Парадоксальная история России. Не очень серьёзные повести о русской жизни в 19 и 20 веке

куда-то в сторону и ввысь; теряя нить разговора вскоре после начала беседы, Пётр Андреевич вздрагивал, когда его возвращали к текущей теме. Всё это нисколько не мешало Петру Андреевичу образцово выполнять поручения государя, – напротив, способствовало их выполнению, ибо он шёл к намеченной цели, не замечая частностей. Как слепой ощупью находит дорогу, не видя ничего вокруг и обращая мало внимания на тех, кто находится рядом с ним, так Пётр Андреевич продвигался по обозначенному государем пути. Что же касается практических вопросов, здесь на помощь Петру Андреевичу приходила его жена Клеопатра Петровна, которую никак нельзя было упрекнуть в рассеянности и невнимательности к всевозможным жизненным обстоятельствам.
Петру Андреевичу Клейнмихелю недаром предрекали великую карьеру, – он уже был особо ценим государем, а будущее предвещало ему прочное положение на самом верху государственной лестницы.
…Завидев Клейнмихеля, государь расплылся в улыбке.
– Заходи, Пётр Андреевич, жду тебя с нетерпением. Не хочу и спрашивать, как идут твои дела – уверен, что хорошо.
Заслышав своё имя, Клейнмихель вздрогнул и посмотрел назад, будто ожидая, что там есть ещё кто-то, а потом удивлённо перевёл взгляд на государя.
– Пётр Андреевич, – сказал Николай Павлович, продолжая улыбаться, – я говорю, дела у тебя идут хорошо!
– Дела? – задумчиво переспросил Клейнмихель, рассматривая теперь верхний угол оконной портьеры. – Да, дела идут хорошо… Ваше величество.
– Скажу тебе по секрету, я сомневаюсь в графе Толле, нашем главноуправляющем путями сообщения, – доверительно сообщил государь. – Ты знаешь, как я перевернулся на дороге в Царское Село и сломал ногу; Толль позже дорогу починил, – но отчего позже, а не раньше? Ему не хватает твоего усердия, Пётр Андреевич, твоей быстроты и аккуратности. Пётр Андреевич, я думаю, что тебе надо будет взяться за все работы по дорогам, – а также и по казённым зданиям. Думаю, что никто лучше тебя не справится с их строительством и поддержанием в надлежащем порядке.
– Дороги… Казённые здания… – пробормотал Клейнмихель, по-прежнему глядя на портьеру. – Как прикажете, ваше величество.
– И прикажу! – весело проговорил Николай Павлович. – Ты слыхал, что на царскосельской железной дороге давеча приключилось? Инженер Герстнер захотел учинить очередную пробу по передвижению вагонов с помощью паровой машины. Поставили машину на рельсы, пустили пар, – а поезд не едет! Что такое? Герстнер машину проверил, – она из Англии куплена за большие деньги – никаких неисправностей не обнаружил. Запустили в другой раз, – снова не едет. В третий раз – опять то же самое… Народ волноваться начал; хорошо, что наш вездесущий Александр Христофорович Бенкендорф догадался своих жандармов повсюду расставить, – они волнение вмиг уняли… Но поезд не едет, – отчего, что за причина?.. Оказалось – представь себе! – что по чьему-то распоряжению покрасили рельсы, дабы они приняли праздничный вид. В результате, как мне объяснили сведущие люди, колеса цеплялись за краску, и машина не шла. Но куда Толль смотрел? Ему надлежит производить надзор над всеми дорогами – а грунтовые они или железные, казённые или акционерные, дело десятое. Нет, Пётр Андреевич, тебе надо браться за пути сообщения: иного походящего человека я не нахожу.
– Краска? – спросил Клейнмихель. – Да, краска… Если краской покрыть двадцать пять вёрст дороги – это много выйдет краски.
– Много, – кивнул государь. – А ведь у меня в планах строительство железной дороги между Петербургом и Москвой. Если и там вдруг рельсы захотят покрасить – это сколько же краски уйдёт на шестьсот вёрст?.. Тебе одному такое дело могу доверить; больше некому, не взыщи.
– Как прикажете, ваше величество, – повторил Клейнмихель безо всякого выражения, упорно продолжая рассматривать портьеру.
– Как здоровье Клеопатры Петровны? – поинтересовался Николай Павлович.
Клейнмихель встрепенулся.
– Благодарю, ваше величество, она здорова.
Он мельком взглянул на государя и наморщил лоб, мучительно вспоминая что-то.
– У тебя просьба? Может быть, Клеопатра Петровна о чём-нибудь хотела попросить? – ласково спросил Николай Павлович.
– Да, Клеопатра Петровна! – с облегчением произнёс Клейнмихель. – Да, она просила…
Он вдруг замолчал.
– О чём же? – продолжал допытываться государь.
– Она просила о Медном всаднике, – выпалил Клейнмихель.
– О ком? О чём? – Николай Павлович был неприятно удивлён.
– Да, о Медном всаднике. О памятнике государю-императору Петру Первому. О том памятнике, что был поставлен на берегу реки Невы при государыне-императрице Екатерине Второй, – пояснил Клейнмихель.
– Я знаю, что такое Медный всадник! – нетерпеливо воскликнул государь. – Но в чём смысл просьбы твоей жены?
– Она сказала, что обер-полицмейстер Кокошкин и жандармский полковник Верёвкин ведут следствие о… – Клейнмихель запнулся и потёр переносицу. – Да, они ведут следствие…
– О краже Медного всадника, – закончил за него фразу государь. – Это вопиющее преступление, которое носит скандальный, я бы сказал даже – политический характер. Но чего хочет Клеопатра Петровна?
– Она имеет ходатайство…
– От кого?
– От полковника… Да, полковника…
– Верёвкина. Как же, я его помню! Способный офицер, отличился на Кавказе.
– И обер-полицмейстера… Да, обер-полицмейстера…
– Кокошкина. Он петербургский обер-полицмейстер, неужели ты забыл?.. О чём же они просят? И почему не обратились прямо ко мне?
–  Не могу знать.
– Не можешь знать, почему не обратились, или чего просят?
Клейнмихель задумался.
– Пётр Андреевич! – окликнул его Николай Павлович. – Скажи же, наконец, в чём дело?
Клейнмихель очнулся:
– Они просят… Они просят, чтобы вы, государь, позволили им произвести дознание среди высокопоставленных лиц. Допросить по вашему приказу… Да, по приказу.
– Ах, так! – Николай Павлович нахмурился. – Значит, они считают, что к этому преступлению причастны высокопоставленные особы?
– Не могу знать.
– Ну, конечно, они так считают, если решили обратиться ко мне с этой просьбой. Кокошкин хороший полицмейстер, а полковник Верёвкин исключительно дисциплинированный офицер, – они не стали бы без достаточных оснований просить о проведении допросов высших лиц… Что же, я даю своё позволение, – решительно сказал Николай Павлович. – Для меня нет различия между моими подданными: все должны жить по закону. Но передай Верёвкину и Кокошкину, что если их подозрения окажутся ложными, я буду крайне недоволен подобным ходом следствия. Крайне недоволен! – подчеркнул он.
– Я передам.
Николай Павлович выдержал паузу и вдруг рассмеялся.
– Однако, бог с ним, с Медным всадником, – не иголка, отыщется! У меня к тебе тоже есть просьба, Пётр Андреевич.
– Слушаю, ваше величество, – Клейнмихель отвёл глаза от портьеры и посмотрел на государя.
– Видишь ли, в последний год у меня были романтические отношения с княжной Мещерской. Милая девушка, само очарование!.. И вот теперь она на сносях; я обязан позаботиться о её ребёнке. Ты понимаешь?
– Клеопатра Петровна очень любит детей, – сказал Клейнмихель.
– Прекрасно! Как говорит наш народ, где семеро детей прокормятся, там и восьмому найдётся миска каши. А я не забуду это дитя, можешь не сомневаться.
– Вы очень добры, ваше величество, – склонил перед государем голову Клейнмихель.
– Я лишь исполняю свой христианский долг, – скромно произнёс Николай Павлович. – Теперь ступай, Пётр Андреевич, и поразмысли о своём новом назначении. Оно не заставит себя ждать.

Часть 5. Следствие продолжается

Если бы полковника Верёвкина спросили, любит ли он Россию, он не задумываясь ответил бы «да». Любовь к России была одним из обязательных и не подлежащих обсуждению условий его службы, – также как любовь к Богу и царю. А служба была для Верёвкина главным делом на свете, потому что только она позволила подняться ему до высот, на которых можно было почувствовать свою значимость.
Дед Верёвкина был всего лишь кашеваром, правда, при важном генерале; отец – отставной унтер, израненный в боях, – мыкался на разных мелких службишках. Таким образом, уже по происхождению своему Верёвкин ощущал собственную ничтожность, которая усугублялась отсутствием у него каких-либо талантов.
Ценой невероятных усилий отцу удалось записать его в показательную школу для солдатских детей, но в ней Верёвкин не блистал способностями и числился середнячком. Его ждало распределение в один из пехотных полков, где через двадцать пять лет тяжелой службы он получил бы погоны младшего офицера, но тут ему подвернулся случай изменить свою судьбу. Время было неспокойное, в стране шло брожение умов, сомнению подвергались устои государства и существующий порядок. Даже среди товарищей Верёвкина по школе ходили крамольные разговоры и слышались какие-то неясные намёки на тайные общества. Государь Александр Павлович, затеявший при восшествии на престол большие преобразования в России, к концу своего царствования устал, разочаровался в жизни и впал в меланхолический мистицизм. Смутьяны подняли голову и стали готовиться к открытому выступлению, – правительству, как никогда, нужны были верные люди.
Верёвкин понял, что упускать такую возможность нельзя. В отличие от своих однокашников он не имел высоких порывов души и втайне посмеивался над глупым стремлением посвятить себя Отчизне. Скоро он убедился в своей правоте: мятеж, сопровождавший вступление на трон нового государя Николая Павловича, вихрем унёс многих бывших товарищей Верёвкина по школе, а другие, не замешанные в заговоре, но сочувствующие ему, надломились и сникли; были и такие, что спились.
Спиться от крушения идеалов и погибнуть – это хорошая русская смерть, но Верёвкина она не устраивала. Он собирался жить долго, в достатке и почёте, и ещё до мятежа приложил усилия к достижению своей цели. Незадолго перед выпуском в школу приехал некий чиновник, который имел приватные беседы с начальствующим составом, а затем с некоторыми из воспитанников, в том числе с Верёвкиным. Результатом таинственного разговора стало внезапное исчезновение Верёвкина сразу после выпуска; никто не знал, где он был и что делал, но когда Николай Павлович учредил Жандармский корпус, Верёвкин вдруг обнаружился в его рядах, в офицерском чине и дворянском звании.
Завидовать, однако, пока было нечему: Верёвкин служил под началом взбалмошного, нервного и жадного до денег генерала, выдвинувшегося после подавления мятежа. К тому же, генерал этот страдал манией величия, – он требовал почти что царских почестей для себя и болезненно относился к чужим успехам. Несмотря на безусловную преданность государю, он имел много врагов, и всё закончилось тем, что его поймали на крупном мздоимстве. Государь разгневался и приказал было взять величавого генерала под стражу, но Верёвкин с изумительным проворством сумел повернуть дело так, что его начальник не пострадал. Это придало молодому офицеру вес в определённых кругах общества, ибо там ценилась преданность нижестоящего лица по отношению к вышестоящему. Надо ли удивляться, что Верёвкин нисколько не пострадал, спасая генерала, но, наоборот, шагнул