"Интимная жизнь"

Дядя Федя приехал в санаторий.
Три дня назад его вызвали в местком. Аня Федорова, председатель, высокая, нездорово полная, озабоченно кивнула ему на стул. Дядя Федя был в спецовке, только из цеха, и поэтому присел на краешек, чтобы не запачкать.
Он не любил, когда на него обращали внимание, куда-то вызывали, и, немного обеспокоившись, переминал крупными, несоразмерными с его маленьким ростом ладонями черный, замасленный берет. Аня Федорова посмотрела на него сурово, но потом улыбнулась, и он сразу успокоился и тоже улыбнулся.
-Вот что, дядя Федя, - сказала она.
-Ну-ну, - он с готовностью подался в ее сторону.
-Есть тут одна путевка в санаторий.
-Так, и что?
-Вот тебе и что, - огорчилась Аня, - путевка-то есть, но нет желающих. Все хотят летом. Мы тут посовещались с товарищами и решили тебе предложить: съезди, подлечись.
Дядя Федя почувствовал себя неловко: в отпуск сейчас он не собирался, но отказать кому-то было выше его сил. Он растерялся и помолчал немного.
-А чего лечить-то, Ань? – спросил он.
-Заболевание органов кровообращения, - прочитала Федорова, - тридцатипроцентная, почти задаром.
-Нету у меня кровообращения, - обрадовался дядя Федя, - у меня язва была, пол-желудка отняли. Ты что, забыла?
-Как это нету? – опять насупилась Федорова, - кровообращение – оно у всех есть. Тем более, что ты у нас самый сознательный, ветеран, тебе в отпуск можно в любое время идти, когда душа пожелает. А ты еще думаешь. Да я бы на твоем месте…
Действительно, дядя Федя уже полгода был на пенсии, но остался на производстве, в своем литейном цехе, где проработал тридцать лет после окончания войны и с которым не смог рас-статься, слава Богу, здоровье еще позволяло.
-Бери санаторно-курортную карту в поликлинике и поезжай: там диета для любой болезни, - продолжала нажимать Аня, уже чувствуя, что он колеблется.
-Это что же: анализы надо сдавать? – спросил дядя Федя и совсем расстроился. Больше всего на свете он не любил сдавать анализы.
Лет десять назад у него прихватило почки, и он отнес мочу на анализ в  бутылке из-под шампанского. Потом, вспомнив, какие лица были у медсестер, и, увидев, как жена Мария над ним потешается, он решил, что больше к врачу не пойдет. Почки у него прошли как-то сами по себе, но дядя Федя с той поры возненавидел сдачу анализов и готов был стерпеть любую боль, лишь бы только не подвергаться такому унижению.
-Я позвоню в поликлинику, - не отставала от него Аня, - дадут тебе и без анализов.
-А что я в санатории скажу? – выложил он последний аргумент.
-Я тебе удивляюсь, - сказала Аня, - у тебя ничего не болит? И нервы в порядке? Ты посмотри вокруг: ведь все, почти все больные, у одного давление большое, у другого наоборот – как у трупа, у того – астма, у этого – радикулит. У тебя что же, организм на погоду не реагирует? Ни в жизнь не поверю, тем более, что ты уже пожилой человек.
-Как не реагирует? К дождю ногу раненую крутит, сердце щемит, да бывает и психанешь, особо когда с Марией поругаешься.
-Вот видишь, - просияла Аня, - вегетативная дистония.
-Что-что? – испугался дядя Федя.
-Да ты не бойся, ничего страшного.
-Да я и не боюсь, как бы только не забыть. Как ты сказала?
-Не надо тебе запоминать, в карте все напишут, а врачу в санатории скажешь, как мне говорил.
-Значит так, - сосредоточился дядя Федя, - на погоду ногу крутит и сердце давит. Верно?
-Верно, - рассмеялась Аня.
-Давай путевку, - решился дядя Федя, - но что Мария скажет? Больно ты шустрый, скажет.
Он взял билет в общий вагон на ночной поезд, поклялся жене Марии, что отбудет весь  положенный срок до конца и не дезертирует, и поехал. В санатории ему сразу понравилось. Принимавший приезжих медперсонал, сплошь молодые девчата, в хрустящих белых халатах и шапочках, был удивительно вежливый, самое главное, терпеливый, не то, что дома в поликлинике, где все были какие-то озабоченные и злые. Поселили его в чистом, теплом двухместном номере со всеми удобствами и  душем.
В общем, все было прекрасно, и дядя Федя в холле, на первом этаже перед столовой, прогуливаясь, внимательно присмотрелся к окружающим. Народ вокруг него был хороший, трудовой народ, в основном ветераны, и дядя Федя порадовался этому, почувствовал себя здесь в своей тарелке.
Люди были, по большей части, пожилые или совсем старые, кто с палочкой, кто на протезе, кто за стенку держится. Разговаривали они между собой по-доброму, если тот говорил, то этот молчал и слушал, и, обращаясь, называли друг друга по имени-отчеству. Одеты почти все, за редким исключением, были скромно, по средствам, но опрятно, то есть с достоинством.
Ну зачем человеку кожаный пиджак, если он на протезе или на костыле? Дядя Федя этого не понимал. Он внимательно разглядел себя в зеркале.
На него смотрел человек с плоской головой, длинным носом, большой залысиной на лбу и немного помятым лицом, в черном, почти новом, как говорила жена, костюме и фланелевой рубахе в красно-желто-зеленую клетку. Ничем особенным он от других не отличался, только был пониже других ростом. Словом, самый обыкновенный человек.
Когда официантка открыла дверь в столовую на обед, все поднялись и пошли толпой, не торопясь, не толкаясь, а уступая дорогу друг другу. Тем, кто не мог поднять ногу на ступеньку, помогали, поддерживая с двух сторон.
Дядя Федя вдруг ни с того ни с сего вспомнил, как в сорок третьем зимой, среди белого дня, его вытащила с ничьей земли санинструктор Вера, долговязая девушка с очень некрасивым лицом, похожая на ту сухую и длинную старушку, что помогала сейчас инвалиду.
И вот теперь он шел со всеми этими людьми, которые не бросали раненых на поле боя, они шли медленно-медленно, очень медленно, как бы ощупывая паркет ногами и не доверяя каждому следующему шагу.
К врачу не пойду, сказал себе дядя Федя, не хватает еще, чтобы я чужое место занимал, я здоровый, нечего мне время у врачей отнимать.
Пообедав дядя Федя тут же позвонил домой: надо было до-ложить обстановку жене, которая, несмотря на внешнюю беззаботность и вечное подшучивание над ним, наверняка беспокоилась.  
-Здравствуй, Маша, это я, - сказал он в трубку.
-Ну что за человек, - удивилась его жена, - не успел уехать, а уже весь обзвонился.
Они помолчали.
-Да я первый раз звоню, - начал оправдываться дядя Федя, поразившись способности жены делать его всегда виноватым.
-Ладно, бог с тобой, - что-то простила ему жена, - найдешь там себе красавицу.
-Маш, а,  Маш, - крикнул дядя Федя, - у меня пятнашка кончается.
-Ну, как ты там устроился? – наконец спросила у него жена именно то, что он и хотел услышать. В это время что-то квакнуло и связь оборвалась.
Раздосадованный дядя Федя двинулся вместе со всеми в клуб реализовывать культурную программу.
Шел двухсерийный иностранный фильм,  дядя Федя добросовестно смотрел историю о том, как богатый отец, почти миллионер, весь в роскоши, не может найти общий язык со своим любимым и любящим его сыном, образованным, очень культурным, душевным и чистым человеком.
Дядя Федя сочувствовал им обоим, но никак не мог понять, что они хотят друг от друга. В самом конце, когда сыну переломало руки и ноги в автомобильной катастрофе и он попал в больницу, где весь в гипсе и бинтах лежал на вытяжке, отец его понял и за все простил. И тут все утряслось. Женщины, сидевшие рядом с дядей Федей, всхлипывали, и он тоже смахнул слезу и громко высморкался.
После ужина он сделал пару кругов на свежем воздухе, поглядывая на огромную, какую-то натуральную, не городскую луну, мелькавшую между веток елей, и уже собрался повернуть домой, как в конце аллеи его неожиданно подхватили под руки две пенсионерки-сердечницы. Дядя Федя дернулся, но было уже поздно: его крепко держали.
-Такой кавалер пропадает, - сказала та, что слева, - и, главное дело, всё один и один.
-Будете нас развлекать, - добавила та, что справа.
Пришлось знакомиться. Одну звали Сирой Поликарповной, а вторую Татьяной Матвеевной. Дядя Федя шел между ними и повторял про себя их имена, чтобы не забыть или, не дай бог, перепутать.
Женщины, пока гуляли, поделились с ним своим горем, посетовали на отсутствие здоровья и спросили, что у него. Дядя Федя гордо сказал, что у него вегетативная дистония, приврал что-то насчет высокого давления, а потом, не удержавшись, добавил  еще пять лет возраста.
Он сразу почувствовал, что его спутницы обрадовались и подобрели к нему, а когда стали прощаться, взяли с него слово честного человека, что он будет опекать их и прогуливаться с ними после ужина. В результате этого его неупорядоченная, вольная и одинокая жизнь в этом санатории ограничилась опре-деленными рамками во времени и пространстве.
Первую ночь дядя Федя спал в комнате один.
Сосед по номеру появился на другой день после завтрака. Дядя Федя обнаружил в маленькой прихожей объемистый чемодан из кожи и чужие сапоги, а в гардеробе дубленку и мохеровый шарф с заграничной наклейкой.
Владелец всего этого имущества, свободно раскинувшись, лежал прямо на покрывале в брюках и сером, толстой вязки свитере, видно, очень устал с дороги. Он приветственно и небрежно помахал около виска крепкой ладонью, лицо у него было широкое, с окладистой русой бородой, а глаза – голубые, почти белые, с какой-то изморозью, которая бывает обычно у людей, привыкших холодно и нагло врать.
Породистый кобель, подумал дядя Федя, сразу видно – любит пожить. На такого хоть рядно одень, а все равно видно, что породистый и что кобель.
-Вадим, - коротко пробасил бородатый, - художник.
-Федор Степанович.
-Дядя Федя, значит, - уточнил художник, - по какому делу спец: по печному или по канализации?
-Формовщик я, по пятому разряду.
-Тоже неплохо, - похвалил художник.
Он все лежал и разглядывал дядю Федю.
-Ну, как тут наши? - наконец спросил бородатый, горестно прикрыв глаза.
Дядя Федя не понял, кого художник Вадим имеет в виду: если тех, кто сегодня завтракал, то они были в норме, насколько им позволяло здоровье и возраст.
-Двигаются потихоньку, - ответил он, - ванны, уколы, массаж, легкие прогулки.
-Да не то, - поморщился художник, - я говорю: бабы здесь есть?
-Есть, как не быть.
-Ну и славно.
Он стал расспрашивать дядю Федю, как, мол, и что, откуда родом. Дядя Федя рассказал о своем чугунолитейном заводе, как было худо после войны, все вручную, а сейчас вот построили новый корпус, совсем другое дело: легче работать, и бытовки есть, и душ, и столовая. Он рассказывал, но чувствовал, что зря, не интересно это художнику, хотя он, вроде бы, внимательно слушал, но думал, видимо, о своем.  Дядя Федя начал злиться на себя за то, что говорит впустую, но никак не мог остановиться.
-Говоришь, есть тут бабы? - повторил Вадим очень грустно, как бы сожалея об утерянном близком и любимом родственнике.
Вопрос его был совсем ни к месту, и дядя Федя осекся и обиженно замолчал.
Так они познакомились, а к вечеру художник уже был расположен к нему всей душой.
-Ты бы погулял сегодня, отец, - ласково попросил он, притянув его к себе за лацкан пиджака, - тебя твои бабульки, наверное, ждут не дождутся.
-Холодно сегодня, - отодвинулся от него дядя Федя, - тридцать на дворе.
-Выручай, старина! Я, понимаешь, с одной бабой здесь договорился.
Дядя Федя всю жизнь всех выручал, он и сюда в санаторий приехал, чтобы выручить Аню Федорову, а теперь вот надо выручать бородатого, к которому и