоняться перед каждой балкой. А потом и вовсе сгибаться чуть ли не пополам. В полу сеновала были проделаны люки. Через них мы скидывали сено прямо под нос козам.
         Отсюда же, из этого же дома на Советской пошёл я в первый раз собирать бересту. Дала мне баба Зоя большой серый мешок с завязками, починила для меня добела застиранную древнюю энцефалитку с капюшоном. Натянул я её через голову и отправился на свой первый лесной промысел. Потом мы с Алей ходили за берестой уже с тележкой. Сколько леса рудянского ободрали мы за годы своей «творческой деятельности» - это же подумать страшно. Везде, по всему лесу, ободранные нами деревья. Растут, покрытые чёрными шрамами на тех местах, где мы срезали с них кору. Но растут, не погибают. А бересту мы связывали в пачки и складывали в чуланчик. Там она лежала рядом со старыми журналами «Огонёк» за шестидесятые годы, пластинками для патефона и отрывными календарями, от которых баба Зоя никогда не отрывала листочков. Она подгибала их кверху и подвязывала верёвочкой.
       В очередной раз позволю себе цитату из Белоусова;
Вот опять ты в зелёное платье одета.
Хороша ты зимой, но особенно летом.
Берега  и вода, все леса и полянки -
Снова всех как всегда приглашает Рудянка.

Я её без озёр всё равно полюблю,
Я же в ней каждый день как удачу ловлю,
Я же в ней каждый час отдыхаю душой,
Здесь в Рудянке мой дом, здесь мой мир небольшой.

      Иногда мне снится один и тот же сон. Снится, как будто новые хозяева нашего дома ушли куда-то на время. На час или на два часа, или до вечера. А мы вернулись в дом, и с нами вернулась наша прежняя жизнь. Вот приветливо звякает бронзовый колокольчик на воротах. Мы снимаем обувь, поднимаемся на три ступеньки в «большие сени». Вот здесь, сбоку стоит сундук со звоном. Он самый большой из горки невьянских сундуков. Сейчас здесь лежит комбикорм для кроликов, а когда-то лежали пересыпанные нафталином купеческие наряды. У предков моих была полная горка этих сундуков, от большого до самых маленьких.  Вот стол, а за ним старинный диван с круглыми валиками. Большой плакат-календарь с видом на Спасо-Яковлевский монастырь в Ростове Великом.
     А вот и дверь в сам дом, в малые сени. Мощный старинный врезной замок, кованые петли. Вторая дверь. Кровать, над которой висит коврик с оленями. Красивый шкаф для посуды, правда, без стёкол. Фотография. На ней весь коллектив швейной мастерской, где работала баба Зоя. Фотография старая, годов шестидесятых. Улыбающиеся женщины в старомодных платьях. Бабу Зою глаз выделяет сразу. Она серьёзна, у неё тонкие, немножко аскетические черты лица.
         Стол, самовар, бачок с водой. Хлебница над столом. Округлая, белая, железная  штамповка со значком «УЗТМ». Такие уралмашевские хлебницы были тогда у всех. Там, в хлебнице, среди приятного кисловатого запаха хлеба стоит бабушкина икона. Преображение Господне. Литой, латунный Фаворский Свет, кое-где расцвеченный красивой эмалью. Он озаряет латунными своими лучами преображённого Спасителя, учеников его, Моисея и Илию. Старинная икона. Старообрядцы любили металлические образки и крестики, потому что они прошли очищение огнём. Здесь же, в хлебнице, Устав, подручник и лестовка. Устав – это книга, по которой молилась баба Зоя утром и вечером. Подручник – молитвенный коврик, а лестовка – старообрядческие чётки, расшитые бисером. Всё здесь, в хлебнице. Всё спрятано от чужого любопытного взгляда.
- Я хлеб жизни – сказал Спаситель.
Хлеб жизни в беленькой жестяной штампованной хлебнице.
         Вот кошка Муся. Пушистая, чёрная с белым. У нас все кошки – Муськи. Но эта Муська ещё и Касатка. Касатка из-за характерной чёрно-белой расцветки. А ещё и потому ей дано гордое имя морского страшилища, что  она охотница. Быстрая и беспощадная. Редкая мышь уйдёт от её мягких и ласковых на вид лапок. Бывает, что ловит она и птиц. Погладишь её – замурлычет громко и завлекательно.
       Но всё это теперь только во сне. В реальности же все по-другому. Мелькнет за окном машины знакомый домик. Мелькнул, и нет его. Мелькнул и исчез. Оглянешься на дом и опять перебросишь взгляд на дорогу. Нечего по сторонам глазеть, так и в аварию попасть недолго.