Непростительная дань верхоглядству

которую они никак не могли оставить одну, да ещё и в условиях блокады. Ему выделили лишь два места, он отправил в эвакуацию жену и свояченицу, а сам остался в городе. Его за это посадили, обвинили – остался в Ленинграде в расчёте на захват города немцами. Я имел возможность и счастье общаться с профессором Журавским в 60-х годах, готов подтвердить оценку Пастернака: «Всех честных людей в России сажают».
38   А.Ваксберг. Гибель Буревестника. М.Горький: последние двадцать лет. М. «Терра – Спорт», 1999, стр. 227 230.
39 «23 июня Горький предпринял давно им задуманную экскурсию по Москве: переодетый и загримированный, он гулял по маршруту, разработанному вместе с Крючковым, - с ним же самим и с Максом, которые тоже участвовали в маскараде, нацепив на себя приклеенные усы, бородку и парики. Экскурсанты посетили дешёвые чайные и пивные, обедали на вокзале. Похоже, Горький был убеждён, что перехитрил власти и увидел жизнь такою, какая она есть. В действительности всюду, где он появлялся, его уже ждали повсеместно расставленные “товарищи в штатском”. Они тоже участвовали в маскараде, изображая обслугу. Специально заготовленный для гостей обед в вокзальной забегаловке был обильным, дешёвым и вкусным. Прогулка доставила Горькому истинное удовольствие. О  восторженных впечатлениях отца Макс сообщал Тимоше» (Ваксберг, стр. 215).
40 Комментировать научные тексты Д.Быкова противно и утомительно: такое впечатление, что он руководствуется правилом: «ни одной страницы без брехни». Особенно это касается двух его недавних книг – «Был ли Горький?» и «Советская литература». Как и применительно к первым двум главам, здесь тоже придётся ограничиться в дополнение к сказанному лишь некоторыми замечаниями из большого их возможного количества. 9 января 1905 года Горький якобы «не предполагал, что мирная демонстрация закончится расстрелом», «Весьма умеренная петиция сводилась  к экономическим требованиям» (Г162). Всё было совсем не так. Лишь первая часть петиции была написана в подобающем почтительном тоне, но в дело вмешались эсдеки и эсеры, и вторая часть петиции стала неслыханно наглой по форме. А её требования – фактически требования всех революционных выступлений 1905 года, то есть – тех свобод, которые, наконец, были дарованы манифестом 17 октября. Горькому следовало учесть также, что участвовавшие в шествии эсеры, включая его нижегородских друзей, вместе с которыми он сам шёл в василеостровской колонне, включая и его близкого знакомого Петра Рутенберга, который шёл рядом с Гапоном – от Нарвских ворот, были вооружены. Если они не знали об отсутствии императора в городе, значит, их оружие предназначалось, прежде всего, для царя. А если знали, то – для того, чтобы спровоцировать вооружённое столкновение. Если же Горький, находившийся в самой гуще событий, не знал обо всём этом, то зачем он, с такими скромными своими возможностями,  вообще вмешивался в политику, в том числе давал каким-то людям возможность широко использовать его в своих целях? Самый сильный аргумент Д.Быкова в пользу неизменной правдивости Горького звучит так: «в январе 1905 года нагрубил самому Витте» (Г302). Аргумент, как это у Д.Быкова  часто бывает – совершенно неотразимый. Но насчёт правдивости самого Д.Быкова твёрдо заявляю: Д.Быков не сможет предъявить никаких свидетельств  о встрече Горького с Витте в январе 1905 года: познания Д.Быкова в части российской истории удручающе приблизительны.  Накануне расстрела депутация общественности, включавшая и Горького, обратилась к министру внутренних дел князю Святополк-Мирскому с требованием предотвратить насилие. Настроение у них, у всех было революционно-приподнятое, уже видели себя чуть ли не новым революционным правительством, а самого князя как бы уже отстранённым от должности. Возможно, Горький был заводилой, громче всех и резче всех угрожал князю беспорядками, за которые князю придётся отвечать.
. «Почти вся дооктябрьская публицистика Горького – призыв к занятиям наукой и творчеством» (Г217). Для большинства его читателей -  солдат, неквалифицированных рабочих (квалифицированные – внимательнее читали Плеханова), низов «интеллигенции» (всяких «телеграфистов Ятей») – это было неактуально, а для студентов и гимназистов – неинтересно. Гораздо больший отклик у них у всех находили его призывы к классовой борьбе, к сопротивлению козням имущих классов (и это – с самого начала, с апрельской публикации в «Летописи»!). А то, что естественные результаты таких его призывов, самого не устраивали – интересный вопрос к нему.
Зиновьев и Каменев – «в особенности будущий хозяин Петрограда Зиновьев – относились к Горькому не лучшим образом, по крайней мере, в 1917 году» (Г219). Снова торжественно заявляю, что Д.Быков  не сможет представить никаких подтверждений и этому своему сообщению. Трения с ними начались у Горького даже не в 1918 году, а с 1919 – 1920 годов, в обоих случаях – из-за женщин. Острый конфликт Горького с Зиновьевым начался из-за повышенного внимания  ЧК к «британскому агенту» Муре Бенкендорф, а с Каменевым он разошёлся  из-за нестерпимой активности жены Каменева  - О.Д.Каменевой, сестры Троцкого, стремившейся подмять под себя всю культурную жизнь Петрограда. Как только Каменев развёлся с ней, его безоблачные отношения с Горьким полностью восстановились.
В Доме искусств (на Б.Морской) «с пушкинской лекцией в 1921 году выступал Блок, здесь читал воспоминания о Толстом» Горький (Г221, 222). Нет, оба выступления происходили в Доме литераторов на Литейном, а выступление Блока правильнее называть «речью», как это делал Гумилёв, ставивший эту речь вровень с пушкинской речью Достоевского.
«Ленин использовал повод отправить Горького за границу – собирать средства на борьбу с голодом, от которого Россия в 1921 году сильно пострадала вследствие засухи» (Г252) «В августе 1921 года Горький выехал в Гельсингфорс» (Г255). Горький выехал не в августе, а 16 октября 1921 года. Насчёт же причин голода и задания Ленина Горькому тоже всё совсем не так – очень важны многие подробности. Комитет помощи голодающим Помгол создан по инициативе (июнь 1921 года) Всероссийского съезда по сельскохозяйственному опыту в Москве. Инициатором был С.Н.Прокопович. Его жена Е.Д.Кускова, которая очень дружна с Горьким ещё по Нижнему, попросила Горького передать правительству это предложение общественности. Горький горячо откликнулся на эту просьбу и всячески поддерживал комитет в его деятельности. 21 июня ВЦИК утвердил статус Помгола, председателем стал  Л.Б.Каменев. Горький же передал В.Г.Короленко, заочно избранному почётным председателем, просьбу обратиться от лица комитета к зарубежной общественности с призывом о помощи. Из писем Короленко Горькому 27 июля и 9 августа, из выступлений С.Н.Прокоповича на заседаниях комитета ясно, что они считали (совершенно справедливо считали) основной причиной катастрофических масштабов бедствия не засуху (засухи случаются систематически, и жизнь соответствующих сельскохозяйственных районов к ним в той или иной степени приспособлена), а варварскую политику большевиков, обобравших крестьян до нитки. Именно по этой причине Короленко так и не смог составить обращение, которого от него ожидали, хотя и отказаться от поручения на фоне такого бедствия он не мог. По этой же причине и весь Помгол мешал большевикам – являлся носителем  очень неприятной для них информации. Уже в июле – в параллель Помголу – была создана «Центральная комиссия» при ВЦИК под председательством Калинина. А 27 августа были арестованы все члены комитета, не состоявшие в РКПб. Для Горького это было чудовищным ударом, он оказался в этой истории каким-то отвратительным провокатором. Так что за рубежом он не обнаружил никакого усердия в выполнении этого ленинского задания. Его переписка с Лениным по этому поводу выглядит разговором двух глухих: Ленин требует вовлекать в сбор средств Шоу и Уэллса, а Горький предлагает назначить агентами по сбору средств Андрееву (которая и так именно этим и занимается) и Муру Будберг (то есть устраивает свои собственные и Мурины дела). Объясняться с европейскими интеллектуалами по поводу политики большевиков, а теперь ещё и насчет судьбы арестованных членов комитета он совсем не стремился.
В августе 1921 года «началось почти двенадцатилетнее изгнание»  Горького (Г255, 256). «Окончательное возвращение Горького состоялось только в 1931 году» (Г284). В действительности Горький вернулся окончательно в июне 1933 года и больше из СССР не выезжал (не выпускали). Кроме запутанной датировки и запутанной арифметики Д.Быкова, он безо всяких на то оснований именует период 1921 – 1933 годов «изгнанием» Горького. Горький контактов с Россией не прерывал. Уже в 1922 году его стали настойчиво зазывать «домой»: М.Ф.Андреева (от лица, видимо, Рыкова и Бухарина – Ленин был уже не вполне дееспособен) и Е.П.Пешкова (от лица Дзержинского). В 1923 году всё для того же – чтобы перетащить его на свою сторону, ему дали заведомо невыполнимое обещание свободного распространения в СССР издаваемого им  в Берлине журнала «Беседа». Что же говорить о 1927 годе, когда уже рухнули главные его недруги – Троцкий и Зиновьев! Горький ещё колебался, но уже обсуждались практические вопросы его поездки в Россию. Он упирался, а его изо всех сил тащили туда – какое же это «изгнание»?!  Д.Быков удивительно беспечен и бесцеремонен в своём словоупотреблении.
Из прощального текста Горького в память Ленину, широко распространённого за рубежом, в СССР были, в частности,  вычеркнуты слова: «невозможен вождь, который – в той или иной степени – не был бы тираном» (Ваксберг, стр. 178).
«Горький с семьёй выехал в  СССР 26 мая 1928 года» (Г276). Это – очередное нагромождение неточностей, превращающее текст в прямую ложь. Для того  чтобы попасть в Берлин к 26  мая, Горький должен был сначала выехать из Сорренто. Оттуда он, действительно, выезжал, можно сказать, с семьёй – с Максом и Липой. Тимошу с двумя дочерьми оставили в Сорренто (Дарье всего 7 месяцев). Из Берлина в Москву Горький ехал в сопровождении Артемия Халатова и Ивана Гронского. Гронский ни Макса, ни Липу не упоминает («Из прошлого», 1991). Гронский свидетельствует, хотя все документы были уже оформлены, Горький продолжал тянуть с отъездом в Москву. Поэтому Халатов и Гронский решились на крайнюю меру: в течение двух суток они по очереди не давали Горькому спать, развлекая его разговорами (а на это Горького очень легко было спровоцировать, когда он чувствовал себя в своей среде) с выпивкой. Программа включала, в том числе, поездку в Гамбург и обед у бургомистра Конрада Аденауэра (через 18 лет он на 17 лет станет федеральным канцлером ФРГ). В результате Горький вернулся из Гамбурга в Берлин в совершенно бессознательном состоянии. Гронский и Халатов перегрузили его с гамбургского поезда на московский, а пограничников, видимо, уговорили не тревожить великого писателя – очень старого, очень больного и очень утомившегося. Так что, строго говоря, не «Горький выехал», а «Горького выехали».
«У нас нет ни одного факта, который доказывал бы горьковское двуличие» (Г302). Это «у вас» - нет!  А другие, пожалуй, лишь частично согласятся с этим утверждением,