Страсти Захлюпанские,роман

восстала против, чтобы кольцо сие на положенное место возвратить. Его, неведомым путем на причинное место продетое, снять попросту и не можно было. Мнимый сей палец охватывало силою чрезвычайной, его предпочтя персту природному, на который не желало возвращаться. Нестандартного подхода случай требовал, чтобы часть тела в беду попавшую, на свободу выпустить, ей волю отдать. Чтобы выполнить то, следовало орган сей, мужественности федорончуковой, который в излишнее волнение пришел после стриптиза Майкиного, в привычное положение вернуть, когда твердости он лишен и покоится в дреме, потому как потребностей в силе его особой не имеется. И тогда бы сошло оно, кольцо, без затей всяческих и хитростей.
Но само же кольцо, верности супружеской символ, выходу такому препятствовало. Получалась загвоздка и дилемма метафизическая. Для того, чтобы кольцо снять, нужно пасынка федорончукова, удода, резвость унять, для чего требовалось кольцо снять предварительно. Замучался Маковецкий, силлогизм разрешая софистический. Помянул он недобрым словом составителей задачников логических и курс профессора Горского, не предусматривавших подобных случаев.
Тут подход требовался радикальнейший. Получалось, теперь пациент одним из двух должен будет пожертвовать: либо кольцом, которое надлежит испортить, чтобы освободить самое фелорончуково, или уже иное решение принимать, дабы в целости и сохранности вещь дорогую, супружества верного символ, невредимым вернуть владельцу.
Василько, тут надо сказать, меркантильные соображения эти сразу отбросил. Не долго владели они душой его, потому и решился предметом ювелирным пожертвовать ради спасения части плоти, что злата дороже. К тому же металл благородный в любом виде ценность представляет и переплавке поддается. Этим потом займется.
Но и здесь тьма вопросов подлежала разрешению. Заметить нужно, Маковецкому прежде не доводилось работами по злату заниматься. Дерзнул было с паяльником к клиенту подступиться, но остановлен был сомнением промелькнувшим, которого словами не передашь, потому как из сплошного чувства состоит и оформлению не поддается. Внутренней правоты решения принятого Антону Павловичу не доставало. По наитию свыше, скорее, нежели разумом он определил, что температуру кипения металла пациент может не выдержать.
Оставалось одно: напильничком колечко то попилить и щипчиками перекусить, что глаза требовала точного и руки крепкой. Антон Павлович же как назло волновался и дрожи  в душе унять не мог. Ведь впервой ему, фельдшеру сельскому, операцию такого уровня проводить доводилось, что и в столицах не знали. Мысли отвлекающие в голову лезли и мешали сосредоточиться. О карьере научной думалось и статье в журнале специальном с описанием уникальной такой практики. Не ко случаю они были и не к месту, мечтанья о славе суетные, да и больной к действиям скорым поторапливал, муками и стенаниями изводился. Тельце его плененное уже иссиня чернеть начинало, коли не поспешишь – отняться орган Федорончуков может и в функциональности дальнейшей не быть полезен.
С блеском, в общем-то, надо сказать, справился Маковецкий с работой, доселе в медицине невиданной. Только в самом конце, когда кольцо злополучное перерезано было, оставалось лишь надломить его, чтобы снять окончательно, допустил он движение неверное, промах малейший: чуть задел инструментом, напильничком, плоть нежнейшую перед самым завершением операции. Но и то ничего. Федорончук с мужеством, упоминания достойным, боль адскую превозмог и тому еще радовался, что больших издержек избежать удалось.
Слезно благодарил Антона Павловича и поначалу больше озабочен был, чтобы происшествие все от общественности захлюпанской сокрыть. Тайну свою, как оно, кольцо обручальное, на столь неожиданном месте очутилось, так и не открыл доктору. Все на то упирал, что бес, мол, попутал. Надоумил чертяка глупостями мужа зрелого, прежде к легкомысленным шалостям интереса не проявлявшего.
Только не в городе живем, а в Захлюпанке, где земля слухами полнится. Наутро мир наш обо всех подробностях и деталях малейших минувшей ночи дознался. Я же доднесь не ведаю, кто и когда сельчан оповестить сумел. Ни Антон Павлович, клятвой повязанный, ни я, ни Майка того не делали. И такая Федорончуку слава пошла, что и мою затмила. И нарече его люд новым именем, старое предав забвению. И не звал его никто Василием, а не иначе, как Окольцованный.
Знал ли тогда Василько, что муки его и по ним хождения той ночью не исчерпывались, а лишь дорогу к ним открывали? Молва дурная и враз изменившееся отношение захлюпанцев поначалу его не трогали. Не больно всему происшедшему Федорончук наш расстраивался. Думал, очевидно, что все само собой как-нибудь утрясется и уляжется.  Разговоры докучливые земляков, к злословию склонных, со временем стихнут и на нет сойдут. Посудачат, мол, сельчане да устанут об одном и том же языками молоть. Иным предметом займутся для побасенок своих и баек. Надежду Федорончук имел в прежнее состояние уважаемого члена общества вернуться, полагая, что средства его немалые, накопления в том поспособствуют. Да не в деньгах-то счастие, они не всегда и не все еще могут.
О том здесь поведаем, как дни его земные завершились, Майкой жестокосердной путь его жизненный был укорочен
Видом скорбным и благообразным, чему горе происшедшее способствовало, он у части захлюпанского населения, ко страданиям отзывчивых, сочувствие сумел вызвать. Они сопереживали, и поунять пытались иных резвецов, что падению наместника радуясь, всячески стремились презрение тому демонстрировать. Безнаказанностью открывшейся пользовались: в думы свои погруженный, Василько теперь снисходителен стал не в меру к новым обидчикам, которые без надобности особой, лишь бы досадить баловню судьбы недавнему, к нему обращаясь, вторым именем злоупотребляли, которым и наградили. Вздорность характеров и нищету душ убогих демонстрировали, в травле ожесточаясь.
- Эй, Окольцованный!- кто-нибудь зовет, на другом конце улицы находясь. Кричит во всю ивановскую, лишь затем орет, чтобы внимание привлечь к своей выходке Окольцованный! – упивается, дурацкой веселостью брызжа. И когда обернет тот главу, что снег белую, в седине приобретенной величественную, тут шутник и ляпнет совсем незначительное: приветик, мол, и пожелания жизни удачной. Из чего следует, что насмешка все: и приветик сей легкомысленный, и пожелания здравствовать, потому как не стоили они шума несусветного. Куда уместнее, коли впрямь желаешь благополучия односельчанину, иным разом все высказать при случайной встрече без лишних на то свидетелей, а не трезвонить на всю Захлюпанку.
Василько наш молодцем держался. Любой поучиться бы мог, как в подобных случаях вести, когда судьба соплеменникам противопоставляет, что задались целью за общую несхожесть с ними тебя уничтожить и со свету белого извести. Мне, к примеру, невозмутимость характера не удавалось демонстрировать. Зело горячился я и из себя выходил, когда Жопоцеловальником звали. Все порывался ответной колкостью досадить, чем мучителей лишь раззадоривал.
О человек жестокосердный! Почто зверем ты обращаешься, которые также кровожадны бывают, когда стаей всей, яко врани погани, против единого ополчаются! Вот орнитологи досадуют, белых ворон в природе мало водится.
Теперь и читателю ясно, почему стал я сочувственником Федорончуковым, хоть и ранее к нему добрых чувств не испытывал. Как-никак, в положении сходном очутились, в сельских париях. Но не сблизило то, каждый далее своим путем шел, не стремясь к дружбе взаимной. Вскоре его, горемычного, Бог ко себе прибрал. О днях его последних на земле захлюпанской здесь повествуется.
Так и текло б оно, время, размеренно и без толку, не привнося в жизнь событий, внимания летописца достойных. Только стали сельчане замечать, что Федорончук в час неурочный при свете луны неверном к Антону Павловичу, фельдшеру, стал наведываться. По бездорожью все крался, огородами, что к речке нашей Грязи Черной прилегали. Кое-кто из злопыхателей слух пустил, будто Василько в претензии к доктору за вещь ювелирную, при операции изуродованную. Теперь вот возмещения ущерба требует. У Маковецкого бабы допытывались, правда ли, что Федорончук лютой смертью ему угрожает, если тот денег за кольцо порубленное не вернет? Все советовали ему злыдню не поддаваться и помощь свою обещали. В случае чего доктора защищать собирались, дежурства круглосуточные возле пункта фельдшерского организовать с тем, чтобы когда почнет Василько  в очередной раз лекаря погрозами стращать, ручки- ножки злодею
повязать и куда след разбойника отправить. А куда след- это во милицию районную, полагать надо, потому что у нас для подобных случаев и места специально оборудованного не имелось. Ведь последний раз, когда участие властей затребовалось, то с Григорием Степановичем было. Да и тогда обошлось, чтобы пленение ему учинять и оскорбление личностное. Но с Федорончуком наши были настроены серьезно и на крайности пойти готовые, потому что доктора своего в обиду давать не хотели. Понимали они, случись что-нибудь с Маковецким, иного врачевателя могут и не дождаться. Мало тогда желающих было в Захлюпанке жизнь коротать среди чужаков неместному, не была тогда знаменитой.
Антон Павлович разговоры досужие пресек в самом зародыше. Глупость все полнейшая, говорит, и следствие умов досадного оскудения, которое приземленность духовных запросов захлюпанцев нелестно характеризует. Впрочем, свидетельства любви народной ко персоне собственной не могли Маковецкого равнодушным оставить. Слезу умиления непрошенную, к слабости характера отношения что не имеет, украдкой со щеки он смахнул. Для каких же надобностей с Федорончуком по ночам встречается и что за дела с ним имеет – об этом говорить отказался. На тайну врачебную сослался, которую Гиппократ некий, древнего врачевания целитель, потомкам  ремесла своего блюсти завещал строго.
Но не может, повторюсь, у нас тайн таких быть, которые со временем не стали бы достоянием каждого и во языках притчей. Уж не знаю как, но опять все наружу выплыло. Сказывают, супружница Василькова не удержалась, почтарке нашей Галине душу открыла, с ней поделилась тревогами, что на сердце накопились. Горемычная, все на то жалилась, муж ейный во ложне былого внимания не уделяет, к обязанностям главы семейства охладел недопустимо, чего ранее в совместной жизни их не наблюдалось. Далее все по задворьям и хатам распространилось, из уст в уста передаваясь. Ведь шила в мешке не утаишь, и на роток каждый платка не накинешь.
Стало тут захлюпанцам известно, что последствия проявились и дают себя знать операции той, по освобождению кольца проведенной. Не столь блестящими итоги ее оказались, как прежде мнилось. Что ни говори, кольцо спасено не было, а теперь выяснилось, и ущерб здоровью врачующегося был нанесен. Ранка та, неопытностью Антона Павловича нанесенная, заживать не спешила. Наоборот, опухолью обернулась, что кругом тельца мужского убольшилась, в отчаяние вводя больного вместе с целителем. Пробовали они снадобьями разными и мазями