Кусочек родины.

ДЕТСКАЯ ПАМЯТЬ.

Своих деда и бабушку, папиных родителей, я запомнила при отъезде в Азию, в Казахстан. Почему-то только один эпизод, когда мы уже сидели на телеге. Я сидела в задке. Украинская хата, смазанная глиной, крытая соломой, под окнами спелые вишни, палисадник,  где цвели георгины, любисток, чернобривцы. Дед с бабой смотрели нам вслед из окна облокотившись на руки. Точно так, как в сказке «Колобок». И почему-то не так, как обычно при проводах — на улице или дороге и обязательно со слезами — а именно в окне. Маминых родителей я не помню.
Отец мой — Голубятников Авраам Владимирович, мама — Паламарева Ульяна Петровна, старшая сестра Нюра, средняя Мария и младшая я, Дарья,  еще старший брат отца Юхым (Ефим) и тетя Палашка (Пелагея) с сыном Степаном, три отцовских товарища Радченко, Гармаш и Рыгарка с сыном после революции решили испытать счастье на новых землях. После войны  была везде разруха, беспорядок и неустроенность. Чтобы поднять страну на ноги, предлагалось переехать на новые места жительства. Давали подъемные, а на месте — стройматериал, скотину. Наши выбрали казахстанские степи. Такие степи — как морская гладь: сливаются с горизонтом. Мама нам говорила: «Смотрите, девчата, ожо там конец света, где поле кончается…»
Здесь протекала река Хабда. Широкая, глубокая.
Отовсюду потянулись люди. Сначала  приехало семей 25, их привезли на верблюдах, запряженных в телеги. Решили строить поселок. С начала было название Шикунов, а позже Новоалексеевский. Позже адрес стал Актюбинская узловая, Хабдинский район, Новоалексеевский поселок.
Дали участки, нарезали землю для посева злачной культуры, бахчи, огорода, пастбища. Выбрали комитет по  обеспечению стройматериалами и продуктами. Отец с братом строили дома, помогая друг-другу — делая кирпичи. До глубокой осени шла стройка. На реке было много камыша и лозы. Крыши крыли камышом, смазывая глиной. Полы тоже были земляные, смазанные глиной с кизяком. Посреди степи, недалеко от нас, была меловая горка, как большая сахарная головка. К ней отовсюду тянулись подводы, а в реке — трехцветная глина, как масло. Глина была синяя, желтая и бордово-красная. У нас было принято на печках (обогревателях) наводить рисунки. Печь русскую для выпечки хлеба и варева (варили в чугунах) и трубу (это дымоход, как контрамарка, только плоская, не круглая) для обогрева — с лежанкой — мама клала сама.


АУЛ.

В ауле было три юрты и четыре мазанки. Они были низкорослые с крохотными окнами, земляными полами, застеленными кошмой. Воду брали с Хабды. Жители нас встретили с любопытством, но без вражды и страха. Пока шла стройка напряженного труда, все жили как цыгане  табором. Надо было торопиться: подгоняла осень. Нужно было наделать саман, поставить стены, накрыть крыши, построить погреба и сараи. На другое лето построили церковь, мельницу, маслобойню… Наблюдая такой самоотверженный труд, видя, как всё  поднимается на глазах, местные жители проникались уважением к приезжим.
В зиму почти все перешли под крыши, всё оставшее незавершённое  постепенно  доводя до ума. Одновременно со стройкой заготавливали корм скоту и топку. Собирали полынь, кизяк, перекати-поле, камыш. Сестры помогали маме во всём: набивали глиной формы для кирпича, заготавливали топку. Мне было 5 лет. Зимой  1925 года мама родила братишку Васю. Во время нашей стройки местные жители толпились, наблюдая и восхищаясь маминым умением и выносливостью, иногда помогали нам в работе.
Нюре шел 13-й год, а Марии — 9-й. Они набивали формы глиной, переворачивали кирпичи. Отец был подручным работником. Как у мамы хватало сил? Ведь кроме всего, она — женщина, мать. Нужно было и хлеб испечь, и сварить, и постирать. И нас выкупать. А какие у нас были цыпки на руках! Мама заставляла руки мыть мочой, помню, так сильно щипало, что дух захватывало от боли. Ведь цыпки трескались, и сочилась кровь. А если какая царапина или ссадина, то засыпали пылью или пыльцой грибов, которые росли в степи: они были в виде маленьких тыкв, а когда созревали, то внутри у них была пыльца шоколадного цвета. Сделаешь маленькую дырочку в грибе, нажмешь на него — и из отверстия распыляется.


ПОЛЕВЫЕ РАБОТЫ.

Пришла весна. Надо успеть вовремя посадить огород, бахчи, картофель, посеять злачные. Сажали на яйца клушек, кур и гусей. Развели коноплю. Зимой мама пряла, ткала, шила, доила и т.д.
Осенью урожай ездили убирать всей семьёй. Я оставалась с братишкой. В 1927 году мама родила еще одного сына отцу, а нам братика Ваню. Родители были рады такому пополнению. У Рыгарки к весне родилась четвертая дочь. Отец тогда работал  и на мельнице, и на маслобойне, и на просорушке со своими друзьями Гаршманом и Радченко; и еще были наладчик и механик, я их не помню. Отец кому-то занял приличную сумму казенных денег, поверив на слово. А тот человек сбежал. Отца чуть не посадили. Он был честный, добрый, доверчивый и очень религиозный. Никогда не ругался. И вот нам пришлось продать постройку и половину усадьбы вместе с сараями и снова строить дом и всё остальное. Он поклялся больше на руководящей работе не работать. Дал маме слово и сдержал его. Перешёл простым рабочим. Здесь нам уже помогали его друзья в стройке, жалея его и маму.
Ваня за зиму подрос. Весной мама ходила на полевые работы, оставляя меня с братишками дома: «Ты ж, Даша, гляды Ваню на руки нэ бери, а як будэ мокрый — подложи сухую пеленку та дай воды ложечкой и жвачку» (это хлеб жёваный с сахаром и завязан в тряпочку. В рот сунешь, если плачет, вместо соски). Кроме братишек у меня были ещё поручения: «Еще цыплятам дай, та гусятам, та гляди, чтоб коршун не унес. Ни ходи со двора, а то цыгане унесут». Они время от времени появлялись! Когда я была в хате, то закрывалась на крючок. Однажды цыганка заглянула к нам в окно, я так испугалась, что залезла в люльку (калыска), подвязанную под потолком на пружине. Тогда кроваток не было, заплачет ребенок, покачаешь, он и уснет. Так вот я залезла в люльку под полог, а она оборвалась вместе с пружиной и больно меня по голове ударила. Братишка перепугался такой тряски, я его еле успокоила, а сама боялась, что мама накажет меня. Она мне всё говорила: «Ты — вылыка, доглядай за всым». Я была рослая. Пришли родители. Всё обошлось.
Летом мы собирали паслен и сушили. Он был такой крупный и вкусный, а зимой, добавляя в него тыкву, пекли пирожки. А какие у нас были огромные тыквы! И так много! Хватало и нам, и скотине. Бакчи тоже были отличными: ведь земля была целинная, согретая солнцем, да и дожди вовремя шли. Хотя опять год был напряжён работой, но, слава Богу, управились и урожай собрали.


КРЕЩЕНСКИЕ МОРОЗЫ.

В зимнее время женщины занимались домашней работой: пряли, ткали холсты и рядна. Тогда одеял не было, были рядна (дерюги): толстые зимние и потоньше. Вот тут за домашней работой пели украинские песни всей семьей. А мужчины готовили инвентарь к посеву. Заработала кузница. Делали плуги, лопаты, вилы, грабли. Ремонтировали брички, телеги. Делались прялки, ткацкие станки. Завозили посевное зерно. А морозы крепчали. К новому году и рождеству мама пошила нам обновку: платья с оборками, фартуки с карманами (такие, как сейчас носят школьники), а себе пошила наряд по запорожскому украинскому стилю: с оборками, сборками, отделками. На новый год сделали новоселье. А так как нам пришлось почти все продать для погашения долга, то на новоселье все несли что могли, чтобы мы скорее стали на ноги. Гармаш привел телочку, Радченко — порося, Рыгорко — ярочку и баранчика, кто — кур, кто — гусей. Ну тут пир горой: и пили, и, конечно, пели. А как пели, аж степи дрожали. Все праздники друзья проводили вместе, то у одного, то у другого, но чаще всего у нас: мать пела хорошо, и были хлебосольные родители и радушны, хотя сами пили в меру. Ефима, папиного брата, почему-то недолюбливали, говорили что он как сыч (филин).
Однажды вечером отец возвращался с мельницы. Мужики, приехавшие молоть муку, его подпоили. У него была норма — не больше стакана за все время гулянок — а тут чуть больше выпил, его и развезло. Домой нужно было идти вдоль берега реки Хабды. Берега у реки были крутые, обрывистые, заснеженные. Их замело и сравнило с дорогой. Он оступился и свалился с обрыва прямо в сугроб, а вылезти не может. Барахтается, окоченел весь, только мычит. Мама ждала-ждала отца и пошла ему навстречу. Сама темноты боялась, взяла вилы, потащила за собой звеня на дороге об лед. И ей не так страшно, и если волки нападут — будет вилами обороняться. А мельница была на отшибе. Проходит мама мимо поворота, изгиба реки и слышит какие-то звуки непонятные. Остановилась, прислушалась. У самой душа в пятки со страху ушла. Постояла минут пять, перекрестилась, прочитала молитву — звук утих. Пошла дальше уверенная, что ее молитву услышал Бог. Сделала несколько шагов, вилы зазвенели — опять тот же звук повторился. Остановилась, окликнула, перекрестилась. В ответ опять раздался дрожащий. непонятный голос. Отец понял, что это мать и он ее позвал. Она узнала голос и окликнула: «Авраам, цэ ты? Я Ульяна. Як цэ ты туды зализ, черты тебэ заныслы отож?» Она встала на колени, опустила черенок, сама ухватилась за вилы и с большим трудом и усилием, с горем пополам вытащила его. Он уже еле двигался, одному ему было не выбраться, не пойди мать навстречу — замёрз бы и от стужи окоченел. Шли домой медленно. Мама поддерживала его. Дома сняла одежду, растерла нашатырным спиртом, укрыла теплым и загнала на печь за ночь пропотеть. Утром пошел на работу. Отец поклялся больше не пить — и сдержал слово. Он был набожный и думал: если нарушит клятву, то Бог его накажет. На другой день мать пошла на мельницу и отчитала тех, кто его споил. Мужики перед мамой извинялись и просили прощенья.
Поселок наш получился весёлый новыми выбеленными домами. Почти все хаты были одинаковые. Посадили вдоль улицы серебристые тополя: других деревьев почему-то не было. У нас в доме были две большие комнаты, сени с погребом. В большой комнате стояли две деревянные кровати. Их мама сама делала. Одна за трубой под занавеской, другая — вдоль глухой стены. У окон — стол, две скамейки, у третьего окна сундук. В прихожей два окна, стол-лавка вдоль стены, у двери маленькая скамеечка с чугунами и ведрами, слева русская печь и дымоход. И печь, и дымоход были размалёваны на высоту человеческого роста, за ним обогреватель, где мы, дети, спали на печи. А перед этим сделан настил, широкий как софа, где под занавеской спали родители. В углу комнаты висели иконы, вышитые рушники и лампадка. В большой комнате у окна стояла швейная машинка. Возле печки подвесной шкаф в виде полочек — для посуды — под занавеской. Вот такая  нехитрая обстановка. В большой хате висела 10-ти линейная лампа под абажуром, на котором было нарисовано русское пшеничное поле с маками и васильками. Я так любила смотреть на абажур, когда горела лампа. А в прихожей стояли прялка и ткацкий верстак, и висела 5-линейная лампа, Так как трубы были размалёваны на украинский лад и подведены доливки (полы), все это придавало нашему дому уют. У печи стояли рогач, совок, кочерга и лопата для посадки хлеба в печь. Зимой в сени заносили на 2-3 дня топку, еще там стояли наши сани, из коровяка, которые нам делала мама, облив