Пусть помогут мне те, ради кого он умер. Он их любил более, чем нас. Пусть они полюбят его детей. Хоть вполовину так, как он…».
Вот, теперь община взяла их на воспитание. Денег дают скудно. Может, кому другому бы и хватило; только эти-то привыкли к другому. Словом, с месяц назад поймали младшего на воровстве, на Большом Дамасском торжище. Удалось пока вырвать из цепких рук тех, кто с отцом служил рядом. Но немалого мне это стоило. А все равно ведь, кончит плохо мальчик. Когда с таких лет уж начинает…».
И это было не все. Рассказал Анания, как пришли в город стражники Храма, во главе с Довом. Много их было на сей раз; и договор, надо думать, состоялся между ними и правителем Ареты. Стали по тому договору людей хватать. Всех, кто Плотниковы, брали. Ананию не тронули: пригодилось старику имя лекаря, да то, что не отказывался он и язычников лечить, когда к тому прибегали. А взяли Элеазара-пекаря, да Савву-красильщика, а еще Самсона и Назария — обувщиков. С Большого торжища взяли Гевора, и Иувала, и Шема тоже взяли, и Авеля…
Ужаснулся Саул. Велики были потери дамасской общины. Видно, Дов со товарищи, презрев обычное нежелание разыскивать, хватать и тащить, на этот раз потрудились на славу…
Кто-то вернулся из Иерусалима, претерпев и позор, и боль. Кто-то не сумел…
Бросился Саул, не дослушав Ананию, махнув рукою не него, мол, потом, потом! Бросился на Большое торжище, где ждал его Кааб. А ведь было у Анании что еще сказать…
Кааб, все это время миновавший Дамаск по делам своим, Кааб, считавший Георгия братом, уже знал…
Саул нашел его в заведении Большого торжища, пользующемся дурной славой. Кааб глотал чашу за чашей любимое пальмовое вино; но оставалось только удивляться тому, что глаза его не плыли, речь не сбивалась, и вообще ничто не выдавало в нем человека, бывшего во хмелю. Глаза Кааба, лежавшего на подушках, остановились на Сауле. Тяжел был взгляд его, Саул переминался, боясь подойти, боясь заговорить…
— Почему ты? — спросил его друг, поскольку Саул привык называть его другом. — Почему он тебя выбрал?
Помолчали оба. Устав стоять, подошел-таки Саул к столу, прилег напротив. Ноги подгибались, руки дрожали у него. Все равно если не лечь, то прислониться, к чему бы то ни было, следовало; он и впрямь на ногах не держался…
— Я у него спрашивал. Ты такой с виду невзрачный; Господь не нашел для тебя доли в женщинах, в детях, в довольстве и процветании; и слугою своим тебя не поставил, изгнал от Иерусалима и Храма. И здесь, среди детей Плотника, радость большая, что ты уходишь, в те дни была. И в доме родительском места тебе нет. Ты бесприютен в себе и в мире, ты не здоров, ты никому ни для чего не нужен. Почему ты?
Саул мучительно краснел. Саул дрожал; не повиновалось ему горло. А отвечать-то надо было.
— Не знаю, сказал он. — Я всегда знал, что буду велик. Я это знал; быть может, Георгий это увидел? Дай время, Кааб, я узнаю, и ты узнаешь тоже.
— Не надо мне этого, — отвечал Кааб. — Для чего бы ты ни сгодился, мне все равно. Георгий был мне братом, нет, скорее, сыном любимейшим, поскольку молод еще для братства. Я принял тебя потому, что он этого хотел. Он захотел умереть за тебя, на то его воля и его жизнь. Но моей воли тут нет. Уходи от меня. Я принял от него другой свой долг. Его мальчики будут моими, жена его пойдет со мною. Ассада станет ей сестрой; Дину заставлю целовать ей ноги. Когда увижу, что горе забылось, дам ей мужа. Довольно у меня сыновей еще, и они повинуются.
Саул беспомощно смотрел на того, кого полагал незыблемым камнем своей новой жизни. Нужно было встать и уйти, а он медлил, он все еще сомневался…
Поредевшая, притихшая община дамасская не понравилась Саулу. Люди боялись принадлежности своей к ней; Саул, с его новым пониманием Плотника, казался многим уж и вообще-то чуждою силою, неведомо откуда занесенною в их тихий и спокойный доселе мирок. На общую беду, конечно…
Надо было уходить. Куда? В Иерусалим?
Иерусалим… Он видел пред собою как воочию, когда мечтал, и Верхний, и Нижний город, он проходил по долине Кедрона, через Овечьи ворота вступал на знакомую улицу и шел размеренною походкой к Храму. Он видел белый цвет мрамора стен и позолоту. Резьбу по кедровой крыше. Завесу со звездным небом…Он видел искривленные и дуплистые дерева в Гефсиманском саду, покрытые серой корой, с узкими серо-зелеными листьями. Он вдыхал чудный запах цветущей оливы, с ее мелкими белыми цветами. Он тосковал по всему этому. Его жизнь, последние три года, она была вне Иерусалима, вдали от него. Как это могло случиться, почему? Почему он переходил из одной земли в другую, из шатра в шатер; как он смог оторваться? Он помнил, как это случилось; теперь, в Дамаске, где все это и произошло, многое казалось невозможным и диким. И, однако, свершившимся! Он недоумевал…
В Иерусалиме он должен был увидеться с теми, кто ныне стоял во главе последователей Плотника. Тем, кто был рядом с ним в те времена, когда он был жив. Он должен был представиться им. Рассказать о себе, о том знании, что есть у него. Почему он был уверен в том, что они ему не поверят? Почему он был уверен, что они осмеют его? Он не знал ответа. Впрочем, часто думал о том, что на их месте он бы тоже не поверил…
Притязание его были весьма велики. Лишь Йешуа мог назвать преемников, достойных нести Его весть. Он выделил их Двенадцать; Саула среди них не было и не могло быть. Он-то знал, что его назвали в числе прочих; но только он сам и знал. У него не было свидетелей, могущих подтвердить это. Его слово против их недоверия было таким невесомым! Не с чем было идти в Иерусалим, не с чем!
Разрешил его сомнения Анания. Саулу пришлось к нему вернуться с Большого торжища. Кааб отказался даже смотреть в его сторону. Кааб, дававший ему так долго кров, работу, пищу, постель, Кааб больше не хотел его видеть. И был довольно прям, высказал все начистоту, как думал…
Кто еще мог бы пристроить его в Дамаске? Хоть на день, хоть на два. Саул и пришел к старику, спросить, что ему делать.
Старик, руководивший дамасской общиной последователей Йешуа, был напряжен. Он хотел проявить гостеприимство; хотел быть широким, круглым и добрым, как хлеб. Однако он был сухопар, если не сказать, что тощ; и гостеприимство, оказанное Саулу, однажды уже принесло неисчислимые беды людям, которыми он руководил. В угоду одному человеку погубить многих: не означало ли это глупость, которую старик не мог себе позволить?
— Я видел отца твоего, Саул, — сказал Анания. — Ты ведь не стал меня слушать, ушел…
Удивлению Саула не было предела. Он знал о любви родителей к себе; но видно, знал мало. Отец дошел до Дамаска в его поисках? Неужели?
Анания даже рассердился несколько на Саула. За вот это самое неверие. За то, что самому Саулу и в голову не пришло волноваться за родных: как-то приняли они его побег?
Не так это было, или не совсем уж так. Вспоминал Саул, чаще мать, чем отца. Вспоминал, но старался забыть. Никогда до конца не удавалось, но он старался. Зачем знать об этом Анании?
А лекарь продолжал, выговаривал Саулу, раздражаясь.
— Он сед и совсем раздавлен заботой, хотя годами моложе меня. Поначалу сторонились мы его, мало ли кто из Иерусалима может быть прислан? И мало ли что скажет такой человек, когда у него есть цель своя, нам неведомая. Только горе его было неподдельным. Он не мог смириться с потерей сына. Искал он тебя, искал по всем дорогам и весям…
Хотелось Саулу закрыть уши, как делается это, когда слышишь кощунство, хотелось Ананию остановить. Он было снова замахал на старика руками, и головой качал, и даже ногою было топнул. Только Ананию сбить с выбранного пути трудно, когда не невозможно. Уж если не удалось это, когда преследовали его люди первосвященника, уж если и бичевание давнишнее не заставило старика сдаться, и изгнание из города родного, и жизнь вдали от родных и близких не вразумила…
— Пожалел я о том, что мало связей у общины нашей с миром вокруг. Ограничены мы детьми Израэля, а среди детей Израэля еще и братья мы, дети Плотника, а потому сторонимся людей, и они сторонятся нас. А пожалел потому, что отца твоего видел. Он все повторял: «Найдите мне сына, найдите! Вы подумайте, что скажу я матери его: неужели то, что пропал он в пустыне? Одна у нее надежда в жизни, ее сын; как скажу, чтоб простилась с надеждой? Как скажу, что умирал он от жажды, когда у нее есть вода в чаше, как скажу, что умирал от голода, когда она ест? Один он у нее…не перенесет она неизвестности…».
Анания сокрушался, что не ведает людей, с которыми ушел сын Иувала. Он сокрушался, что мало знал Георгия, хоть и лечил его. И не в том даже суть, что нельзя теперь от Георгия узнать о том, с кем отослал он Саула подальше от опасности. Но в том, что Георгий отдал жизнь свою ради спасения неизвестных ему, и в благодарность Анании. А Анания не знал о нем ничего. И даже сторонился, как мог, и стеснялся того, что помогает порой язычникам.
Поминал Анания недобро Шамаи, и все его строгости поминал. Оскверняющее прикосновение язычника? Нечистота языческих земель? Все это из желания заявить о полном отделении, размежевании и разрыве, понятно. Но как же возможно это, когда дети Израэля живут в отдалении от земли обетования? Как могут они, коли люди они, а не звери дикие, что избегают человека, не подать руки помощи при надобности, не взять из добрых рук хозяев протянутого им куска хлеба, когда их приняли и приютили радушно; позволили жить на своей земле! И тех, кто живет вдали, их много больше, нежели тех, кто остался дома. Неужели оскверняются они все?
— Жалко мне, сынок, что не слышат язычники Слова Живого. Такие, как Георгий, они, хоть из язычников, да стоят многих братьев. Георгий куда больше от Плотника, нежели они…
Саул вспоминал грека-учителя, Сергия Павла. Саул тревожился о Каабе. И очень тихо, совсем про себя, о матери и отце…
Не были эти люди последователями Йешуа. Но прав Ананий, что много в них того, что от Плотника…
Саул спросил у Анания, что теперь ему делать. В Дамаске небезопасно. Он, Саул, уверен в своей правоте, все то, что он говорит и думает, все то, что свидетельствует он об Йешуа — правда. Но многие ему не верят. И даже среди своих он опасается быть преданным. Опасается стать добычей посланников и первосвященника, и правителя.
Анания в ответ сказал Саулу то, что считал нужным сказать:
— Иди в Иерусалим. Там те, кто был рядом с Ним. Они скажут, можно ли нам слушать тебя, того, кто никогда с Ним рядом не был. К ним приходил Он и после смерти своей. К тебе, как ты говоришь, тоже. Пусть они поймут. Не я…
И было дано Саулу письмо к Иакову, брату Его, к Симону, ученику Его. И нашли ему место в караване, идущем в Иерусалим. И напутствие Анании, благословение его, было тоже дано.
— Скажи им, — беспокоился старец, — что, может быть, отличаясь в главном от детей Израэля, которых не бичуют, мы можем отличиться и в этом. Мы можем говорить и язычникам о том, что нам дорого. Его слово пусть будет и им напутственным, когда захотят. От этого может быть только доброе в мире, и хорошо это…
И снова спускался он по горам на муле, потом поднимался. Громоздились вокруг холмы, местами бурые и каменистые, местами покрытые цветами и раскрашенные всеми красками весны в ее расцвете1. Потом пошли берега, заросшие олеандром и бальзамником. Холодные
