исповедь

бросились кто куда, и только Антонина вперед, и не по долгу службы, а как на фронте, но тогда бежали вперед все: она - одна из немногих, здесь же одна впереди - остервенело, но расчетливо: к вагонам, обратно, к вагонам, обратно, и старая сменщица рядом, колотит железкой по окнам, ревет, причитает, но пособляет страждущим, старается, - Антонина туда и обратно, туда и обратно, - подхватывает раненых под мышки, или за любую другую конечность, за воротник, за угол платья, - только побыстрее и подальше. Набежали и другие, закричали в ухо, чтобы от паровозов подальше: там сосуды взорваться могут, как снаряды, тогда всем крышка. Над паровозами - черный столб дыма; к ним безрассудно пролетел Бык, распахнутый, грудью вперед, отталкиваясь ногами от цепляющихся рельс: железки в данный момент разумнее его - не пускают. "Саша! - с надрывом вопиет она к нему, - вернись!" - но он уже там, внутри жерла... И рванули... но не сосуды в паровозах, а цистерны с горючим на запасном пути, и картина удвоилась, удесятерилась, - взметнулось откровенное пламя и в небо, и во все стороны. Антонину защитили оставшиеся перед ней на колесах вагоны, они приняли волну на себя и повалились набок, и у самых ее ног упала раскаленная труба, - спускаясь сверху, она подпалила ей ресницы. На мгновение и она испугалась, когда почувствовала знакомый запах жареной, сониной? косы, испугалась не за себя - за мужа, быть может, он виноват, и сейчас свершится справедливый суд судьбы... и тут же отлегло от души: Саша, плюющий, кашляющий, копченый, но целехонький вырывался из клубящегося плена. "Порядок! - весело кричал он, - порядок!.." Теперь она сама знала, каким был ее Саша на войне, и еще она узнала, какими бывают люди в мирное время. Натянув трос вдоль платформы, медицинские работники и вызвавшиеся помочь развешивали на них тела погибших для сверки документов, возможного опознания, и фотографирования, но были и такие, и много было таких, которые мародерничали втихую: тащили сумки, баулы и прочее. Она их ненавидела, и будь в ее руках автомат... позднее, узнавая их на улице, прятала глаза - так было неприятно, потом же, придя к заключению, что и она имела жизненные моменты, когда выглядела со стороны не лучшим образом, перестала их замечать - она приговорила их к своему равнодушию.
Шло время; Антонина наконец-то! забеременела, но то третье - самое страшное, неожиданно получило продолжение, хотя и косвенным, личным, образом.
... Пригнали теплушки с ремонтниками железнодорожного пути; у каждого вагончика трепетали на ветру знамена из подштанников, словом - веселый цыганский табор, вытянутый в одну линеечку. Прибыли они из другого климата, поэтому Антонина была для них желанным гостем с черным чемоданчиком, в котором - нехитрый пилюльный запас, фонендоскоп, горчичники, банки, - лечила же она их скорее участливым словом, - остальное так себе - атрибуты... К вагончикам притулялись деревянные лесенки из пяти ступенек, и вот верхняя не выдержала увеличенной (дочкой - она не сомневалась) тяжести, и Антонина рухнула на рельсы; рухнула - животом. Простуженные мужички довели ее до больницы, где новая врач проговорила о возможной внутриутробной травме. "Этого только не хватало!.." Она сама добралась до дома, и вынуждена была, не входя в него, опуститься на стог сена, закричала, - начались схватки. Выскочивший муж подхватил ее под руки; декабрь, дорога катком от пролитой воды вокруг колонки; он практически донес ее до больничной кровати, говорили о "скорых родах". Она родила дочку - Людочку через два часа, кажется, тревоги остались позади, но какой-то необъяснимый страх не выпускал ее из своих клещей. В палате рожениц было двое, и ребенок соседки плакал меньше и как-то спокойнее, ее же Людочка не умолкала ни на минуту, и чувствовалась в ее крике не детская, не человеческая боль. Вдобавок у Антонины пропало молоко, первые дни выхаживала ее своей грудью соседка. Тревога усилилась дома, через некоторое время, когда она заметила искривляющийся позвоночник, и припухлости в суставчиках, - и этот постоянный, невыносимый крик. В школу для обследования учеников приехала детский врач из Оренбурга, и муж уговорил ее заглянуть к себе домой. Осмотрев дочку, врач отказалась от чая, сумбурно заторопилась, бросив через порог: "Микроцефалик!.." "Вот они - пробелы в образовании", - Антонина быстро добежала до больницы, - коллектив на общем собрании, - не стесняясь прошла в президиум, к главному врачу:
- Что такое микроцефалик? - спросила она громко, словно вопрос претендовал на показательный для всех присутствующих.
Что, она этого не знала? Да знала, знала, конечно же, знала, но к счастью, она училась на одни троечки, она - так часто ошибалась...
- Глупые от рождения дети, безнадежно, - врач отвечал весело, не подозревая...
Очнулась Антонина на кушетке, в окружении виноватых людей в белых халатах, судя по тому, как они прятали глаза, услужливо помогая подняться, и что-то там говорили, говорили, говорили...
Оно и правда - наука бессильна, но в десяти верстах от Васеево, на окраине, при въезде, в ветхой избенке, жила Агриппина, - на травах, да на заговорах такое вытворяла, что и профессору московскому, не то, что оренбургскому, и приснится не могло. Упросить, поможет, скольким в округе пособляла...
Муж съездил, привез Агриппину.
Старушка, оставив отполированную чуть ли не веком клюку за порогом, внимательно осмотрела тельце дочки, обошла качалку три раза в одном направлении, три раза в обратном, шептала, закатывая глаза, останавливалась, воздевала руки к небу, топала здоровенным валенком крест-накрест. Подпалила от печки сухую веточку, обошла весь дом, по углам кланялась, веточка поверху бездымно рдела, постепенно исчезая и обращаясь в пепельные парашютики, старушка крестилась. (О, чудо! дочь при этом ни разу не вскрикнула). Старушка разделась, тщательно зачесала назад широким гребешком редкие, седые волосенки. Пила чай медленно с сахаром вприкуску, по-московски хрюпая с блюдечка, наконец разговорилась:
- Тяжелый случай. Есть средство одно, последнее, слухай - не зевай. Продать дитя треба.
- Да кто ж такое купит, - усомнилась Антонина, и улыбнулась что ли? так произвольно двинулись лоскутки кожи на ее лице.
- А от как, - степенно старушка принялась излагать хитрую программу, призванную обмануть нечистую силу, - пошукай цыганку и сговорись! В полночь постучит в окно, она, цыганка-то, а ты окно-то растворяй, и дочку-то передашь в руки, а она тоби узелок с деньгами, та подороже шоб. А цыган в санях дочку-то сховает и наутек, до угла, а там батька оне отобьет, значит, дитятко у нечистой силы. Поняла?..
- Не поняла, - призналась Антонина, - как это отбьет какой-то батько? кому и когда возвращать цыганские деньги? и вообще, что потом делать?
Старушка терпеливо и подробно раскрыла содержание: "сговорись!" - а именно: Антонина набирает, побольше, сумму денег, завязывает ее в платочек, и вручает его цыганке перед самой условной продажей. В полночь она открывает окно и на просьбу продать дочь отвечает положительно: передавая сверток в окно, она получает деньги обратно, предварительно, конечно, расплатившись с цыганкой за услугу. Цыганка бежит на улицу, где ее поджидает на запряженных санях цыган, и они как бы скрываются в ночи, но только до угла, пока обманутый бес решит, что дело сделано. На углу муж Антонины спокойно забирает ребенка назад...
Со старушкой Антонина расплатилась шматком сала и гусем; за время дежурства на вокзале все глаза проглядела, пока не высмотрела подходящую цыганку: молодую, моментально ухватившую суть проблемы, - заранее расплатилась с ней; в узелок сложила все свои сбережения, подзаняв еще и у соседей, притихла в томительном ожидании ночи; муж было заартачился ("глупости все!", но быстро сдался и к назначенному часу удалился на перекресток.
Когда вернулся, сам распеленал дочь, и завис над качалкой жалкой, серой тучкой, ронявшей на беспомощное бледное тельце крупные, слезные капли. В другое время Антонина удивилась бы такому чуду, но не сейчас, потому что он тоже надеялся на чудо - другое, - сомневался и надеялся, - осторожно поглаживая коричневыми, грубыми пальцами мерзлящие выгибы на вялых тонких ножках. Антонина не выдержала, зашлась белугой, еще и оттого, что цыганка вернула ей в узелке обрывки газет вместо денег. Как беспощаден, как жесток - этот мир...
Муж ушел из дому рано, а вернулся поздно, чересчур энергично отмахиваясь обеими руками от радостно загоготавшей, заметавшейся живности, - давно он так не набирался, - а она не удержала себя насчет денег. Он размахнулся и без скидок, по-мужски, нанес ей удар тяжелым кулаком в челюсть; она слетела с табуретки ногами под кровать, завалилась набок; он - несколько раз, и тоже с размахом, пнул тяжелым, кирзовым сапогом ее в живот, в ненавистный живот; она же шептала:
- Бей меня, Сашенька, суку голодную! Бей! Поделом мне, убей меня, Сашенька!..
Она жаждала спасительной! физической боли, - каждый, новый удар приносил ей облегчение; она искренно молила его о смерти, но и он быстро ослабел, и опустился по стене кулем: скомканным, жалким, по-бабски скулящим - кулем...
Помирились они примерно через неделю, когда Антонина, припудрив остатки лимонного цвета на лице, высунула нос на улицу и уперлась им в серый, торчащий из сугроба, листочек - телеграмму с короткой строчкой: "срочно приезжай умерла мама, - и пониже, - Дуся".
Как она прореагировала на нее после всего случившегося?.. Ну, во-первых, телеграмма пролежала в снегу больше полумесяца... во-вторых, - она, Антонина, была последним листочком на древе Коровиных, - последним, желтым, припудренным (Людочка не в счет, Людочка...) листочком, ну а в-третьих... она подзаняла еще денег у соседей (тучнеющий хряк Васька в сарае обещал расплатиться за все долги разом, да и еще остаться в прибытке). Она забежала в дом за сумкой и упала взглядом на стол, на широкий, тяжелый нож, и его прихватила под мышкой, обернув сумкой, - догоняла мыслями что-то. Говорили, что Маруська, прознав про ее беду, про беду родного брата, стерва, прошипела: "Бог шельму метит, дает урода". "А я помечу тебя, - зло рассуждала она, забегая вперед, когда поняла, куда несут ее валенки, - своей меткой! Только ты свои поганые пальцы на весы, а я их ножичком! Жаль, что не язык, посмотрим: кто кого!.."
Бабахнула позади дверь, и над прилавком всплыло испуганное лицо молоденькой девчушки, пояснившей, что Маруся теперь работает буфетчицей на Оренбургском вокзале (Антонина забыла, Яков уже говорил об этом).
- Жаль, - все-таки разочарованно вздохнула Антонина, - мне две бутылки водки.
Муж, как бы почувствовав ее парадоксальность, принес из школы патефон, пластинки. Антонина молча протянула телеграмму. Прочитав, он долго гонял по столу шарик из хлебного мякиша, под конец придавил ногтем большого пальца и его, и обреченную фразу:
- Что будем делать?
- А что! - неестественно весело воскликнула Антонина, - будем праздновать!
Муж кисло усмехнулся.
- За тебя, - вдруг сделавшись серьезной, она протянула руку через стол, нежно провела пальцами по небритой щеке, - за то, какой ты хороший. Другой бы давно бросил, ковыряйся как знаешь, а ты нет, ты рядом, ты - настоящий...
- Правда? - он