Военное детство

ВОЕННОЕ  ДЕТСТВО

Анатолию Павловичу Гольскому посвящается.

Маленький Толик с мамой Анастасией и папой Андреем жили на окраине города в заводском деревянном бараке, в небольшой комнате с русской печкой.  
К началу Великой Отечественной войны было Толечке (так любовно его называли родители) чуть более пяти лет.
«Война, война», – с испугом говорили взрослые, при этом их лица становились суровыми. Наскоро собравшись, мужчины покинули свои дома. Женщины плакали, а старушки испуганно крестились…

Пятилетнему ребёнку было трудно понять, что означало это страшное слово: война. Но однажды это произошло. Гостил тогда Толик с матерью у дедушки и бабушки в  небольшом домике у опушки леса. Был тёплый августовский день тысяча девятьсот сорок первого года. Неожиданно послышался гул самолётов. «Быстро выходим из дому!» – скомандовал дед. Прижавшись к бревенчатой стене дома, все подняли головы и устремили взгляды в небо. Два самолёта, немецкий и русский вели бой, пытаясь уничтожить друг друга. У взрослых страх в глазах, только Толечке было любопытно: что же будет дальше.

– Стой, Толечка, смирно, – шептала бабушка, прижимая внука левой рукой к себе, а правой то и дело осеняла себя крестом.
Примчался со двора Мухтар. Он бегал вдоль стены, выскакивал на опушку леса, подпрыгивал и, задрав морду вверх, лаял на самолёты, весело виляя хвостом. Неожиданно он взвизгнул, упал, прижавшись к земле. Через минуту Мухтар медленно пополз во двор, оставив на прежнем месте полхвоста и волоча за собой поникший остаток, из которого текла кровь. В тот день мальчик понял, что война – это страх, горе, смерть.

Город заполнялся чужой техникой, чужими людьми, непонятной речью. Все сидели по домам, на улицу выглядывали через занавешенные окна.
Неожиданно, в коридоре барака послышался топот чужих сапог. Анастасия насторожилась, прошептав сыну: «Быстро, на печку!» Дверь отворилась, и на пороге появился немец в офицерской форме. Толик сидит на печи, прижавшись к тёплым кирпичам, но любопытство одерживает верх, и он из-за грубки, вытянув тонкую шею, наблюдает.

Немецкий офицер огляделся, подошёл к печи, прижав к ней ладонь. Печь была ещё тёплой. Обратившись к хозяйке, он что-то заговорил на своём языке. А она ничего не понимала и смотрела на него недоумённо. Тогда немец обхватил ладонью сзади шею женщины, толкнул её к загнетке.  
Анастасия ловко вытащила ухватом чугунок с похлёбкой, сдвинула крышку. Офицер поморщился, отвернулся, помахав перед носом рукой, отгоняя запах варева. Он завертел головой из стороны в сторону, дескать, не то ему нужно, и опять показал рукой в печь.
–   Вашен, вашен, – повторил он несколько раз.
Хозяйка вытащила ещё один чугунок, открыла крышку. В нём была вода – непрошеный гость одобрительно закивал: «Я, я, я».

Чужак снял ранец из телячьей кожи, шинель, вытащил бритвенный прибор – побрился; знаками показал, чтобы женщина помогла ему умыться, полив на руки; снял свою нательную рубаху – надел чистую. С немецкой педантичностью он вынул из ранца светлую салфетку, расстелил её на столе, аккуратно разложил буханку белого хлеба, изрядный кусок колбасы, своим ножом открыл банку с консервами, поставил бутылочку с каким-то напитком. Аппетитный запах чужой еды донёсся до носа Толика – очень захотелось кушать, он сглотнул слюну, не в силах оторвать взгляда от того, как медленно, тщательно пережёвывая, немец ест.  Насытившись, офицер аккуратно завернул остатки пищи в салфетку.

Довольный собой, немец вытащил из ранца и  развернул сложенную в несколько раз карту. Он разгладил её ладонью, всмотрелся, щёлкнул языком и произнёс:
– Ком, матка!
Анастасия подошла к столу, молча смотрела на обозначения в карте.
– Москау, – ткнул немец указательным пальцем в середину. – Цеен дней, – показал он растопыренные пальцы на руках, – кофе пить мы.
– Скажи гоп, когда перепрыгнешь, – спокойно подметила Анастасия
– Я, я. Бистро прыгнем.
Мать увидела, как сын выглядывает из-за грубки, улыбнулась ему и задорно подмигнула, пока немец сворачивал карту.

Длинный старый барак, как стручок фасоли, вмещал в себя множество обитателей. Здесь в маленьких комнатушках жили семьи с довоенных лет. А с приходом немцев противоположная часть барака была отведена новой властью под медпункт и жильё для немецких солдат, в одной из комнат находился и продовольственный склад.

Немцы заставили русских женщин выкопать рядом с бараком траншею. Здесь же горкой возвышался песок, в котором Толик часто играл. Однажды, когда мальчик с помощью ржавой консервной банки выложил из песка целый десяток пирогов, он услышал крик полоумной старухи, которая тоже со своим сыном жила в одной из комнат барака.
– Партизан! Партизан! – истошно кричала она, высунувшись в форточку.

Мальчонка оглянулся и понял, что старуха его называет партизаном. Испугавшись, он нырнул в траншею и притаился. Услышав слово «партизан», десяток немцев с автоматами выскочили на улицу. «Тра-та-та-та-та», – раздалась немецкая автоматная очередь. Сердечко маленького Тольки тревожно застучало. Он закрыл грязными ладошками уши и припал ничком к сырой земле.
– Партизан! Партизан! – продолжала кричать старуха и показывала рукой в траншею.

Не услышав ответной стрельбы, немцы подбежали к траншее и увидели маленького худенького мальчишку.
– Ха-ха-ха-ха-ха, – закатывались немцы в противном ненавистном хохоте.
А Толик шмыгнул сопливым носом и заплакал. На шум выскочила Анастасия,  вытащила сына из траншеи.
– Не плачь, не плачь: ты же мужчина, а они не плачут. Дедушка и папка твои не плакали, – успокаивала мать своего мальчугана, моя под рукомойником ему лицо и руки.– А старуха эта, Зиновьевна, у неё голова больная, и сын такой же. Заставили его немцы шлагбаум поднимать и опускать, а на большее он и не способен. А там… кто их знает? – Женщина почему-то улыбнулась.
– Мама, а что, немцы партизан боятся? – спросил Толик.
– Тс–с! – ответила Анастасия, приложив палец к губам сына – Боятся, – прошептала Толечке в самое ухо.
– Сильно? – так же шёпотом переспросил мальчуган.
– Сильно…

Вскоре Толик в очередной раз увидел, какой страх перед партизанами испытывают немцы. Время от времени они обыскивали и проверяли жилые помещения, сараи. Один из таких обысков мальчик запомнил на всю жизнь.
Весенним апрельским утром  Анастасия истопила печку, собралась поставить чугунок с водой – тёплая вода всегда нужна в доме. Неожиданно на пороге их комнаты появились два немецких солдата. Один из них остановился у порога, взяв винтовку наизготовку. Другой начал обыск: став на лавку, штыком взъерошил на горячей печи ветхое одеяло и подушку, царапая голые кирпичи. Штык накалился, когда он проверял ещё не погасшие в печке угли, долго тыкал в подпечник, где хранились ухваты.

С остервенением немец набросился на кровать, где лежали подушка и перина – единственное богатство Анастасии. Продырявленные грязным штыком, они оказались на полу, посыпалось перо и пух, устилая оттёртый добела деревянный пол. У Толика, стоявшего у стены, почти рядом с часовым, текли по щекам слёзы. Мать глядела на сына и всем своим видом говорила: «Держись, не плачь».

Наконец дело дошло до сундука, у которого стояла Анастасия. Истыкав полупустой сундук изнутри, немец тщательно стал проверять пространство под ним. Сундук был на ножках сантиметров двадцати высотой, поэтому прове- ряющему пришлось стать на колени и наклониться. Анастасия едва удержалась, чтобы не ударить немчуру по голове. Чувствуя, что обыск заканчивается безрезультатно, немец у порога играючи наставил на Толика винтовку. Мальчик не выдержал и побежал к матери. Молниеносно охранник так пнул ребёнка в копчик, что, упав, Толик заскользил животом по полу, заставляя взлететь рассыпанные пух и перья. Этот жестокий пинок всю дальнейшую жизнь будет отзываться болью в позвоночнике.


Немцы боялись не только партизан. Они ещё панически боялись бомбёжек. Обычно, если было необходимо отлучиться из дому, Анастасия брала Толика с собой: сын на глазах – душа спокойнее, да и немцы в начале войны были покладистее – женщин с маленькими детьми на постах не задерживали. Однажды, попросив подруг-соседок присматривать за сыном, Анастасии пришлось уйти из дому одной.

Петровна и Ивановна то во двор выйдут, то из окон своих комнат выглянут: играет мальчишка с консервными банками в песке у траншеи – и слава Богу. Неожиданный гул русского самолёта в небе, как всегда, вызвал у  немецких солдат страх и панику. Очень боясь бомбёжки, все побежали в укрытие, и даже те, кто находился на ответственных постах. А мальчишкам лет двенадцати, тринадцати того и нужно было. Не в первый раз они в такие моменты проникали через небольшую оконную форточку в помещение, где немцы хранили продукты.

– Петь, хватай эту банку и вон ту, – командовал Санька, который, похитил консервы с той полки, где, как ему казалось, немцы и не заметят пропажу. –  Всё! Хватит! Айда назад.
Самолёт-разведчик исчез, обошлось без бомбёжки, и немецкие солдаты вернулись на свои посты. Но немец, охранявший продовольственный склад, пропажу заметил и сообщил другому. Тот выскочил на улицу, обежал вокруг траншеи и увидел Толика, в руках которого была консервная банка. Немец что-то закричал, схватил мальчонку за чуб и потащил волоком метров триста до полиции. От боли и страха Толечка закричал, что было сил.

На крик выскочили Петровна с Ивановной.
– Ирод, остановись, отпусти ребёнка. Что плохого он вам сделал!? – кричали женщины и бежали вслед.
Фриц не реагировал, продолжая тащить, как ему думалось, воришку. Толик почувствовал, что его штанишки стали мокрыми. Наконец немец бросил мальчика к ногам охранника, который сидел на крыльце полиции и курил. Начали разбираться. Женщины так кричали, защищая ребёнка, что пришлось вызвать переводчика.
– Не может маленький ребёнок  похитить эти злосчастные банки с консервами, – возбуждённо говорила Петровна, обращаясь к переводчику.
– Смотрите, какой маленький и худенький: он и до окна не достанет и через дверь не пройдёт: у вас там охрана! – рыдая, убеждала Ивановна.
– Мы можем это проверить, – сказал переводчик по-русски.
–
Фриц, притащивший Толика в полицейский участок, вцепился в воротник курточки мальчика, поднял на ноги и повёл к продовольственному складу. Вслед шли Толиковы спасительницы, переводчик и два полицейских с автоматами. Дежурный немец, увидев на ступеньке крыльца мокрое пятно, брезгливо поморщился…

Фриц безжалостно швырнул мальчика под окно склада. Толик ударился о бревенчатую стену и упал. Всё тот же немец грубым окриком заставил его встать на ноги лицом к окну и поднять руки вверх… До окна было высоко… Фриц, как дикий кот, прыгнул к ребёнку, жёстко схватил его за шиворот и, приподняв, развернул лицом к присутствующим. Большие испуганные глаза, переполненные слезами, будто две чаши с водой, готовые пролиться через край; бледно-зелёное личико; бескровные, как белое полотно, губы; дрожащее худенькое тело привели присутствующих в немое оцепенение. Быстро опомнившись, один из полицаев, чтобы разрядить обстановку, нацелившись на Толика указательным пальцем, громко произнёс:
– Пуф!