Сказание о Евстигнее

просил заступиться за него с матерью. Просил оградить от зла, не дать пропасть и не разлучать их раньше времени, а то им не прожить друг без друга.

Божья Мать скорбно и с жалостью смотрела на Евстигнея и молчала в знак согласия, а маленький Христос подбадривал его своим детским взглядом и тоже молчал. В этом молчании Евстигней растворялся до стука в висках. Укреплялся духом и возвышался разумом. Не переставал молить об избавлении от грехов и искушения. Но чем дальше, тем больше молящийся просил автоматически, рефлекторно, полностью отдаваясь бессознательному, краснел, покрывался потом. Только у самой грани сознания, словно очнувшись, закрывал глаза и опускался на колени у иконы, возвращаясь с небес на землю.

К инвалиду и больной никто, кроме дежурной медсестры, не приходил. Медсестра сама была больной и толстой женщиной , задыхавшейся при быстрой ходьбе. Пухлое лицо медсестры покрывали крупные оспины и когда она смеялась, то у нее из-под верхней губы, накрашенной малиновой помадой, большими лопаточками обнажались верхние резцы.

Медсестру величали Ангелиной Свиридовной и она была очень чувствительная и добрая женщина, без которой старуха с сыном уже не представляли свою жизнь. Когда медсестра приходила, точнее, врывалась в квартиру, то первым делом выкладывала последние новости по части криминальных разборок в их городке, уделяя особое внимание фактам насилия и душегубства.

По ее рассказам выходило, что местная милиция чуть ли не каждый день вылавливает из городской речки распухшие трупы подгулявших горожан, что пожары уже уничтожили большую часть города, что машины бьются на каждом уличном перекрестке, а грабят и убивают среди белого дня прямо под тонированными окнами мэрского кабинета. Из-за природной и еще какой-то деликатности сын с матерью молчали и не останавливали Ангелину Свиридовну, но после каждого ее прихода в квартире сгущалась атмосфера страха.

Старуха, надо сказать, безразлично относилась к страшным байкам, но она боялась за Евстигнея, который был чужым среди людей и мог больше всего пострадать не от преступников - одиночек, а от внешне законопослушных граждан, которые, сбиваясь в плотные косяки и стаи, легко поддавались древнему инстинкту сохранения рода и могли забить любого чужака, а уж кто как не Евстигней с его болезнью более других подходил на роль случайной жертвы.

Старухины опасения имели под собой веское основание: Евстигней в силу приступов своей болезни мог беспричинно ввязаться в спор или драку, а ему много и не надо было, чтобы отдать богу душу. Сколько мать перестрадала по этому поводу, но что она могла сделать, если ей один знакомый батюшка в церкви объяснил, что мы, дети наши, дети наших детей страдали и будем страдать за грехи наши и прегрешения наших отцов. Заканчивал святой отец словами Библии: « Да пребудет так вовеки».

Старуха кивала батюшке в знак согласия, но в корне была не согласна с таким пассажем: зачем это Еське страдать за его далеких хвостатых предков. Кто так решил? Неужели Бог? Где же тогда справедливость, если ее и на небе не существует? Нет, здесь что-то не так, что-то напутал полуграмотный деревенский священник. Ответим мы за грехи наши, как и просим Господа простить нам заблуждения наши, а если еще и не за наши, то есть личные, а за грехи наших предков отвечать, то тогда и жить не стоит, так как никогда, ни в кои веки не искупить такой массы грехов, а если и искупить, то почему предкам об этом было не позаботиться раньше и не награждать потомков таким обременительным наследством?
Чем больше старуха раздумывала на смертном одре, тем сильнее хотелось ей жить, а не отправляться в бессмертие: она и грешила, она и отмаливала всю свою нелегкую жизнь грехи. Она скорбела и радовалась, путаясь в земном и небесном, но она никак не могла взять в толк своей вины за чужие грехи.

Все старухино существо сопротивлялось явной несправедливости или скорее – так она думала – кем-то из великих допущенной вселенской ошибке и что надо было разорвать эту причинно – следственную связь несправедливости и нецелесообразности. Она никогда этим не делилась с Евстигнеем, но сын в минуты просветления сознания сам пришел к такому же неразрешимому противоречию и пытался погрузиться в мир своих предков, чтобы определить мотивы их поведения, но тщетно…

- Считать не думать! – парирует эскападу матери Евстигней. – Схожу, маменька схожу и куплю всего – только вы мне списочек составьте. А еще подумайте: что вам из сладенького принесть.

Старухины глаза влажнеют от слез, а дряблые мышцы сердца просто рвутся на тоненькие шкурки от любви к ее сыночку. Вон ведь как заботится о родной матери, что даже побаловать хочет никудышную старую женщину, которая так и не смогла дать счастья своему единственному сыну, а он ее не только простил, но еще и любит, как любят только самых заботливых матерей.

- Еся, ты купи себе пряничек, а мне и одного чайку много будет, - отвечает расчувствовавшаяся мать, с трудом возвращаясь на свою койку. - А списочек, - она махнула рукой, - какой –там список, денег на чай и пряничек хватит только.
- А сладенького? – упорствует Евстигней.

- Сладенького мне и тебя хватает, - тихо отвечает старуха, укладываясь на скрипучую кровать в соседней комнате.

Евстигней долго собирается. Его сборы в основном состоят из приискания подходящего для сезона верхнего платья, головного убора и обуви. Выбор у него из-за скудости средств небольшой, но всякий выбор для Евстигнея мучителен и любое пустяшное дело может плавно обернуться трудной по характеру и степени проблемой. Но надо сразу сказать, что к болезни это не имеет ни малейшего отношения по той причине, что вопросы принятия решения по жизни у Евстигнея произрастали из общей философии существования, уходящей корнями в бессознательное прошлое наших далеких предков.

Предков, которые вечно оказывались перед выбором, веры, языка, ареала обитания, или других обстоятельств бытия. Только смерть их всех уравнивала в выборе, но и после смерти оставшиеся в живых родичи не давали им покоя и по - разному – в зависимости от знатности и богатства – украшали места погребения и чтили память, а вернее – ублажали свое честолюбие и отчасти – совесть, чтобы та ночами не скребла длинными коготками их настрадавшиеся сердца.

Евстигней, гуляя по городским кладбищам, часто ловил себя на мысли, что слегка завидует участи знатных покойников, на могилах которых высились массивные памятники с пышными и слезливыми эпитафиями по фасаду: « Дорогому (дорогой) … -дальше следовала ласкательная степень родства – от вечно любящих ( варианты –безутешных, скорбящих, помнящих ли) тебя».

Поймав себя на зависти к мертвецам, Евстигней ужасался: дойти до такого при почти здравом уме и какой - никакой памяти! – нормально ли это? а если не совсем нормально, то нормально ли выпячивать на всеобщее обозрение свое циничное скудоумие всего в двух шагах от вечности?

Нормально ли пытаться перещеголять соседа помпезностью и размерами надгробных сооружений, размахом и обилием языческих по своей сути жертвоприношений в христианские лишь по внешней обрядности праздники?..

Ответа не было и не могло быть, понимал Евстигней, но завидовал тем, по которым – может статься.- кто – то неутешно скорбел где – то в опустевшем мире, так и не в состоянии пережить утрату….

Такой собственный выбор страшил Евстигнея, но он ничего не мог с собою поделать. Выбрала же его когда – то болезнь или он выбрал ее – какое это теперь имело значение, когда жизнь почти сгорела между больничной палатой и жалкой квартиркой в жактовском доме с сырым и затхлым подвалом – царством комаров и лягушек.

Когда ночью не хочется ложиться спать, так как и просыпаться не хочется посреди мерзости запустения под старые песни о «главном»; когда выбор не то чтобы не устраивает, а тогда, когда выбора совсем нет и надо вручать себя божьему промыслу, с одной стороны, и легкомысленной прихоти твоих правителей-сограждан, с другой стороны, которые так и норовят тебя, словно клопа, размазать по засаленным обоям.

На кухне радио играет что – то радостное и бодрящее, но Евстигней к нему не прислушивается. Проблема выбора так взбурлила кровь, что та стучит в висках, заглушая все звуки, перегоняя сквозь сердце тонны вязкой и тяжелой жидкости.

Наконец, покончив с одеванием, Евстигней застывает перед зеркалом в коридоре, расчесывая свою бороду – метелку с жесткими и густыми кольцами во многих местах серебряных от седины волос. На Евстигнея из глубины старого, потрескавшегося трюмо взирает совершенно незнакомый человек, никак не напоминающий его самого. На незнакомце странного покроя одежда из бледно – зеленого материала с множеством кнопочек – заклепочек, молний на карманах и тонко простроченных темными блестящими нитками швов. Лицо у человека чужое, но борода и глаза его, Евстигнея, такие же неприкаянные и грустные от запущенности и нелюбви всего их окружающего.

Удивляясь самому себе, Евстигней с пониманием принимает такое отражение своей персоны в зеркале и деловито ощупывает свой зеленый комбинезон то ли звездолетчика, то ли модного шоумэна, еще хранящий запахи то ли космического корабля, то ли эстрадных подмостков.
За мужским отражением в зеркале ясно просматривается женское лицо в пламени рыжих волос ,но это не матушка – та сроду не была рыжей и подруг рыжих не имела – и не медсестра Ангелина – у сестры сегодня нет дежурства.

«Кто же это? – холодеет под сердцем у Евстигнея. – Таких красивых в жизни не бывает. Не умер ли он?»
-Нет, не умер! – откликается на мысли Евстигнея женщина – Ты не только не умер, ты даже не во сне. Более того – ты только сейчас по – настоящему проснулся и готов к жизни.
- Зачем?
- Зачем? А ты сам не догадываешься?
- Так… ты и есть та самая?
- Та, только не совсем та, ведь та жила лишь в твоем воображении, а я вот – здесь, стою живая, рядом с тобою и знаю, о чем ты думаешь.
- Знаешь? Все знаешь Ой ли?
- Почти, то есть знаю то, что меня касается.
- Кто ты?
- Тебе не надо этого знать. Считай, что я та самая, которую ты ждал всю жизнь и теперь дождался.
- Тебя? – Не верит Евстигней. – Дай мне подумать, - робко просит он.
- Думай, - соглашается женщина и с легким шорохом на длинных соколиных крыльях, растущих прямо от лопаток спины, выпархивает через открытое окно по направлению куполов храма Николы – на – горе, залитого светом остывающего осеннего заката. От женщины почему –то остается тонкий запах только что собранного гречишного меда и слабое покалывание в области левого соска.

Евстигней бросается следом и с неожиданной легкостью сам птицей вылетает из окна, широко, как крыльями, размахивая руками в прохладе сгущающихся вечерних сумерек.
Чем чаще Евстигней поднимает и опускает раскинутые в стороны руки, тем выше воспаряет над проводами электропередачи и кронами широколиственных деревьев, жестяными крышами старых домов и разноцветной черепицей недавно выстроенных особняков. Вот он узнает пешеходный мост через реку, которая делит их городок пополам.

Над рекою воздух заметно прохладнее и Евстигней даже пожалел, что оставил дома на спинке дивана свой теплый