Тайна Микулы Селяниновича

добрый малый, — сказали они, — не деревня ли это по названию Стадице, а если это она, то нет ли в ней человека по имени Пржемысл?” — “Это, — ответил тот, — деревня, которую вы ищете. А вот человек по имени Пржемысл погоняет волов недалеко в поле и спешит завершить дело, которым занят”. Подойдя к этому человеку, послы сказали:
    “Не счастлив ли муж тот и князь, рожденный богами для чехов?”
    И, по крестьянскому обычаю, по которому сказать один раз недостаточно, они повторили в полный голос:
    “Здравствуй же, здравствуй, наш князь, ты славы великой достойный!
    Волов и одежду оставь и садись на коня дорогого”.
    На одежду златую, коня, они указали ему.
    “Госпожа наша Либуше и весь наш народ просят тебя прийти поскорей к нам и принять на себя княжение, которое предопределено тебе и твоим потомкам. Все, что мы имеем, и мы сами в твоих руках. Мы избираем тебя князем, судьей, правителем, защитником, тебя одного мы избираем своим господином”. В ответ на это обращение мудрый человек, как бы не ведая будущего, остановился и воткнул в землю палку, которую держал в руке. Распрягая волов, он сказал им: “Отправляйтесь туда, откуда пришли”. И волы тотчас же по слову его исчезли из вида и никогда больше не появлялись. А та палка, которая была воткнута Пржемыслом в землю, дала три больших побега; и что еще более удивительно, побеги оказались с листьями и орехами. Люди, которые видели все это, стояли пораженные. Затем любезно, как гостей, [Пржемысл] пригласил всех к трапезе; из плетеной сумы он вытряхнул замшелый хлеб и остатки еды; свою суму он кинул на дерн вместо стола, сверху разостлал грубое полотенце и положил все остальное. Между тем, пока они ели и пили воду из кувшина, два ростка, или побега, высохли и упали, а третий сильно разросся ввысь и вширь. Поэтому удивление гостей возросло еще более, а с ним и страх. [Пржемысл] же сказал: “Чему вы удивляетесь? Знайте, из нашего рода многие родятся господами, но властвовать будет всегда один. И если бы госпожа ваша не спешила столь с этим делом, выждала бы некоторое время веление рока и не прислала бы столь быстро за мной, то земля ваша имела бы столько господ, сколько природа может создать благороднорожденных”.
    После этого пахарь, одев княжескую одежду и обувь, сел на горячего коня <...>
    Когда [путники], завершив путь, подошли уже почти к городу, навстречу им поспешно вышла госпожа, окруженная своими слугами; [Либуше и Пржемысл], подав друг другу руки, с великой радостью вошли в дом <...> [Пржемысл был] человеком, который за свою храбрость поистине заслужил звание мужа <...> вместе с Либуше установил он все законы, которым подчинена и которыми пользуется эта страна и теперь”
                    (Козьма Пражский “Чешская хроника”, ПСИНЦВЕ, с. 39-45, М., 1962)

    Другое подобное предание поместил в своём сочинении польский автор XII века Галл Аноним:

    “Был в городе Гнезно, что по-славянски означает “гнездо”, князь по имени Попель. Он имел двух сыновей и, по языческому обычаю, готовил к их пострижению большой пир, на который пригласил многих сановников и друзей. Случилось так, что, по тайному решению бога, туда пришли два чужеземца, которых не только не пригласили на пир, но даже грубо отогнали от входа в город. Они, как только увидели невежество этих людей, спустились в пригород и по счастливой случайности пришли к домику пахаря вышеназванного князя, устраивавшего пир в честь своих сыновей. Этот радушный бедняк пригласил чужеземцев в свой домик и оказал им свое гостеприимство. А они, охотно приняв приглашение бедняка и войдя в гостеприимную хижину, сказали: “Пусть наш приход будет вам на радость и вы получите от нас избыток благополучия, а в потомстве честь и славу”.
    Пяст, сын Котышко, и жена его, по имени Репка, отличались большим гостеприимством. Они с большим сердечным чувством, по мере своих возможностей, старались удовлетворить потребности гостей, а те, видя их благоразумие, были готовы помочь им своим советом осуществить их сокровенные пожелания. Когда чужеземцы по обычаю несколько помедлив, поговорили о том, о сем и попросили чего-нибудь выпить, гостеприимный пахарь ответил: “Есть у меня бочоночек перебродившего пива, которое я приготовил в честь пострижения моего единственного сына, но какая польза от такой малости? Если угодно – пейте...”. Этот бедный крестьянин решил приготовить кое-какое угощение в честь пострижения своего сына именно тогда же, когда и господин его, князь, готовил пир в честь сыновей, – ведь в другое время он не мог бы этого сделать вследствие своей чрезмерной бедности; он хотел пригласить несколько человек из друзей своих, таких же бедняков, как и он сам, но не к обеду, а к более скромной закуске, и откармливал поросенка, приберегая его специально для этого случая. Я намереваюсь рассказать вам о чуде, но кто может понять величие бога? Или кто осмелится рассуждать о благодеяниях бога, который нередко возвышает бедняков в нашей бренной жизни и не отказывается вознаграждать гостеприимство даже язычников. Итак, гости спокойно приказывают хозяину налить пива, хорошо зная, что оно во время питья не будет убывать, а, наоборот, будет прибывать, и, как говорят, пиво прибывало до тех пор, пока не наполнились сосуды, взятые взаймы, а также и сосуды пирующего князя, которые чужеземцы нашли пустыми. Они приказывают также заколоть и упомянутого выше поросенка, чьим мясом, как рассказывают, были наполнены, к удивлению всех, десять мисок, называемых по-славянски cebri. Пяст и Репка, видя совершившееся чудо, поняли великое предзнаменование, касающееся сына, и уже мыслили пригласить князя и его гостей, но не осмеливались, пока не спросили об этом чужеземцев. Что же мы медлим? По совету и с одобрения своих гостей, земледелец Пяст приглашает хозяина своего, князя, и всех гостей его, и князь не отказывается снизойти до приглашения крестьянина. Еще не было столь могущественно княжество польское, и князь этой страны не кичился такой спесивой гордостью и, выступая, не был еще окружен столь многочисленной клиентелой. Когда по обычаю начался пир и всего оказалось в изобилии, эти чужеземцы совершили обряд пострижения мальчика и дали ему имя Земовит, согласно предсказаниям о будущем.
    После того, как все это произошло, мальчик Земовит, сын Пяста, внук Котышко, рос, мужал и с каждым днем выказывал свое благородство до такой степени, что Царь царей и Князь князей ко всеобщей радости назначил его князем Польши и совершенно изгнал из королевства Попеля со всем его потомством”.
                  (Галл Аноним “Хроника или деяния князей и правителей польских”, ПСИНЦВЕ, с. 28-30, М.,1961)

    Похожая версия приведена и Великопольской хронике:

    “Когда род Помпилиуша, прозванного Хотышко, был с корнем уничтожен, знатные люди (proceres regni) королевства, прийдя в вышеупомянутый город Крушвицу, слывший в те времена среди городов лехитов наиболее сильным и красивым, начали думать об избрании будущего правителя; хотя они и желали выбрать кого-либо из сыновей отравленных князей, однако, поскольку они предлагали разных, [то] не могли прийти к общему согласию, ставя свое благосостояние выше общественной пользы. В конце концов они решили избрать кого-либо простого и скромного происхождения, однако свободно рожденного и потомка лехитов. И был им некий бедный землепашец по имени Пяст, имя его жены было Репка, и жили они в упомянутом городе Крушвице. Предполагали, что они во времена Помпилиуша, или Хотышко, гостеприимно приняли двух чужеземцев, то ли ангелов, то ли, согласно мнению некоторых, мучеников Иоанна и Павла, которых привратники вышеупомянутого правителя (principis) Хотышко отогнали от входа в его дом. Эти два чужеземца пришли в жилище Пяста во время выборов, и чудесным образом вышеупомянутого Пяста избрали королем. А именно, когда для такого количества [людей], собравшихся избрать короля, не хватило пива, и Пяст в своем жилище наварил только малость меда для себя и для своей семьи, медвяная жидкость, которая по-польски называется “мед”, настолько увеличилась, что ее в изобилии хватило всем, и каждый мог пить столько, сколько хотел. Увидев это чудо, сотворенное божественной милостью, они единогласно избрали вышеупомянутого Пяста своим королем. Назывался он Пястом потому, что ростом был мал, но крепок телом и красивой наружности”
                    (“Великая хроника о Польше, Руси и их соседях XI-XIII вв.”, с. 62-63, МГУ, 1987)

    Основная особенность чешского и польского сказаний состоит в том, что это не фольклор, как русская былина, а литературные легенды, сочинённые придворными льстецами для прославления правящих династий. Для грамотеев и книжников источниками сведений служили не столько презренные народные предания, сколько ветхие рукописные тексты, которые всегда можно приспособить под нужды местной хроники. Вот они и воспользовались эпизодом из древнеримской истории, главным героем которого был Луций Квинкций Цинциннат, происходивший из знатного, но обедневшего рода. Чтобы прокормить свою семью, Цинциннат был вынужден заниматься земледелием, но при этом всё равно оставался гордым патрицием, презиравшим плебеев. И этого патриция-земледельца сенат дважды (в 458 и 439 гг. до н. э.) назначал диктатором, когда Рим подвергался большой опасности. Присланные к Цинциннату сенаторы застали его как раз за пахотой. Справившись с государственными проблемами, он складывал с себя диктаторские полномочия и возвращался в своё имение пахать землю (Тит Ливий “История Рима от основания Города”, ПИМ, т. I, кн. III, с. 139-141, кн. IV, с. 190-197, М., 1989; “Реальный словарь классических древностей по Любкеру”, с. 1141, С-Петербург, 1885).
    Уже не выяснить, где в этой истории правда, а где враньё, только для жителей средневековой Европы всегда лестно было хотя бы прикоснуться к наследию Древнего Рима, да и традиция составления государственных хроник пошла оттуда же. Байки о возвышении Пржемысла и Пяста слишком похожи на эпизод римской истории, чтобы объяснять их только фантазией хронистов. Была, конечно, и фантазия, но было и заимствование чужого сюжета. Не прямое переписывание, а подгонка под местные условия и местную историю. Увязав сюжет с записанными ранее сказаниями, хронисты и сами уверовали в него. Влияние этого сюжета на русский фольклор, если оно и было, то незначительное, в изменённом и переработанном виде – не из Рима, а через западных соседей Руси. Книжный сюжет растворился в общем потоке фольклорных сказаний и народных верований.
    Когда немцы захватывали славянские земли, их жители искали спасение на Руси и приносили на Русь свои предания. Конечно, часть этих преданий оказалась потеряна, потому и нет у нас былины о Микуле Селяниновиче. Население при этом перемешалось, перемешивались и предания. В образе Святогора могли совместиться и Радегаст лютичей, и Яровит поморян, а имя Святогор, видимо, появилось оттого, что святой горой считался небесный купол, на вершине которого и обитали эти боги. По сведениям Титмара Мерзебургского Радегаста ещё называли Сварожичем (Титмар Мерзебургский “Хроника”, кн. VI.23, с. 102, М., 2009), из чего можно заключить, что Сварог в качестве верховного небесного