импровизированное оружие, опрокинул и прижал исходящую слюной тварь к полу.
- Да помоги же! – заорал я, ничего не соображая уже от страха, и только чувствуя, как слабеют руки. «Ветер» усмехнулся: «Помогу, не бойся».
Палки моей хватило собакоподобному монстру ровно на один укус. Перекушенная, она тихо хрустнула, и собака рванулась вперед, но с размаху наткнулась на невидимую преграду в полуметре от меня. Отбежала, и снова бросилась. Тварь не лаяла, только страшно шипела, не сводя с меня глаз. Прыжок – отброс, и на безобразной морде чудища появилась кровь. Если оно и чувствовало боль, то никак это не выдавало, а продолжало штурмовать барьер с еще большим остервенением, разбиваясь все сильнее. Во многих местах шкура лопнула, густая темно-красная кровь заляпала доски, шипение сменилось едва слышным жалобным скулежом. И все это время монстр не сводил с меня глаз.
Как ни страшен был он, я почувствовал нечто, похожее на жалость. А собака, осознав тщетность усилий, шатаясь, отошла на пару шагов, села и завыла. И этот вой… разбудил память. Внутри меня лопнул нарыв, такое было ощущение, и не своим голосом я крикнул: «Отпусти! Это… моя!»
И бросился к окровавленному, страшному, зубастому сгустку боли и отчаяния, в ком, наконец, я разглядел свою Арму. Тупица! Собака кидалась не на меня, а ко мне! Арма, Армочка, родная моя!
Не стесняясь, я размазывал слезы по лицу, все крепче прижимаясь к вонючей сальной шерсти, теребил собаку, целовал и гладил уродливую окровавленную морду. Они тихо скулила и все лизала, лизала мои руки…
Девочка моя… моя Арма. Одна из тех собак, что становятся дороже любой женщины. Полтора года на боевых, и после дембеля восемь лет вместе. Она умерла не от старости – от рака. Умерла стремительно, за какие- то две недели. Вначале перестала бегать, затем – ходить, а потом врач, старательно отводя глаза, сказал: «Усыпите собаку. С опухолью уже ничего нельзя сделать».
- Арма! Девочка моя! – я гладил собаку, буквально обливал ее слезами, и с исступленной радостью наблюдал, как под моими ладонями сходит с нее чужая шерсть, зарастают раны, выпадают уродливые клыки, не вмещающиеся в пасти. Отрастала новая шерстка, шелковистая, гладкая, молодая. ЕЕ шерсть. На мокрой от крови морде исчезали страшные желваки, округлялось тело. Арма становилась собой.
Обернувшись, я увидел, что призрак – надо бы имя спросить, неудобно – отвернулся к окну.
- А ты говорил – некому встречать. – Буркнул он. – Бедная, настрадалась-то как, одна.
Все-таки, как тебя называть? – спросил я. - А почему она стала… такой?
Мой собеседник вздохнул, обернулся.
- Да как хочешь, зови. Гид, проводник, вожатый – разницы никакой. Своего-то имени нет, не заслужил еще. – Взгляд его посмурнел. – А собака… любила она тебя, парень. Ты поленился сразу к ветеринару пойти, хотя можно было ее отстоять, если б вовремя укол сделал. Годик еще б точно прожила. Но ты не посуетился. А псина, даже брошенная, тебя, дурака, здесь ждала, одна, без надежды. Тут, парень, в одиночестве, еще не таким станешь. Самая страшная участь!
Под ложечкой противно засосало. Я опустил голову, чувствуя, как пылают щеки, прижался к собаке.
«Верно, все верно. Ты простила. А я прощу – сам себя?»
Арма лизнула в губы, заскулила тихонько, заерзала увесистым крупом по доскам. «Жаль, собаки не говорят». - Я вопросительно посмотрел на гида. – Или все-таки говорят? Здесь?»
- Не говорят - Улыбнулся проводник. – А разве надо?
Он подошел и ласково тронул меня за плечо. «А ты молодец. Не забыл повиниться перед животиной».
«Поздравляем, вы заработали пять баллов личной кармы». Впечатление, что попал в компьютерную игрушку, стало до неприязни стойким. Только ни в одной игрушке не было такого реального ощущения бездны под ногами, и понимания, что оступись я хоть на йоту - рестарта не будет. Последнюю мысль я озвучил, и умоляюще посмотрел на проводника, но Гид тему не поддержал.
- А что, есть определенная аналогия. Только не надейся, что все тебе разжую, и в рот положу. Ты б хоть во дворе прибрал. – С улыбкой, но слегка ворчливо, сказала он. – Смотреть неприятно. Неужели самому нравится?
Я растерянно выглянул в окно. И, правда – битые кирпичи, рассыпанная штукатурка, обрезки труб – полная иллюстрация на тему «Ремонт в разгаре».
- Не обязательно руками. – Шепнул на ухо ставший невидимым Гид. – Д у м а й.
Я послушно закрыл глаза, представляя ухоженный двор. Думать оказалось неожиданно трудно – я будто грудью раздвигал тяжелую болотную жижу, отыскивая в голове нужные образы. А когда открыл глаза, то первым желанием стало их протереть: двор был чист и частью благоустроен – вдоль штакета тянулась взрыхленная полоса земли, украшенная горками декоративного бута и цветной гальки. Появилось несколько клумб с дельфиниумами и какими-то неизвестными мне цветочками, необычной розово-сиреневой расцветки. Очень мило.
Вспомнив о песчаном растворе, едва держащем кирпичи, я коснулся пальцем стены, и едва не отдернул руку. Под моим прикосновением по швам кладки паутиной разбежалась серая глянцевитость хорошего раствора. Это что же получается? Только захотеть? Ну ладно, дом-то я отделаю, а дальше? Одному, как сыч, в нем сидеть? И снова вспомнил отца. Ну, не были мы с ним особо близки при жизни, не сложилось. «Папа, ты придешь?» - мысленно спросил я, невольно напрягаясь. Ответом была тишина. Я сглотнул горькую слюну, Гид обнял за плечи.
- Не все так просто. – Шепнул он. – Заслужить надо. Делом заслужить. Не понимаешь?
Я почувствовал, как под руками проводника тело потеряло вес, а заодно и видимость. «У нас мало времени» - едва слышно прошелестел в ушах его голос. – «Но, главное я тебе покажу». И мы взлетели.
Это была долгая экскурсия, печальная и страшная. С высоты нашего полета Порог казался мозаикой – гигантский мир, разбитый на множество мелких кусочков. Кедровый бор оказался лишь фрагментом, крохотной частичкой пространства, где преобладали оттенки, увы, мрачных тонов.
Мы летели над пустынями, где толпы людей руками рыли колодцы, над заснеженными пиками гор, усеянными кособокими хилыми домишками, над черным океаном, по которому плыли полусгнившие остовы кораблей. И повсюду стоял непрекращающийся, разрывающий душу, не крик – стон. Редкие места с чистой аурой покоя только подчеркивали застарелую атмосферу страдания и боли.
Меня трясло. Особенно запомнилась женщина на берегу, совершенно обнаженная, только на голове была намотана рванина. Окровавленными руками она разрывала гальку, и, причитая, хоронила в мелкой могиле что-то маленькое, замотанное в тряпье. Засыпала яму, и через минуту начинала отрывать ее снова. Приглядевшись, я узнал в свертке ребенка.
- Расплата за аборт?
- За убийство. – Серьезно поправил меня Гид. – Здесь все называют своими именами.
- Это ад. – Сказал я уверенно.
- Нет. – Мой спутник покачал головой. – Свой ад каждый носит с собой. Здесь есть и котлы с маслом, и геенна – для тех, кто в это верил. Но даже в кипящем масле варится не так страшно, если ты не один. А есть и места, вроде твоего леса, ты видел. Здесь все есть – каждому, по делам его.
- Мне плохо. – Пожаловался я Гиду. – Хочется кричать. Страшно, провожатый. Это как ток, все идет через меня – отчаяние, злоба, боль… Пожалуйста, давай вернемся.
Вожатый почти неосязаемо коснулся меня. «Это еще не страшно. Самое страшное – там, внизу».
Мы как раз летели над городскими кварталами, пародирующими земные – те же серые панельные коробки, грязь на улицах и гомон толпы. Я видел хорошо одетых людей, стоящих в грязи на коленях, и просящих, как о милостыне, внимания прохожих. Видел, как исступленно швырял в пыль золото и драгоценные камни пожилой благообразный человек.
Их лица закрывали маски. Самые разные – от ярких карнавальных, щедро украшенных мишурой, до простых тряпок, закрывающих лицо.
- Это одиночество, Витя. Вспомни собаку. Она не заслужила одиночества, но ты единственный, кто был ей нужен, кого ждала. Ждала и менялась. Внешность здесь – отражение души. Здесь не в почете зеркала, ибо каждый видит других, какие они на самом деле. Злость, зависть, отчаяние, корысть, гордыня – все на лицах.
Я рывком вскинул руки к голове, провел пальцами по лбу, щекам, подбородку – и тихо заскулил. Это не мое лицо! Тяжелый угрюмый подбородок, острые скулы, массивные надбровья. Гид молча переждал истерику. Когда руки, наконец, перестали трястись, а дыхание выровнялось, я спросил с надеждой: «А красивые? Бывают?»
- Красивые – редки. Очень редки.
- Нет святых, Гид, нету их! Мы все не ангелы. Я не знаю, не знаю! – заорал я. – Все так или иначе лгут, завидуют, воруют…
- Исцеляют больных, помогают страждущим, любят, наконец. – В тон продолжил он. – Все в ваших руках, Витя. Все в вас самих.
- Отпусти меня!
Он не сделал не единого движения, но в глазах вдруг помутнело, закружилась голова – и все стало, как было. Лес, дом, покой. Гид потянул за рукав: «Иди со мной».
Пока нас не было, дом обзавелся слуховым окном на крыше. Мы вылезли на самый верх, и в изнеможении я повалился на холодную черепицу.
- Я ведь совсем не святой, Гид. – Сказал тихонько. – Что меня ждет?
Он улыбнулся, печально и мудро. «Святые вообще редкость» - задумчиво сказал он, и подошел к краю крыши. – «Я только показал тебе, что может быть. А дальше думай сам. Смотри». Он протянул руку вниз, и когда я наклонился над краем, неожиданно сильно толкнул: «Время, Витя».
Я взмахнул руками, и, потеряв опору, полетел прямо на асфальтированную полоску опоясывающую дом. И с чувством полета пришло облегчение и прозрение. Если мне суждено выкарабкаться, я проживу отпущенное так, чтоб Гид мог носить собственное имя.
- Я понял, Хранитель! – Успел крикнуть я. – Все в нас самих! Спа…
И наступила тьма.
Возвращение в сознание ничего хорошего не сулило. Во всем теле, казалось, не осталось места, где не поселилась бы боль. Озноб и жара одновременно, и страшно было раскрыть глаза.
- В четвертую его.
Я почувствовал, как перетягивают мое тело на что-то твердое и холодное. Женский голос произнес: «Он приходит в себя». И, внутренне собравшись, я открыл глаза и встретился взглядом с человеком возле каталки. Лицо было закрыто зеленой маской, но взгляд показался знакомым – усталым и добрым, с едва заметным лукавым прищуром.
- Ангел. – Прошептал я. – Спасибо.
Вокруг глаз врача разбежались веселые морщинки.
- Да рановато мне в ангелы, на земле еще дел невпроворот. – Неожиданно густым басом сказал он. – А ты везунчик, катарсис пережил. Две минуты без сердцебиения. Ну, теперь жить будешь. Везите. Из шестой готов пациент?
Это он сказал уже медсестре, и, получив ответный кивок, скомандовал: «Везите», отвернулся, уже забыв про меня.
А в палате меня уже ждали. Господи, сколько народу! Мама, Олег, жена в компании со всем своим семейством, девчонки с работы. Тумбочка возле кровати буквально погребена под ворохом пакетов, оба подоконника заняли цветы. Я переводил взгляд с лица на лицо, пока они наперебой пытались задать один и тот же вопрос, и едва сдерживал слезы.
Спасибо, ангел. Ты показал причину и следствие, и дал шанс кое-что исправить. Я усвою урок.
- Как ты? – пробился сквозь покаянные мысли голос жены.
- Лучше всех! - я пошевелил рукой, пытаясь показать большой палец. –
