Московское Время. Сборник повестей и рассказов

проговорил он, отъезжая…
«Отчего не в чести? Что это значит?» - недоумевала Софья Дмитриевна.
Впереди, очевидно, появилось какое-то препятствие, потому что людской поток начал замедляться. Напротив, совсем близко остановились две женщины, одинаково повязанные шалями. Одна рассказывала другой:
- Говорят, в среду это случилось. Ястребок залетел на Сухареву башню, на самый шпиль. А у него путы на ногах были, так он ими аккурат в крылья орла угодил, ну, того, медного, что на шпиле. Побился, побился и околел…
- Знак это! – отвечала ей вторая женщина. Не одолеть супостату Расеи! Запутается Бунапарт в крылах нашего орла!
- Вот и молва про то же толкует…
Софья  Дмитриевна содрогнулась: господи, да вокруг нее - прошлое! Это осень  1812 года, москвичи покидают город… Что же наделала она! Теперь ей ни за что не свидеться с Алексеем!
От отчаяния Софья  Дмитриевна горько  заплакала.
Обе женщины что-то говорили ей, утешая, но она продолжала рыдать. В какой-то момент Софья  Дмитриевна поднесла к лицу подаренный гусаром платок и, промокая слезы, крепко сомкнула веки…
И тогда случилось то же, что и в первый раз – она вернулась в потайную комнату!
6
Глаша смотрела на нее опустошенным взглядом. В нем не было ни испуга, ни потрясения, как и присущей человеку разумности. Похоже, осознание самой себя покинуло ее - только лишь Софья Дмитриевна исчезла из виду. Но и теперь, когда та очутилась на стуле снова, Глаша продолжала оставаться в состоянии отрешенности. До тех пор, пока Софья Дмитриевна не обнаружила у себя в руках бежевый платок и не вскрикнула от неожиданности. Только тогда Глаша очнулась, в глазах у нее всполошился страх. Отбежав в угол, она трижды наложила на Софью Дмитриевну крестное знамение.
- Барыня! – осевшим голосом молвила она. – Барыня, вы ли это?
Но Софья Дмитриевна ее не слышала.
- Посмотри, - растеряно показала она на платок, - и вещи оттуда переносятся…
- Да что же это происходит?! Объясните вы мне Христа ради! То пропадаете куда-то, то появляетесь…
И через паузу, притихнув, боязливо спросила:
- Вы, барыня, - ведьма?
Софья Дмитриевна ужаснулась ее предположению, точнее тому, что такое возможно подумать про нее, тогда как она – несчастная жертва какого-то загадочного явления! Конечно, сейчас же нужно открыться Глаше, тем более, что злополучная метаморфоза повторилась у нее на глазах, а значит не понадобится разубеждать Глашу в том, что Софья Дмитриевна сошла с ума.
- Что же получается, - подытожила ее рассказ Глаша, - как только человек здесь садится, он тут же переносится на старинную Мясницкую?
- Ты имеешь в виду прошлое? Но то время, в котором оказались мы с  Алексеем  Арнольдовичем, на прошлое не походило.
- Значит, вы были в будущем?! – изумилась Глаша.
- Мне страшно о таком даже подумать… - печально опустила взгляд Софья Дмитриевна, которая  умолчала про  надпись  на одежде молодого человека. – Ничего я не желаю сильнее, - тихо продолжила она, - как только бы вернулся Алеша… К сожалению, мне неизвестно, что надо для этого сделать…
Но вдруг оживилась:
- Что же я говорю! Конечно, знаю! Это наподобие какого-то ритуала! Нужно встать напротив Почтамта и плотно закрыть глаза!
А в следующую секунду сникла:
- Но вряд ли он об этом узнает, потому что и мое знание – только случайность. Как он там? Что с ним?.. Остается лишь на Господа уповать!
- Ну почему же? – воскликнула Глаша.
Ей давно уже не было страшно. Теперь она стояла рядом с  Софьей  Дмитриевной посредине комнаты, то и дело бросая цепкие взгляды на стулья. – Можно снова попробовать попасть к Алексею  Арнольдовичу. Чего бояться-то? Мы же знаем, как вернуться назад!
- Мы? – рассерживаясь от догадки, переспросила Софья Дмитриевна. – Я запрещаю тебе, Глаша, не только приближаться к стульям, но и заходить в эту комнату!
- Конечно, как прикажете, - с обидой потупилась Глаша, - только почему?
- Да пойми ты: совершенно неизвестно, в каких обстоятельствах можно оказаться! Вот, например, триста лет назад там, где сейчас Мясницкая, наверняка разъезжали на конях опричники. И любой из них, попадись ты ему на глаза, может схватить и умчать тебя неведомо куда. Ты уверена, что сумеешь благополучно освободиться и найти потом  нужное  место? А, скорее всего, ты его даже не сыщешь: Мясницкая тогда была, наверно, не Мясницкая, а Почтамта и дома Юшкова не существовало вовсе.
- Что вы такое, барыня, говорите! Опричники какие-то… Нечто когда-нибудь по Москве разбойники разъезжали?
- То-то  и оно, что разъезжали… И еще много  чего случалось!
- Так что же делать?
- Пойдем отсюда, - взяла Софья Дмитриевна Глашу за локоть.
Объяснение с ней, потребовавшее от Софьи Дмитриевны рассудительности, подействовало успокаивающе на нее саму. Теперь происшедшее не потрясало, как прежде, - ведь даже ужас, усмиренный разумом, становится только пережитым страхом.
Они прошли коридором в спальню. Софья Дмитриевна без особого труда нашла и нажала на оправе кнопку. Проем в стене тут же закрылся, и она увидела себя в зеркале.  Во всем - от лица с темными окружьями глаз до подола платья, тяжелыми складками упавшего на пол,  -  сквозила какая-то застылость изваяния – изваяния скорби. Как же глубоко, до самой ее сути, вошла  боль! Да и Глаша, всегда светлая, как лужок на солнце, выглядела, будто повисло над ней облако.
- Идем в гостиную, - сбрасывая оцепенение, сказала Софья Дмитриевна.
Потом спросила про кухарку:
- Мы одни дома? Где Клавдия?
- Так она в синематографе. Вы же ей еще утром разрешили пойти.
Софья Дмитриевна опустилась в кресло, на подлокотник которого – вспомнила она – еще утром присаживался Алексей Арнольдович, и сердце ее с болью вздрогнуло.
- Запомни, Глаша, она не должна ничего знать. И вообще, никто ничего не должен знать! Пообещай мне, что будешь молчать.
- Да вот вам крест! Разве ж я не понимаю? Только как быть с Алексеем   Арнольдовичем? Его же на службе хватятся.
Софья Дмитриевна прикрыла рукой глаза.
- Иди, Глаша. Мне надо побыть одной.
Ничего иного не приходило на ум, как только сообщить об исчезновении мужа в полицию. Конечно, придется солгать, что вечером 2 января  он вышел из дома и не вернулся.  Но так  лучше, нежели она объявит правду, и ее сочтут  не в себе. Трудно представить, какие это может вызвать последствия. И самое страшное из них – разлучение с домом (не оставят же душевнобольную на попечение прислуги, а родные ее далеко). Но  покидать теперь эту квартиру нельзя ни в коем случае! Иначе пропадет единственная возможность связаться с тем миром, где теперь Алеша.
7
Приехавший к вечеру следующего дня участковый пристав  был вежлив, но  угрюм.
- Кулик Василий Геннадьевич, - отрекомендовался он. - Прошу великодушно простить, однако мне теперь же  надлежит  выполнить ряд процедурных действий.
Все говорило в нем о неудовольствии заниматься  этим пустым делом, да еще в Святки. Опыт подсказывал ему, что розыск коллежского асессора не даст, скорее всего,  никакого криминального результата.
- Прошу садиться, - указала ему на стул Софья Дмитриевна.
- Сударыня, отчего решили вы, будто  с господином  Бартеньевым что-то случилось? Ведь он всего одну ночь отсутствовал. Тому может быть множество причин, вполне, между прочим, прозаического свойства.
Говоря это, Кулик с осторожностью располагал свое грузное тело на стуле, казавшемся ему довольно хрупким.
- Каких же, например?
- Ну, знаете ли – теплая дружеская компания, карточная игра…
- Вы хотите закончить женщинами легкого поведения?
Кулик одобрительно взглянул – ну вот же, умница, все понимаешь!
- Мой муж не таков…
- Конечно, конечно, - пробормотал он, и глаза его, словно столкнувшиеся с чем-то бесконечно знакомым, устало моргнули.
- А ко всему прочему, сегодня мы должны быть на Предводительском бале в Благородном собрании. Ни при каких обстоятельствах Алексей Арнольдович не допустил бы, чтоб пропустить его.
- Разумеется, разумеется… - взгляд его сонно помутнел, но Кулик тут же встрепенулся. – Ну-с, позвольте начать? Я хотел бы осмотреть все  комнаты.
- Что ж, пойдемте. Однако это странно. Уж не думаете вы, что мой муж спрятался где-нибудь под кроватью?
- Не думаю, но таков порядок.
В спальне Кулик задержался перед зеркалом.
- Какое большое, - произнес  он, проводя рукой по оправе.
У Софьи Дмитриевны звонко забилось сердце. Она даже испугалась, что Кулик его услышит. В следующее мгновение, конечно же, пришло осознание невозможности этого, однако легче ей не стало. Кулик, словно зная правду и изощренно оттягивая момент истины, все оглаживал и оглаживал раму. Софье  Дмитриевне явилась ужасная мысль: «А вдруг ему, действительно, все известно?! Неужели Глаша успела проговориться?»
И тогда Кулик повернул к ней гладкое свое лицо:
- Ну-с, проследуем дальше?
Софья Дмитриевна остро испытала к нему неприязнь, которая стала еще больше, когда по завершению осмотра комнат, Кулик объявил:
- Теперь мне необходимо опросить  вашу  прислугу. С глазу на глаз.
- То есть в мое отсутствие?
- Прошу великодушно простить, - учтиво поклонился Кулик. – И тем не менее… Так сколько у вас человек прислуги?
- Горничная и кухарка. Как в каждом приличном доме.
- Превосходно, - скорбно поджал пухлые  губы пристав, и Софья  Дмитриевна мстительно подумала, что у него в доме, вероятно, не так. - Начнем, пожалуй, с горничной.
Софья Дмитриевна очень волновалась, пока Глаша беседовала с Куликом. Она рассчитывала, что когда ее место займет Клавдия, Глаша придет передать состоявшийся разговор, но ошиблась.
Между тем,  пристав откланялся, сказав на прощание:
- Вы уж дайте знать, если  господин Бартеньев объявится. Все-таки  я рассчитываю на благополучное завершение дела.
В прихожей за ним глухо стукнула дверь, и в гостиную торопливо вошла Глаша. Возбужденным  шепотом она произнесла:
- Барыня, я все  подслушала… Я поэтому задержалась.
- Глаша, это дурно, что ты подслушиваешь!
- Конечно, дурно, - энергично согласилась она, - но это лучше, чем быть  змеей, как Клавдия!
- Что ты такое говоришь?
Глаша настороженно обернулась.
- Как бы она нас тоже… не подслушала…
А ведь раньше горничная и кухарка всегда ладили между собой. Значит, и в самом деле, открылось что-то чрезвычайное.
Клавдия была женщиной с красивым лицом и пышным телом. При том, чем ей каждодневно приходилось заниматься, трудно не обзавестись налитыми бедрами и пухлой, раскидистой грудью. Правда, форм рубенсовской модели Клавдия еще не достигла. В сравнении с Глашей она не отличалась бойким характером, но и нельзя  было назвать ее тихоней. Клавдия вела себя ровно, спокойно, разве что тушевалась только,  когда  Алексей Арнольдович обращался к ней с каким-нибудь пожеланием, например, отведать блинов или съесть борща (а готовила она превосходно!) Тогда в смуглость  ее лица вливался медноватый оттенок, а темный взгляд еще больше темнел. Она, в конце концов, его отводила, склоняла черную  головку и, ослепив белой стрелкой  пробора, негромко отвечала: «Слушаюсь, Алексей Арнольдович».
Софья  Дмитриевна, разумеется, догадывалась о причинах этой ее робости, но была спокойна: не во вкусе Алексея Арнольдовича пышнотелые красавицы. Хотя, что ж… То и дело случались неприглядные истории, когда хозяин заводил интрижку с прислугой, особенно, если та бывала не против.  Трудно