Глава 11.
Была у Саула в давнем детстве забава. Наберешь в руки песок, стоя на берегу, в сведенные ладошки. Много его, золотого, искрящегося на солнце. Чуть-чуть разведешь ладони, начинает он сыпаться, быстрее, быстрей. Мгновение, и нет ничего на ладонях, даже и одной; увлеченные Бог знает какою силой, унеслись, рассыпались, упали песчинки. Можно набрать еще, только это уже другой песок, другое мгновение; да и оно улетит и исчезнет, не поймаешь.
Как же так получается, что и дни жизни нашей высыпаются как песок из ладоней? Какою силой уносятся, как, зачем, почему? Кто играет, кто забавляется нами; из чьих ладоней рассыпаемся мы золотым песком и падаем в вечность?
Саул знал или полагал, что знает. Но знание не мешало ему следовать общим законам. И дни его жизни летели, рассыпались песком, канув в вечность.
Три года в Аравии. Три года в чужой ему стране, вдали от родных и близких, ничего о его судьбе не знающих.
Правда, он окреп и стал здоровее. Приступы, во время которых он бы падал и бился в судорогах, больше не повторялись. А от всего остального он не отказался бы и сам никогда. От своих видений…
Видения посещали его; были дни, когда он пугал окружающих отсутствующим видом и неподвижностью: очевидно было, что витает его душа не здесь. В такие дни Кааб запретил беспокоить его. А бывали дни, когда он участвовал в общем течении жизни, но и люди вокруг были внутри его видений. Он однажды, скажем, стоял с Каабом на лестнице, что вела на крышу дома. Вдруг стала лестница эта расти, расти до самых небес. И шли по ней снизу демоны в черном. А навстречу, сверху, ангелы в белом. Музыка звучала, да такая, как будто не одну арфу и не одну флейту, но двадцать, не один кимвал и не одну цитру, но сорок свели в одном месте, и играли они торжественно. А потом стали нарастать тревога, страх, музыка поменяла темп. Завыли аулосы: и началась битва. Аулосы, они Саула никогда не щадили. И битва была похожа чем-то на ту, что видел он в Храме эфесской демоницы…
Он хватал Кааба за руку, он кричал: «Смотри, смотри!».
Едва удержал Кааб Саула. Очень боялся, что упадет он с лестницы, и грех ляжет на Кааба и дом его…
Он стал говорить с Саулом о том, что надо возвращаться. Возвращаться в большой мир, лежащий за пределами и Аравии каменистой, и Аравии счастливой, и Аравии пустынной[1]…
Стал задумываться и Саул о возвращении. Три года он думал. Три года говорил сам с собою и людьми, а также и с видениями своими. За три года продумал каждое положение своего учения.
Он полагал, что учение было не его, а Йешуа га-Ноцри. Только он, Саул, нашел способы вынести его в мир. Он сделал его применимым к этой жизни. Надо было только рассказать об этом. И следовало сделать это в Иерусалиме. Здесь он мог рассказывать до бесконечности Каабу и людям его то, что они уже устали слушать. Они не могли рассудить правоту его. Они жили так, как жили поколения их предков после Моше, который привел их в пустыню. Они из нее не вышли до сих пор. А главное, выходить и не собирались. Народ их вышел, они же оставались.
Кааб, например, предполагал, что жизнь, которую он ведет, весьма соответствует тому, что говорил Плотник. Она чиста, как вода, что высек Моше народу своему на Хориве. В пустыне как нигде близок он к Небу. Он не ворует; риск, которому подвергает он себя и свою семью, оправдывает ту толику благосостояния, которую добыл он в жизни. Это не назовешь богатством; но отнюдь и не бедность удел Кааба. Он любит ближнего своего; он гостеприимен, никто еще из людей добрых не переступал порог его шатра, чтоб не услышать: «Салам Алскер». Он не убивал сам, не доводилось, что до его охраны, то им то положено. Это единственное, что они умеют делать; а если кто хочет отнять у тебя жизнь, то грехом было бы разрешить это сделать, не помешать… Женщины? Ну, тут вкралась какая-то ошибка. Саул не понял, не разобрался. Не мог так поступить Господь с ним, с Каабом, дать ему столько мужской силы… даром! На что тогда она, чтоб жить, мучаясь болями в животе, над лоном? И потом, как же, «плодитесь и размножайтесь» сказано им, а сколько может одна женщина? Дина вторым беременна, а из тех, что Ассада родила, осталось в живых четверо всего. Двое есть еще от прежней наложницы; ту он отпустил. Восемь душ всего: разве это много?
С жителями пустыни плохо получалось у Саула. Здесь нужны были люди другие… уставшие душой, что ли? Тем, кому хотелось бы обрести покой душевный посреди шума и суеты. Защиту от обмана, от лжи близких и дальних. От тех, кто на их горбу норовит пролезть вперед в жизни. Эти могут принять Йешуа. Им он будет по душе, он, кроткий, жертвенный. Блаженны нищие духом; что до Кааба, тут не сходится никак. Его трудно таким представить…
И вот, в начале весны вышли они из Хегры, и направились к Дамаску. Кааб по делам своим, Саул… Саул тоже полагал, что по делам.
Дорога имеет начало, но и конец тоже. Что касается дороги жизненной, тут все сложнее. Обычно лишь по рассказам знаем начало; если же говорить о конце, то не предвидим его вообще; и это не так уж плохо.
Они пришли в Дамаск, проделав нужный путь, и закончилась эта дорога.
И повторил Саул ту, по который когда-то впервые прошел в Дамаске как слепец. Ибо чем же иным было его погружение в себя, как не слепотой? Он прозревал внутри, но был слепым снаружи. Слепота внутренняя не так очевидна, девять из десяти ослепших не распознаются людьми; а вот то, что не видит человек вокруг, это так очевидно и заметно! С точки зрения окружающих, он был слеп, про себя же знал, что прозрел в тот день.
Он прошел по улице Прямой, и свернул, куда следовало, и нашел проулок, и дом в конце его. И Анания открыл ему дверь, как не раз открывал ее прежде. И даже обрадовался старец: был он незлобив, в духе истинном Йешуа га-Ноцри великодушен и добр.
Но новости от Анании и от сообщества иерусалимского отнюдь не порадовали Саула. Рассказ Анании был горек. Изобиловал жалобами на притеснения и бедствия, которым община подверглась за три года отсутствия Саула.
«Вот отпустили мы тебя по стене Дамасской, Саул, радуясь, что избавили от бед одного из братьев наших. Но не успела корзина опуститься, как увидел нас стражник на крепостной стене, бросился к нам с саблею. Георгий встал на твою и нашу защиту. Благослови его, Господи, хоть и не хорошо это, что человек поднимает руку на человека, но спас нас Георгий, и было бы неблагодарностью великой упрекать его в том, что пролилась кровь…
Да Георгий и не ученик Плотника, то, что для нас грех великий, то для него дело привычное. Он ведь из тех, кто был пленен в войне Рима с родною его страной, он воин. Ему не впервой кровь проливать. Многое рассказывал я ему об Йешуа, но Георгий не стал нашим братом. Я не настаивал. Пусть кровь Соломона в нем, но и сабейские[2] корни тоже. Не призывал я язычников к нам. И община против, и я. И без того даже в народе своем мы чужие; а когда придут к нам эти, что скажут тогда?
Пал противник Георгия от удара саблей.
Стали мы разбегаться. Слышали, как упал ты, ударившись о землю. Но со стены не соскочишь посмотреть, а городские ворота закрыты на ночь. И, прости нас, помолились мы за тебя Господу и отступились. Коли разбился ты, так Господь судил. Коли нет, и подобрали тебя люди, с которыми сговорился Георгий, чего же лучше тогда? Чем же нам еще тебе помочь, нам, которые и без того каждый день подвергаются опасности. И есть в этом и твоя вина, Саул, ты знаешь»…
Анания ждал ответа Саула, но тот молчал, хмуря брови. А что отвечать, когда правда это? Неприятная правда.
Продолжал Анания.
«Ну вот. Страж упал, бормоча: «предатель! предатель!». Хлынула кровь из самых уст его. И испустил он дух. Стали торопить мы Георгия: «Уходим! Как один был страж, так будут и двое, и трое. Город наводнен людьми, ищущими Саула и нас с ним вкупе. Уйдем же скорее!».
Махнул он на нас рукой, Георгий. Сказал: «Идите! А мне уж и некуда». Сел на землю рядом со стражем убитым, голову его на колени себе положил. В глазах слезы, губы дрожат. Подивился я на него. Как будто впервые довелось убить. Когда впервые, тогда понятны и страдание, и боль. А тут…
Ученики мои убежали уж. А я никак не мог уйти от человека этого, обрекавшего себя на бедствие и смерть. Он будто бы и не замечал меня. Но все же видел, однако, раз спросил вдруг. «Ананий, тот, кого спас я, если спас, стоил ли того? Его жизнь стоила ли жизни друга?».
Знаешь, Саул, я немало вопросов в жизни задавал и сам, много слышал от других. Страшно мне стало отчего-то. Понял я его страдание. А что отвечать? Даже если бы ты был лучшим из лучших, можно ли жизнью его мерять твою и наоборот? Не знаю я…
Так и промолчал. А он больше не спрашивал.
Увести его я не мог, Саул. И оставаться с ним рядом не имело смысла. Я ушел.
Уж утром узнали мы, что за городскою стеной нет тебя. Ушел ли сам, или тебя подобрали, какая разница? Значит, жив, а это главное. Хоть что-то хорошее. Потому что другого не было уже.
Стража Георгия взяла. Били его сильно, это я знаю, видели наши, как вели его по городу. Озлились они сильно, Саул, да и понятно это. Когда свой своего убивает, кто ж ему простит? Видели также, что молчал Георгий. Ни слова не сказал в ответ на упреки и оскорбления, ни разу руки не поднял, чтоб лицо прикрыть. Пока дошли до узилища, его уж не узнать было. Лицо распухшее; белая одежда стражника уж не белая, а цвета грязи придорожной и в кроваво-красных потеках.
Правитель Дамаска, тот, что от Ареты нам поставлен, разъярился еще более, чем былые друзья этого человека. Враги человека ближние его, так часто бывает, верно это. Только и правитель не стал ему другом.
Мы от писца знаем, он из наших, он в узилище все видит, он все и знает. Трудно ему там, любому там нелегко, а тем, кто Плотника любит, и вовсе невыносимо. Только мужество, и как ни странно, душа голубиная Элию удерживают. Он говорит, кто-то должен быть другом узнику. Кто-то должен быть добр. Как будто это возможно толком! Его самого не пощадили бы, когда бы он кого прилюдно и вслух пожалел. Элия говорит, что помогает взглядом; взглядом, в котором сочувствие и боль. Очень редко словами поддержки, произнесенными тихо, шепотом; тем, что передаст дорогую вещь от близких и родных. И рискует каждую минуту, а ведь знает, что его ждет, когда поймают, лучше остальных…
Мучили Георгия перед смертью. Бичевали его воловьими жилами, а раны присыпали солью. Жгли огнем и смолою…
Как зачем? Говорили, коль ты не из этих, так похули имя Йешуа? Скажи, что ненавистно тебе это имя и противно! Что тебе с того?
Отвечал им Георгий: «Я не из тех, кто Плотников. Но и не из тех, кто станет хулить то, чего не знает. Многого не дано нам понять, и не рискну судить. Вот, я руки кровью обагрил, не чужой мне кровью. Когда бы знал, что смогу и сумею, я раньше бы пролил свою, чтоб не случилось этого. А теперь я здесь. И как преступника судите вы меня, да и я себя тоже. Как мне другого узнать, когда себя я не знаю?».
А принял он смерть от меча. Принял с благодарностью, как избавление. Усекновение главы его было через десять дней от твоего побега. Жену и детей его не пустили в крепость, да оно и хорошо. Не надо бы женщине видеть его таким…
Жена его пришла к нам. Глаза сухие, трепещет, как лист на ветру. Сказала мне:
«Он сам выбрал свою судьбу, нас не спросил. Ради тех, кто Плотниковы, голову сложил. Вот, привела я его детей.
Мучили Георгия перед смертью. Бичевали его воловьими жилами, а раны присыпали солью. Жгли огнем и смолою…
Как зачем? Говорили, коль ты не из этих, так похули имя Йешуа? Скажи, что ненавистно тебе это имя и противно! Что тебе с того?
Отвечал им Георгий: «Я не из тех, кто Плотников. Но и не из тех, кто станет хулить то, чего не знает. Многого не дано нам понять, и не рискну судить. Вот, я руки кровью обагрил, не чужой мне кровью. Когда бы знал, что смогу и сумею, я раньше бы пролил свою, чтоб не случилось этого. А теперь я здесь. И как преступника судите вы меня, да и я себя тоже. Как мне другого узнать, когда себя я не знаю?».
А принял он смерть от меча. Принял с благодарностью, как избавление. Усекновение главы его было через десять дней от твоего побега. Жену и детей его не пустили в крепость, да оно и хорошо. Не надо бы женщине видеть его таким…