цветком, в окружении отряда чужеземных воинов. Вот от их группы отделился всадник, по всему видно, начальствующий над ними, и подъехав к повозке, на которой все еще возлежал купец, почтительно, но твердо произнес:
- Вот, купец, мы и сдержали свое обещание, проводили тебя с аленьким цветком домой. Сдержи теперь и ты свое!
- Что ж, и не отдохнете теперь с дороги? В баньку не сходите, медов хмельных не попьете?, - стал вопрошать всадника купец, не столько желая угодить чужестранцам, сколько рассчитывая их по старой своей купеческой привычке одурачить, и повернуть дело в свою сторону.
Всадник лишь отрицательно покачал головой, и отвечал:
- Нет, купец! Не велел нам наш князь медов твоих хмельных распивать. А приказал, взяв обещанное, поскорее назад возвращаться.
Стоявшие на крыльце домочадцы во главе с Первушей, Саленькой и Настей все никак в толк не могли взять, о чем бишь речь. В недоумении переминались с ноги на ногу, не решаясь вмешиваться в разговор старшего.
Купец же, припомнив многие месяцы странствий по чужим краями, не всегда спокойным и дружественным, припомнил также и отвагу, и воинское умение сопровождавших его чужеземных всадников. И понял, что даже здесь, в сердце своих владений ничего он с ними сделать не сможет. Особливо, без того, чтобы его не обвинили в вероломстве. И глубоко вздохнув и сделав самую печальную мину, на которую был способен, указал перстом на младшую свою дочь:
- Вот она. Берите…
Чужеземец недоверчиво посмотрел на малахольную. Потом заглянул в глаза купцу. Затем оценил богатый наряд лакомящейся леденцом и бестолково улыбающейся дуры. И сделал знак своим воинам.
От их группы отделились двое. Подъехали к крыльцу. Спешились. И приблизившись с Насте, хотели почтительно взять ее под руки.
Однако не тут-то было! Ничего не понимающая Первуша, видя такое дело, грозно заступила им путь, отталкивая от сестры плечами и кладя руку на висящий у пояса меч.
- Батюшка!, - воскликнула она. – Что это они делать удумали? Почто Настьку хватают? Не позволю! Эй, люди!
- Охолони, Первуша!, - купец усталым жестом поднял руку. – Так надо…
И рассказал все, как было. Как ему аленький цветочек достался, и что за это князь чужеземный потребовал.
- Вот так, - в притворной печали сказал купец. Не особо ему было жаль такую-то дочку потерять. Но на люди показать того боялся. – Выбирай, Первуша! Кто тебе из нас двоих дороже? Я или сестра? Ведь ежели не она, так я должен буду в обратный путь к чужеземному князю отправляться. И уж не дойду туда, это точно…
Онемела от такого выбора Первуша. В смятении обвела взглядом домочадцев, отца, Настю. Поглядела на чужих всадников, в ожидании стоящих поодаль, и на повозку, доверху наполненную аленьким цветком.
Злосчастным аленьким цветком…
Мысль Первуши скакнула и заторопилась. Вдруг пришло понимание, и она в гневе, требовательно уставилась на Саленьку.
- Знаю я, для кого везли сей цветочек аленький! Знаю! А раз так, то может быть, тому человеку и ответ держать?
И замолчала, сверля глазами среднюю сестру. Саленька хмыкнула, как ни в чем не бывало. Глазками своими красивыми и бесстыжими по облачкам высоким прошлась, да и молвит:
- Что же ты, сестра? Все тут прекрасно это знают!, - и обвела двор плавным лебединым жестом. – Настька цветка возжелала. Ей батюшка его и привез…
Первуша чуть не задохнулась от такого вероломства. Так и не сняв длани своей с меча, дернулась было к сестре. Но тут возвысился голос купца:
- Стой, Первуша! Сказал тебе – охолони! Вот тебе мой отцовский сказ! Как обещано мной, так тому и быть. А не подчинишься, прокляну!
Замерла Первуша на месте, глядя, как расплываются губы Саленьки в издевательской ухмылке.
И мнилось Первуше, что все это не наяву. Что это сон. Или того хуже, захватили ее в свой морок нави злые. Однако что может быть хуже яви! Сон развеется по утру, а от нави откреститься можно. Тут же как быть?! Как поступать? Мечом сей узел гордиев не разрубишь! Кого из двоих выбирать? Отца иль сестру? Да и можно ли такое!
Покуда стояла Первуша в ошеломлении, чужестранные воины взяли Настьку под локотки, усадили на повозку со всем возможным комфортом, да и отбыли со двора…
Прошло два дня. Страсти по Настасье малость улеглись. Порывавшаяся было в погоню за чужеземным отрядом Первуша была остановлена твердой отцовской рукой.
Да и другая беда на перед вышла.
Купец умирал. Умирал без данного желтолицым лекарем снадобья. А своего лекаря, как оказалось, нетути.
Сидели сестры по разные стороны от отцовской кровати, держась за его опухшие руки, одна за шуйку, другая – за десницу, и друг на друга не смотрели. Однако ж видела Первуша, что взгляд сестрицы, нет-нет, да и высверкивает. Что на месте ей не сидится, будто кто шило ей в заднее место вонзил. По всему видать, мысль какую-то имеет. Однако ж, помалкивает.
«Что же делать?», - думала Первуша. – «За стариком-лекарем бы надо кого-то послать. Да, только кого?».
Обоих гридней, тех, что старика провожали, седмицей ранее она самолично на дальние заставы разослала. Чтоб болтали поменьше, да чтоб Саленька до них не дотянулась. С нее станется за стариком лихих людишек отправить! Вот только делать-то теперь что? Никто, кроме нее теперь и знать не знает, где обретается старик. И по всему выходит, самой нужно на конь, да за лекарем скакать. Времени, видать, совсем мало остается. До старика без малого дня три добираться! Да обратно потом. Эх, да делать нечего!
Ну, что же, решено!
С тяжелым сердцем заседлала Первуша гнедого и вынеслась за родную околицу. Скверные думы в дороге не самые лучшие попутчики. А ну как батюшка без нее преставится? Как ей потом без слова его прощального жить?
Опять же, Саленька, зараза, что-то затевает! Ох, не было бы беды!
С такой кручиной проскакала Первуша целый день, да заночевала в открытом поле. А чуть свет засобиралась было в путь, как услышала далекий топот лошадиных копыт, что доносился со стороны родного дома. Вот и всадник в предрассветных сумерках показался. Узнала его Первуша, да так и обмерла, обессиленно на своем стремени повисла. Горе почуяла.
Ждет.
И вот подскакал к ней их дворовый человек. Осадил измученную лошадь, мало чуть из седла не выпал. И кричит:
- Поспешай-воротись, барыня! Сестрица твоя совсем, видать, из ума выжила! Варит зелье из заморского чудо-цветка, что давеча батюшка привез. Поить его собирается!...
Не дослушала до конца Первуша, прыгнула в седло и понеслась во весь опор обратно.
Загнала гнедого, и под вечер влетела на родимый двор. Кулем свалилась с лошади наземь и чуть не на карачках рванулась на высокое крыльцо. По лестнице на первый поверх.
А там двери распахнуты, и две чернавки полотном зеркала завешивают.
Завыла Первуша в голос и в следующую горницу сунулась.
Лежал в ней батюшка ее купец на большом дубовом столе. Меж мертвых пальцев толстая свеча вставлена. Да в изголовье и по бокам еще с десяток светят. Плывет по горнице сладчайший запах ладана.
Невидящим взглядом обвела Первуша горницу, покуда не увидела большой черное пятно. Отерла глаза от слез. И шагнул ей навстречу местный священник, что молитву над покойником читал.
Не помня себя, схватила его Первуша за локти медвежьей своей хваткой, да так, что чернорясный чуть не застонал. Вперила в него свой пылающий взгляд и выдохнула, как зарыдала, всего одно слово:
- Салка?!
И по тому, как отвел свои глаза поп, все поняла.
Отбросила она его в сторону, словно тряпичную куклу, и стремительнее, чем кречет, взлетела по лестнице наверх. Толкнула саленькину дверь.
Та сидела перед своим хрустальным тувалетом, и заслышав шум шагов, начала было поворачиваться. И лишь только ужасом в ее зрачках успела отразиться грозная фигура сестры, когда не по-женски тяжеленный кулак обрушился на ее голову…
Полные сутки пролежала-прометалась в горячке Первуша. А когда восстала с ложа и на нетвердых нога вышла за порог, со двора выезжали в сопровождении домочадцев и плакальщиков две телеги с двумя гробами. Не помня себя, хватаясь по пути руками за стены, спустилась Первуша на двор, и долго бродила там, утыкаясь в знакомые сараи, и не узнавая их.
В конце концов в дальнем углу натолкнулась она на повозку, оставленную чужестранными всадниками, доверху забитую злосчастным снадобьем. Были то клубеньки наподобие маленькой черной репки. Какие по одному, а какие срослись по два - по три. Набрала их Первуша полные горсти, поднесла к глазам. Всмотрелась. Понюхала. Бросила обратно. И снова – набрала, всмотрелась, понюхала, бросила.
И снова.
И снова…
Неясно, кто ей руководил тогда. Разум ли ее потрясенный, бог ли, дьявол, звериное ли чутье. А только от этих пересыпаний пришла она в себя, и зарыдала. И провела так не один час.
А после повелела все содержимое повозки кучей высыпать на могилу Саленьки, да землею как след присыпать. Чтобы ни у кого не появилось соблазна через силу, которая лишь сильному духом и светлому помыслами дается, величия достичь …
Мой учитель замолчал, и продолжая резать и укладывать на расстеленный брезент длинные стебли вероники, нет-нет, да и постреливал в меня веселым прищуренным глазом. Потом кряхтя, разогнул свою старую натруженную спину, и вытирая от пахучего зеленого сока изогнутое лезвие садового ножа, пробормотал, как бы ставя в своем рассказе последнюю точку:
- Вот так и досталось всем сестрам по серьгам…
Затем, видя, что я еще чего-то жду и смотрю на него недоверчиво-выжидательно, похмыкал, пробормотал себе что-то под нос, пожевал выцветшими губами и изрек:
- Ах, да! Забыл!
И по его смеющимся глазам я понял, что ничего он не забыл, а вероятно, еще что-то придумал.
- Так вот. Увезли желтолицые всадники Настьку за три-девять земель, в далекие-предалекие страны… А там, сам знаешь, какие есть мудрецы! У-ух! Не нам с тобой чета. Покумекали-покумекали, да и придумали для малахольной такое чудо-лекарство, что она скорехонько в разум-то вошла. Красавица стала, м-м-м! Сказку-то про гадкого утенка слыхал? Вот-вот! А то смотри, я тебе ее расскажу… А Настя такая стала, что глаз не отвесть. Князь-то, ну, тот, что аленький цветок купцу продал, влюбился в нее без памяти. Женился. А Настя ему детей нарожала. Здоровеньких таких!...
Ну, что ты на меня так смотришь! Что, неправда, по-твоему? Ну, так то же сказка…
октябрь, 2014
