Дни в этот отпуск, то тянулись неимоверно долго, то пролетали почти незамеченными, за разностью одних и тех же маршрутов – от сарая до этого мостика, от дома до теперь вот уже ржавого, но довольно бойкого автобуса. Быстро собравшись, и до прихода жены положивши улизнуть на 3-х часовом, он бегло заглянул в кабинет, машинально обвел взглядом стеллажи с книгами, остался чем-то доволен, и с тяжелым, но быстро улетучившемся упреком, что едет налегке и не придется волочить за собой старческую немощь, уже к вечеру говорил с бабой близ колодца, что будет жара. Но заблистали в вечерних сумерках боковины железных лестниц, сбегающих к темной воде, черный с изумрудом глаз повернулся в полутемноту открытой двери, и вышел из нее, опираясь на клюку, сегодняшний день.
В сущности, самое простое, дорожное, сомнамбулическое повествование.
Настоящее не могло продолжаться слишком долго. Что-то такое он когда то слышал или прочел где-то, – о том, как ломит кости от севшего рядом человека в метро, и непременно хочется знать что он будет, когда станет думать, как он. Потратив не мало времени на возню с дверным замком, который не думал открываться, и чувствуя себя превосходно, он подумал о себе, примерно, так: «Одиссей, возвратившись в Итаку, мог выглядеть и не столь вдохновенным, если припомнить то, чему он был свидетелем, и в чем участвовал сам». И потому в искренность его чувств всегда верилось с трудом, когда ступил он на родную пристань, тем более, что воды вздымаемые Бореем, не самое подходящее место для поэтических прогулок. Отрыл дверь. В дальней комнате взлетела занавеска и втянулась обратно в окно; темные, отвыкшие, казалось, от людских прикосновений комнаты замерли, стали прислушиваться к легким шагам; двери были открыты, в ванной горел свет, лампа на столе, которую включив, он подошел к тому не светлому мгновенью свой жизни, когда приходилось не забывать о таких мелочах, отбросила круглое пятно на стол. «Можно сколько угодно возражать и называть Брейгеля «мужицким», спертым, доступным голосованием, мнением о не случайности обстоятельств, о свежести наготы, о совершенстве форм», – подумал он теперь, стоя в залах музея, а тогда, ни о чем таком не думая, заметил только, что когда приходишь вот так в дом и никто тебя не встречает, остаётся маленькая надежда на не случайность таких обстоятельств.
Новый начальник отдела, назначенный на место старого, и которого имя он еще не записал в записную книжку, долго вертел заявление перед глазами, много пооткрывал ящиков письменного стола, – звонил телефон, заглядывала секретарша, – был подчеркнуто не разговорчив, серьезен, – но отпуск все-таки подписал. Ну и что из этого? Яркие цветы мимозы заглядывали по утрам в открытое окно потому, что дом давно врос в землю, и крыша вечно текла, и печка дымила. Дорога «туда» всегда кажется интересней и радостней, чем дорога «обратно». И цветы ровным счетом ничего об этом не знали, и никому нет никакого дела какими босыми мы ходим по утрам, какую пижаму надеваем, отходя ко сну, и почему жена, вечно задавленная недоумениями ввиду тишины его шага и вечно вздрагивающая от его слов, совершенно их не понимает. И, поглядев в сторону, и, наконец, увидав, что нагота в этом его не причалившем еще к берегу плавание уже принадлежит не только ему, отстранился, перешел к другой картине.
Еще недавно блуждая по лесу в засученных по колено подштанниках и приглаживая ладонью затылок, теперь следовало взять себя в руки. Он любил ездить, разъезжать. Чувствовал что вот сел бы в вагон и поехал, и выходил бы на том полустанке, на котором никто никогда не вышел, и, вообще, предчувствие некогда упущенного момента послать все к чертям, было в нем настолько трезвым и существенным и которым он не воспользовался в свое время, что на вопрос – пошел бы он снова по набережной, говоря о пустяках, и принес бы после цветы по известному адресу, ответил бы категорически – нет, не принес бы. Знакомые жены, – он почти ненавидел их, почти готов был на оскорбления. Но хорошо понимая что главной заботой людей всегда оставалось желание не пропустить премьеру, с удовольствием пойти на званый вечер и заодно мимоходом попасть на митинг, – вовремя спохватывался, – «в сущности, не такие уж отвратительные у них морды», и потому ненавидел их недолго и больше молчал. «А вот уехать к черту на куличики, бросить все, за всем каждодневно, почти безнадежно, и потому, бессмысленно не успевая – пройтись по не знакомой набережной, где продаются открытки, посмотреть на такого же, видно засаленного и заштатного деятеля с черными ладонями и коротким грифелем в пальцах, и сказать ему, что «не очень то получается нос, да и тени у вас пустые, не достаточно хороши и кудри», – словом, понять вовремя и запретить себе вечное неудовольствие спать по выходным до полудня, когда это входит в привычку, – почти становится навязчивым.
Поправив на плече сумку и мимоходом поглядев на почерневший лаком натюрморт, он перешел к другой картине. На стуле сидела смотрительница, вязала чулок – серая, мохнатая нитка блестела на солнце.
Отца он любил, часто брал его с собой, спасая от книгами загроможденных столов в полутемной читальне, и отец любил сына, но как-то слишком случайно и не особенно крепко сжимая его руку, после когда-то долгих отсутствий. Долгие взгляды в пол и постоянная ладность застегнутого наглухо академического сюртука, когда он, в детстве по привычке искал подол, глядя снизу, а его не оказывалось, уже тогда останавливали, и подступиться к нему на близкое расстояние и потребовать что-либо важное, казалось лишним. Встречая озадаченный вид старика, вешавшего в прихожей зонт на вешалку и острившего «я в гости», он старался быть снисходительным, отправлял детей спать раньше, и, подозревая какие-то свалившиеся с книжного шкафа идеи, которые целыми кипами отец приносил и не давал спать до полуночи, заботливо снимал с него плащ.
Дальше, за высокими и прочными дверями, откуда выглядывали уже фламандцы, в глубине залы маревом слепил свет.
Как-то ожидая своего поезда в захолустном городке, он пошел по тихой улочке и забрел в такую темень, что любые уложения на двести двадцать пятой странице просто потеряли смысл. Жена не всегда всматривалась под его опущенные, как у сыча, брови, принимала роскошный букет фиалок так же снисходительно, и делала вид, что читала (где, между прочим, ясно сказано, каким образом искоренить человеческую «мерзость» пристрастия к уединению, а если не удастся этого сделать, как её запеленать) и садилась на парковую скамейку, точно так, как отец – постелив газету. Было много городов, таких же легких, размашистых улиц. Начиная волноваться, он спросил бледного, мерно раскачивающего головой, прохожего, как пройти, как выбраться. Никаких уложений, судя по нему, слава богу, никто не воспринимает всерьез, мало того, не многие знают о существовании подобных уложений. Резец идет ровно, как по маслу, дымит; хвататься за крутящееся жерло наших привязанностей и думать, что из этого выйдет, не стоит; стоять надо прямо, – старики учили держать свои размышленья подальше, когда дело касается старого оборудования, не ловить мух; мыть руки с песочком – не сандалии, не сотрутся. (Только тихая, забитая тряпкой уборщица может позволить себе мыть парадную не с того конца). И так громыхая чем-то в капоте, с угрозой остановится и отправить всех пассажиров пешком до станции, автобус вывез, преодолел. Но все-таки прислоняя к груди и не отвергая привычку к набившим оскомину видам, вроде Шишкина, картины бывают великолепны.
С надрывом, будто из лоскутков неба и уже позабывая о тяжёлых взмахах мостов, восход солнца только мелким лучом коснется крыш; тихие улицы не захотят отпускать бездонное благообразие ночи – качнут только веткой придорожного куста, взорвавшегося вдруг посреди камня и пустоты; высоко, над холодной прибрежной линией, где нет чёткого разграничения между тишиной утреннего часа и механизмом испытанных вселенских вращений, валко и касаясь адмиралтейского шпиля, ночь станет выветриваться так же нехотя, а этот куст, самый, наверное, имущий и самодостаточный во всех смыслах эволюции, станет едва различим; будет ещё урна с горошинами росы и тем налётом не ржавчины, а запекшейся речной пены, когда губы не пересохли, как это бывает у неврастеников, а крепко слиплись от больших сладостей, – и в воздухе будто послышится треск набухающих почек, не слышимый человеческим ухом – непонятней всего; и к тому же в витринах, так по домашнему лоснясь и полукругом свесившись, повиснут баранки, и подъехавший к витрине хлебный фургон привезет, видно, ещё.
Не успев как следует оправиться от дороги, не разуваясь, он прошел в комнату и сел на подоконник. Чемодан так и остался стоять у двери до следующего дня. Затем посмотрел пристально на книжный шкап и нашел тут же бархатный не засаленный еще переплет, открыл альбом и стал рассматривать. Вот это – редкая марка, почти невозможная марка.
[justify]В грязноватом году, пышущими жаром улицами, с постоянной заботой отыскать тень, он отыскал того человека в помятой куртке и долго торговался. Как обыкновенный прохожий, которого не сразу поймешь, кто он, этот человек назначил ему встречу в Летнем саду, но прежде делал большие паузы в телефонной трубке, что-то не понятно спрашивал, и сидел теперь под нависшей кроной вблизи статуи, и это