Страсти Захлюпанские,роман

сахарныя, питья медвяные со мной отведаешь, ведь богат Бог милостью, коли нас после лет многих свести решился. Сам ты предо мной виноват, что за время, мною здесь проведенное, не появился ни разу. Аль не помнил ты встречу первую тогда при помидорных кущах, когда мужеством сердце женское покорил сразу и бесповоротно? Всяких страстей натерпелася за годы прожитые, но мгновения, когда познала от достоинств твоих, не идут из памяти. С той поры сердца моего властелин навеки, по можению своему воздам множицей. Годы долгие о часе звездном мечтала, когда отблагодарю, как сумею. Ныне черед тем мечтам исполнился, этой ночью узнаешь, на что Майка способна, которая восемь лет красу берегла, чтоб тебе достаться.
Слышала я,- хозяйка засомневалась,- что глава ты семейства степенный, заботами о благополучии рода отягощенный. Ни к чему тебе слава сомнительная женских сердец покорителя,- притворно Майка озаботилась. Бес лукавства в очах волооких мелькнул, колебания недолгие кончились.- Так ведь ночь одна свидетельницей, что промеж нас будет,- она нашлася Ты кольцо свое обручальное, супружества верного символ на то время с руки снимешь. Малость лишь одну, прихоть исполнишь, чтобы Майку затейницу на всю жизнь помнил. Шутку славную учудим, мой страстник. чтобы вместе потом посмеяться. Лишь одно тебе и условие, которое стоить ничего будет. Прежде чем любление-то почнем, ты колечко златое, семейное, на самое мужество надень. На него, друга верного, что покоится сейчас не при действии, оковы любви водрузи. При сноровке то и усердии дело нехитрое сладится. Окольцуй себя, чтобы был со мной как обрученный; не блудница я вавилонская, мужу немилому изменяя, грех не возьму на душу. Так мне легче против убеждениев совести пойти,- Майка капризничала, губки атласные кривила.- Веселей оно так и сладостней, да и чувственность распаляет. Василечек мой, почто зря в Захлюпанку ехала, не захочешь Майку отведать, чтобы знать, как кудесница в горячности любви награждает?- по-настоящему она волновалась.
Федорончук тут недолго размышлениям предавался. С улыбкой заговорщика мотню расстегнул, кольцо держа наготове.
- Ну, каково там? – она любопытствовала.- Выходит-то?
Сопение было ответом, пока, наконец, к ней не обратился. Вид его красноречивый пуще слов свидетельствовал, что с заданием сумел справиться.
Страсти раб неумеренный, похотью направляем, бросился он к искусительнице, но взором холодным был остановлен.
- Потерпи, асмодей захлюпанский. К европейской женщине - в будуар явился, не на сеновал с Нюркой-дояркой трахаться. А то пришел милой, да повалил силой!- она поклонника остудила.- Садись как прежде в сторонушке, я сейчас городской стриптиз покажу. А потом подпущу, и кохаться почнем умеючи,- Майка пообещала.
Здесь уж, не скрою, читатель, сердце мое в тревоге заныло и печалью великой исходило. Боль телесную я ощущал в груди, словно нож, по рукоять воткнутый. Тяжело мне в минуты роковые пришлось: мировоззренческие основы, казалось бы, устоявшиеся, вновь заколебались, как на чаше весов, где добро и зло в мире уравновешены. Неужто она, богиня, до Василька снизойдет, себя бесславя? Тому отдастся, кому и Целование ягодиц препоручить нельзя было? Противилось все во мне такому решению. О зароке, ей данном, помнил, иное совершиться должно – мне думалось.
И впрямь, вид их, полюбовников, запершихся сейчас от всего мира, решительно тому противоречил, что возможно промеж них серьезное. Ведь не станет Афродита, на землю сошедшая, в объятиях скомороха и паяца пребывать, который пародию на нее являет?
А вдруг,- догадался я,- в том она, Майка, особое удовольствие видит, чтобы недостойному отдаться? В истории схожие случаи случались, когда на женщин, красотами от природы одаренных, блажь находила. Влюблялись они в уродцев, горбунов и карликов, любострастия зовом влекомы. Похоть свою тешучи, тело роскошное чудовищу в лапы бросали. Уродство избранников лишь страсть распаляло. Контрастов душа жаждела, когда свое совершенство наружное с больной плотью совокупляла. В истоме порока тайного млели сердца красавиц, недоступных воздыхателям светским. Вспомнились мне тут квазимодо разные, преимущественно мира западного, посредственными талантами расписанные; обида на Майку закипела, змейкой просясь наружу. Чужими мне показались расчеты подобные и унижающими нашу русскость.
Майка меж тем, на средину горницы выйдя, музыку включила. Из хитроустройства, мною доселе невиданного, мелодия теперь неслась, светлицу вкруг себя наполняя. В книжицу размером будучи, вещица эта звук, к удивлению, исторгала приличествующий, сие достижение рук человеческих, которому в иной раз бы и дивился. Не ко времени было на него отвлекаться. Мелодия бесстыжая, дикая собой завлекла, ведь прежде не ведал, что бывает такого свойства музыка. Будила она мужское и о плотском заставляла думать
Плясуньей обольстительной Майка предстала. Музыке себя подчинив, в такт напеву сладостному танец почала соромный. Взором призывным, море страсти предвещавшим, Василька одаривала, так что заерзал под ними искатель утех любовных. К стыду своему, от шабаша ведьмовского оторваться я был не в силах. И казалось, одежды ее, платье зажили вдруг отдельно и жизнью самостоятельной с хозяйкой никак не связанные. А потом уже, когда тесно стало во власти их находиться, разоблачаться принялась. Движениями незаметными и от глаз сокрытыми из пут сковывающих высвобождалась, отпуская тело на волю. И падали бархаты атласныя и батисты тонкие к ногам ее, искусительницы, величие совершенства дивнаго и пропорций изящных являя взору. Мерой течения музыки все более участков плоти волшебной открывалось. Радовала она глаз линий незаметным переходом  и блеском марморовым. Вот перси тяжелые наблюдению стали доступны, выя гордая показалась, а затем живота стройного танец дух захватили. Так, что, казалось, дыханьем владеть перестал я. Птицей взволнованной сердце все порывалось из клети грудной вырваться, и я в тревоге за него томился, что удастся ему преуспеть и я жизни лишуся.
Так пляски ее продолжались, и я нить, связующую с миром, утерял, что и сказать не смогу, сколь долго неистовства длились. Происшествие чисто мужское, досаднейшее, беда небольшая к действительности вернула, понудила от концерта оторваться. Теплоту промеж ног у себя почувствовал, влажную и предательскую и весьма тому подосадовал. Потому что теперь суждено будет в объяснения с Грушенькой пускаться. Очага семейного хранительница, казус неверности супружеской припишет, стиркой белья занимаясь. Но возрадовался, когда к наблюдениям вернувшись, приметил, что и с Федорончуком несчастье, моему аналогичное, случилось. Ерзал он теперь на стуле по-новому и неуклюже, да на порты поглядывал, страшно конфузясь.
Майка же почему-то враз к музыке охладела, к танцу интерес утратила. В исподнее облачилась, коробочку волшебную выключила.
- Досить, Василько! Передумала я, настроение тому не способствует, чтобы глупостями заниматься. Стыдно мне стало пред Богом-то блудодействовать. Одумалась. Ты уж не серчай, что средь ночи поднять велела с ложа семейного. Характер у меня таковский, переменам настроения подвластен. И поделать с собой ничего не могу, иной раз от того страдаю. А сейчс вот не обессудь, и меня, хозяйку, в положение ложное не ставь, из дома заставляя выпроваживать.
- Передумала я, понял? – почти грубо тут Майка Федорончуку в лицо бросила. И стоишь почто истуканом? Аль словес стыда девичьего уразуметь не можешь? Спасителю нашему воспою славу по твоему уходу. Матери Божией, заступнице, что в момент последний, когда пасть могла постыдно и бесповоротно, от шага последнего удержала. Словно озарение нашло, когда позором греха женского готова была замараться. Нет, не стоит он снисхождения твоего и мук адовых, чрез него что готова была принять! Нашептать слова эти Ангел мой успел, прежде чем опамятовалась,- Майка Василию втолковывала. Столь искренней теперь казалась, что не мог я отважиться в святотатстве ее заподозрить и в поминании Святых Имен всуе. Кто знает, глядишь, и видение, о котором поведала, ее впрямь посетило.
Василько же домой не спешил и к приключению интерес утратил. От Майки отвернувшись, с помочами возился, с плеч их совсем спустя. А затем - ужас!- стыд потеряв совершенно, так, с портами приспущенными, пред ней и предстал. Голосом, тревогой наполненным, ей, как сестре, пожалился:
- Кольцо вот, что давеча просила надеть, теперь и не слазит!
- Ну а это, голубчик окольцованный, не моего ума заботы!- Майка прыснула, ни мало его горю не сочувствуя.- Своей волей надеть умудрился, теперь и снимай. Мне, девице, таким делом заниматься, естество мое женское претит.- Смехом залилась, инфернальница, внучка велесова, торжеству затеи ликовала. Словно пелена мне на очи пала. Уличной девкой на мгновение Майка привиделась, которая над немощью мужской клиента глумится.
Федорончук же веселием злорадным в бешенство введен был. Понял он, что попался яко кур во щи, коварством без любви отомщенный. Словесам же лживым, участливым Гришкою была обучена, которыми тот на заре юности ее одаривал, чтобы расположения Майкиного добиться. Они ей для того затребовались, чтобы ему, Федорончуку, срамнику девичества, досадить. Ненавистью тут Василько исполнился. На смеющуюся ему в лицо женщину бросился, чтобы, преимуществом мужской силы пользуясь, с той расправиться. Но удача, что доселе ему сопутствовала в начинаниях всяческих, в тот вечер навсегда уже от него отвернулась.
Не было ему свободы в намерении гневливом, и стеснен был в действиях. Понужден был за порты расстегнутые держаться, а не то свалились бы и лишили подвижности. Позора тогда не оберешься дополнительно, а одной рукой с Майкой и не управишься. Нерасторопливостью гостя пользуясь, та уже отскочить успела, сумочку подхватила и револьвер из нее вытянула. Тот самый, которым Верка снабдила. Оружие на врага навела, ледяным голосом посоветовала:
- Тебе, охальничек, помощь не моя затребуется, потому и не резон задерживаться.
Непотребно выражаясь, Федорончук дом Вертиев ужасный покинул. Поносил он вероломство женское словами, воспроизводить которые целомудрие мешает. Я же, несмотря на оскорбления хозяйке чинимые, условностями договора связан, ни во что не вмешивался. Все спустил ему с рук, испытание выдержав.
…Настала пора, читатель, с Федорончуком надлежит нам прощаться. Кончилось его время, и в дальнейшем повествовании он уже роли не играет. А потому и прервем наш рассказ о событиях на подворье Майкином, чтобы вкратце о судьбе его горестной поведать. Кончил он плохо, и час его падения, тогда у Майки начавшийся, был стремителен. Кому же назидательность жизни нашей не может нравиться, а размышления о суетности существования бренного обычно кажутся скучными, тем стоит не терять драгоценного времени, потому что предметом описания до главы следующей то и будет.
Антон, наш фельдшер, Маковецкий, в неопытности был зело озадачен странным сим случаем, когда Федорончук разбудил его среди ночи. И было оно, чему поражаться, потому как не слыхивал, чтобы кольца обручальные на детородный орган навешивались. Тут и природа сама, казалось,