Запись восьмая. Роман "Медвежья кровь".

Часть вторая. Превращение. Запись восьмая. Медведь
Александр Осташевский
                          Дневник А. А. Оленевского



                                 Часть вторая.




                                 Превращение.












                                         1988 год.


                                       

                                     24 декабря 1987 г. – 5 марта 1988 г.



                                   Запись восьмая.



                                 Медведь побеждает.


                                    И Мишка Косолапый,возвышаясь          
                            над всеми ними, сидел как виновник
                                    торжества и улыбался во всю свою
                                    злобную звериную пасть,
                                    наслаждаясь своей властью над   людьми….

                                                               "Медведи".



Ни с кем не здороваясь, дошел я до дома, безмолвный, немой, с больной грудью. Прибрался после нерях военных и без проблем состриг и побрил медвежьи волосы. Потом спокойно и деловито убрал их с кровати и пола, тщательно вымылся, почистил зубы и лег в постель. Ночью вставал, смотрел грудь, которая уже перестала болеть: ни одного волоса не выросло. Особой радости я не испытывал: знал, что рано или поздно медвежья лапа заявит о себе, что дело здесь не в волосах, а в моем отношении к людям.
 На следующий день я сидел в привычном полумраке своего кабинета и подошел к окну. В затененном, мрачном пространстве тупика, среди зеленых, седых от мороза стен я увидел движущееся темное пятно. Приглядевшись, понял, что это человек, маленький, закутанный в какие-то черные тряпки. Шел он к выходу из тупика, но странно: проваливался, падал в сугроб, с трудом выбирался, затем стоял, качаясь, начинал двигаться и опять падал. Вот он упал и уже не мог встать, я вышел из училища, ослепнув на миг от сверкающего дня. Повернул – во мраке тупика, передо мной, лежал этот небольшой темный человечек, наполовину утонув в сугробе, протянув руки вперед, к солнцу, до которого так и не добрался. С огромным трудом, проваливаясь по колено, я подобрался к нему, вытащил из снега и еле доволок до дороги, на солнечный свет. Чуть отдышавшись, поставил его на ноги: это был… Гриша Берлогин. Весь в снегу, лицо измазано кровью, тоже в снегу, а из глаз обильно текли отчаянные слезы. Он не держался на ногах, грузно сел и вдруг безнадежно заревел грубым голосом, тонко подвывая, как медвежонок.
 К нам подбежали ребята, стали подходить мастера, преподаватели, а я стоял около Медвежонка в праздничном свете зимнего утра и весь трясся от напряжения и страха.
 - Кто это тебя так? – мастер с добрым, бодрым лицом склонился к нему.
 А он не мог отвечать и все ревел и ревел, глухо, почти басом, как медведь, тонко подвывая, размазывая снег, сопли, слезы и кровь по лицу.
 - Здорово его отделали, - посерьезнел мастер, оглядывая Медвежонка. – Ногами били, по лицу, - он показал на два сильных кровоподтека на лбу, около виска и под носом. – Чуть левее, - он показал на висок, - и конец был бы ему. Боюсь: не перелом ли это: видишь: кожа с мясом содрана – кость видна. А зубы наверняка выбили, - он поднял верхнюю губу Медвежонка. – Вон, видишь: один обломан, а другого нет – оттуда кровь и хлыщет. В больницу его надо, срочно: он задохнуться может.
 Я оставил Медвежонка мастеру, а сам пошел в канцелярию вызывать "Скорую".
 На следующий день меня пригласили в кабинет химии, где выстроилась моя группа. Здесь были директор с Косоглазовым, первый, как всегда, возбужден, с гневом смотрел на ребят. Вошла Марья Петровна со своей обычной благожелательной улыбкой.
 - Кто это сделал, я спрашиваю?! – подступал директор. – Последний раз спрашиваю!
 Ребята стояли вытянувшись и стойко молчали.
 - Тут ведь дело милицией пахнет, судом, если Берлогин или его родители заявление напишут. Уж он-то знает, кто его бил. Лучше, говорите правду, чтобы я мог как-то это дело уладить.
 - Берлогину проломили череп и выбили два зуба, сказали в больнице, - все так же улыбаясь, проговорила Марья Петровна.
 Мне стало не по себе от этой улыбки.
 - И кого за это будут судить? – спросил директор. – В первую очередь, меня и замполита, потому что мы за него головой отвечаем. Вам этого очень хочется? Что, я мало для вас сделал?! Тебя, Молодцов, таскали в милицию, когда ты Берлогину губу разбил? А? Нет, потому что я все устроил, объяснил это неудачным падением. А ведь слух об этом быстро до райкома дошел, и сам "первый" меня спрашивал. Но сейчас я молчать не буду, скажу, что ваша группа Берлогина избила в неурочное время около училища. А там пусть назначают следователя искать виновных. Вас затаскают в милицию: каждый день, каждый день будут по одному с родителями вызывать, на работу им сообщат! Вам этого хочется?!
 Ребята замялись, стали переглядываться.
 - Ну… - сказал Молодцов, - мы… с ребятами… видели, что его… били… но не наша группа, Николай Федорович.
 Директор заинтересовался:
 - Ну, рассказывай, рассказывай….
 - Ну… - Молодцов посмотрел на ребят, - у нас в школе его вообще считают снежным человеком, ну… первобытным, в общем….
 Ребята улыбнулись, согласно закивали.
 - Ясно, дальше говори.
 - Ну… после завтрака все пошли в училище, а Ломовой, ну, из 44-й группы….
 - Группы Василия Ефремовича?
 - Ну да… он, в общем, стал к Берлогину приставать, надсмеивался над ним….
 - Так, понятно, - директор сел за учительский стол и заинтересованно смотрел на Молодцова.
 Тот продолжал:
 - Берлогин сначала молчал, потом стал огрызаться… ну, тут и другие ребята стали приставать, дразнить его снежным человеком, толкали его, он падал….
 - Так, так….
 - А потом к нам пацаны подошли, мы стали разговаривать….
 - А Берлогин?
 - Его мы уже не видели…. Потом, когда к училищу подошли, шум услышали… ну, там, в тупике, около мастерских…. Нам и сказали, что Берлогина пи… бьют….
 - Так… и вы не вмешались?
 - Так его, можно сказать, вся школа била: одни били, другие подбадривали, там такая толпа была….
 - Ну а вы-то что?!
 - Мы рвались к нему… вот, Колька подтвердит, Витек тоже… они со мной были….
 - Рвались, Солдатов? – директор обратился к моему старосте.
 - Рвались, Николай Федорович, - Витя серьезно кивнул. – Но к Берлогину нельзя было прорваться, мы только слышали, что его били, а он почему-то не кричал.
 - А кто, кто его бил, никого не видели?!
 - Не видели мы за толпой, Николай Федорович, народу много было.
 - А потом все быстро разбежались: построение началось, - сказал Молодцов.
 - А вы что, так и бросили его… подыхать?!
 - Да нет, мы к нему подошли….
 - Подошли, подошли, Николай Федорович, - продолжил Солдатов, - но он нас к себе не подпустил. Ругался страшно, гнал.
 - И кровью харкал, а к себе не подпустил.
 - Меня ногой пнул: я его хотел в охапку взять, - сказал высокий и здоровый Коля Лосев.
 - И вы его бросили…. А если бы он там и умер… от потери крови, от ушибов? Хорошо, что его Александр Алексеевич увидел.
 - Он не подпускал нас, Николай Федорович, даже драться хотел.
 - Ну, раз он и драться хочет, мы и подумали, что ему не так уж и плохо, встанет – сам пойдет, - добавил Молодцов.
 - Думали, думали, а человек чуть на тот свет не отправился, - сказал директор, остывая и становясь грустным.
 - А как еще думать, Николай Федорович? Разве не так?
 - Не так. Со злости человек и полудохлый может на ноги встать и руками размахивать, а потом упасть и окочуриться.
 - Мы не знали, - сказал Молодцов и опустил голову.
 - Не знали, Николай Федорович, - повторил Солдатов и тоже опустил голову.
 - Звери, звери, всем училищем… на маленького, беззащитного парнишку, который каждому по пояс будет! Это ведь надо же, а, Марья Петровна?! Разве не звери?
 - Конечно, звери, - казалось, Марья Петровна сочувствовала Берлогину и директору.
 - Вот что, - как бы спохватившись, сказал директор, - я этого дела так не оставлю. Виновных, тех, кто бил, надо найти, это скандал на все Медведеево. Вы, - он посмотрел на Солдатова, Молодцова и Лосева, - скажете, кого вообще вы видели в этой толпе, когда били Берлогина, а уж через них мы доберемся до этих зверей. Я их выкину из училища с волчьей характеристикой, слово вам даю!
 Вряд ли ты такое сделаешь, подумал я. Для этого надо известить райком, которого ты больше всего боишься. Нет, не выкинешь ты их, хотя и преисполнен благородного негодования. Интересно, а поверили ли его слову ребята? Трудно сказать.
 Но по-настоящему, не на словах, жалко ли хоть кому-нибудь из этих взрослых и ребят Берлогина?  Черного, незадачливого, очень дикого и неприятного парнишку, похожего на медвежонка? Он чужой для них, это видно в их отношении к нему. Да, мы оба с Берлогиным чужие здесь, не вписываемся в окружающую жизнь: меня до сих пор ребята "бьют" кличкой.
 "Звери, звери… на маленького, беззащитного парнишку, который каждому по пояс будет…" - вспомнил я слова директора. Блохин был тоже коротышкой, тоже чернявым, и как он пошатнулся, когда я его ударил, схватился за щеку, а мордочка стала такой глупой, жалкой, беззащитной…. "Звери, звери вы все, все училище, - звучал во мне голос директора, - и ты, Александр Алексеевич, вдвойне зверь, потому что ты учитель – вдвойне должен быть человеком". И опять заболела грудь и сердце, стыд охватил меня всего, и никакие доводы рассудка, что в истории с Блохиным у меня не было иного выхода, кроме пощечины, не могли заглушить эту боль. Я начинал презирать и ненавидеть самого себя.
 Поэтому уроки я вел как-то вяло и даже виновато, невольно стараясь быть мягче, заглядывал ребятам в глаза, говорил много вежливых слов. Но от этого еще больше чувствовал и видел их жестокость.
 Вот сидит умный, кажется, душевный парень, он не может не понимать, что мешает мне своими разговорами – плюет на тот труд, который я совершаю ради него, значит, плюет и на меня самого. Другой, Лисянкин, который совсем недавно сидел у меня в гостях, видит, что мешает, виновато оглядывается на меня, когда я делаю ему замечание, замолкает, но через мгновение снова разговаривает. Разве это не жестокость? Конечно, я видел и понимал такое и раньше, но сегодня их жестокость особенно глубоко ранила меня.
 Они пренебрегают мной… а я разве не пренебрегаю ими? Разве в этом я не жесток к ним? Индивидуально, индивидуально надо с ними работать, завоевывать свой авторитет, - я же только урокодатель.
 А дома меня ждала приятная новость: две комнаты наверху, где жили взрослые, освободились, и я могу "переезжать". Наконец-то у меня будет что-то вроде своего дома, даже квартиры. Я поднялся на четвертый этаж и осмотрел их. Две стандартные комнаты, каждая на четырех человек, одна напротив другой через общий коридор. В обеих было по одному большому окну: одно смотрело на запад, другое – на восток, в одной стояла пружинная кровать, в другой – обшарпанный стол. Да это шикарное жилье! Я не поленился: сходил в "город" (центр), купил два замка и навесил их на двери – мое теперь! – а в воскресение наметил перенести туда свои вещи.
 В воскресение я долго спал, а когда встал, в голове и душе было пусто, нехорошо. Пошел обедать, но аппетита не было, а тело охватила расслабляющая ломота. Я понял, что заболел. Ребята, почти все, разъехались по домам, в столовой снова хозяйничали Зина и Катя. Пока я ковырялся в супе, подошла повариха и села с девушками в раздаточной, около окна, кушать.
 - Идет, - сказала повариха, глядя в окно.