и сам удивился! – ответил Тихон Степанович. – Шестьдесят с лишним годов! А меня, оказывается, к ней ещё в сорок пятом представили. За Данциг.
- Да, награда, едрить твою, наконец нашла сваво героя! – заржал Прощелыга. И чего заржал, по какой такой причине – он и сам-то, похоже, не знал. Да и чего ему знать? Зачем? Пустота – он и есть пустота. Лишь бы лишний раз внимание обратили.
- В ухо захотел? – вроде даже вежливо спросил его Володя Поникаха, самый молодой из сегодняшних доминошников. – Тебе деньги дали? Ну и почему ты ещё здесь?
- И то! – Прощелыга заполошно вскочил с места.
- Лучше водки возьми, - сказал Михеев и достал кошек. – Давайте, братва, добавляйте на литр. А то притащит этого самореза поганого, наутро весь опять изблюесся. Да и Степаныча надо же уважить.
- А за что конкретно-то? – спросил Володя, когда Прощелыга, сделав озабоченно-деловое лицо, побежал не привычной дорогой к Маньке-самогонщице, а в «Пятёрочку».
- Да хутор там один брали, – почему-то неохотно начал вспоминать Тихон Степанович. - Он у немцев был вроде то ли штаба, то ли сборного пункта. В общем, непростой. Хитрый хутор! Да настоящая … - и выматерился, впрочем, совершенно беззлобно, – …там, с этим хутором получилась! Самая что ни на есть! У нас взводный был, лейтенант, Горюнов фамилия. Вроде и ничего мужик, простой, с понятием. Зря не обижал. Но вот в командиры таких назначать нельзя. Категорически! Он если, бывало, упрётся, то всё, насмерть, хоть весь наизнанку вывернись – хрен ему чего докажешь! «Я так решил, значит, так и будем действовать!». Мы ему уже и так, и этак! Что по балочке надо, чтобы к немцам сзади зайти, с тыла. Разведчики чего, зря, что ли, две ночи там грязь месили? А он стоит на своём: «Там нельзя, там мины!». Какие мины, кто их там ставил? Разведчики-то живыми вернулись, никто не подорвался! «Если не подорвались, это ещё ничего не значит! Я уверен, что немцы их поставили! Не считайте противника дурее себя!». «Да тебе третьего дня ребята «языка» притащили! Он же сам сказал, что чисто!». « Это позавчера было чисто, а вчера к вечеру, я сам видел, ихние сапёры там возились! Немец, он не дурак! Он тоже понимает!» Ладно, пусть мины, если тебе так нравится. Значит, надо вперёд сапёров пустить. Их работа. А он опять: «Есть приказ командира полка: взять хутор к семнадцати ноль-ноль! А с этой вашей грёбаной балочкой мы прокуёхтаемся не меньше двух часов! Хорошо, если к ночи выйдем! И всё! Будем атаковать здесь! Приказываю!». Вот такой стратег! Фельдмаршал Клаузевиц! – и Тихон Степанович, разогревшись от воспоминаний, зло сплюнул.
- Ну и чего? – спросил Михеев. – Вперёд? За Родину, за Сталина?
- Ага. А куда денешься? И, конечно же, нарвались! У них там, на хуторе, ДОТ был. Долговременная огневая точка, - пояснил он. – Такая «хэ» в три наката - прямым попаданием не прошибешь! Вот они оттуда и начали по нам садить. Кого сразу не положил, те в землю сразу воткнулись, а он знай себе над затылками воздух стригёть! Башку не поднимешь– ровное поле, всё как на ладони. А он знай себе лупит на каждое шевеление! А чего ему! Патронов, небось, немеряно, заранее натаскали. На то она и долговременная точка. Горюнов, дубина… До сих пор, как вспоминаю его глазищи выпученные да рот разинутый, то сразу всякое настроение портится!
Ну вот. Лежим, значит. А тут дело такое: я на правом фланге оказался. Не нарочно, так случилось. И немцу по нам, которые справа, стрелять не то что несподручно, нет, он и нас вполне доставал, у него сектор обстрела был чуть не на пол-круга. Удобно, гады, расположились… А всё-таки по нам он пореже лупил. Мы вроде бы как в сторонке и ему не мешаем.
Да… Сколько уж пролежали - не знаю. Там ведь, в атаках-то, время по другому идёт. Когда бежишь, орёшь, то как будто в каком-то гипнозе находишься и времени этого не замечаешь. Вроде только из своего окопа выскочил - а уже вот они, немецкие! Это если, конечно, живой. Если добежал. А кто не добежал, тем время уже без надобности. Они уже своё время отжили.
- Нам в Афгане перед боем всегда горловые давали, – сказал Поникаха. – Сто пятьдесят - святое дело.
- Да и нас захмеляли, – согласился Тихон Степанович. – Только не забирает она, когда в атаке-то. Перегореть, что ли, успевает, пока до мозгов дойдёт? Да! Так вот когда бежишь, то время вмиг пролетает. А когда под огнём заляжешь – вот здесь наоборот. Это вообще такая гадость… Так растягивается, что минута за день кажется.
Ну, значит, лежим. И Горюнов уже не орёт. Я видел: его немец первой же очередью срезал. Популярно объяснил ему, горлопану, что всё ж таки надо было по балочке… А положение-то у нас, тех кто ещё живой оставался, оказалось действительно самое что ни на есть паскудное: и вперёд никак, и назад – кирдык…
- Заградотряды… -понимающе кивнул Вадик Борщов, студент местного педагогического института и вообще – считающий себя очень начитанным молодой человек. Даже чересчур начитанным. Причём всякой не будем уточнять чего.
Да какие заградотряды! – внезапно разозлился Тихон Степанович. – Заср…ли вам всем мозги этими заградотрядами, штрафниками, особистами! Смотрите по телевизору всякую хрень!
- А чего, не так, что ли было? – обиделся Вадик. Ко всем своим достоинствам он был ещё и наивным человеком, потому что свято верил любому печатному слову, любой радиоговорильне и, само собой, телевизионным передачам.
- Не так! – яростно отрезал Тихон Степанович. – Вот у нас особист был, Кулиев. Калмык. Кто про него мог плохое чего сказать? Никто! Он, между прочим, сам с разведчиками за линию фронта ходил. Не ждал, когда они ему «языка» притащат, а сам масхалат натягивал, финку - в ножны, «пэпэша» - за спину, и вперёд! И не потому, что так уж погеройствовать хотел. Он сам говорил: я лучше разведчиков знаю, какой мне для работы «язык» нужен. Поэтому вместе с ними и иду. Мне это для работы надо.
-Степаныч, не отвлекайся, - напомнил Володя. – Лежите вы, значит, загораете…
- Да! Васьков и говорит: надо немца рвать. И смотрит так, что и без слов ясно, что рвать его придётся нам, потому как мы всё-таки в стороне, и подбираться нам удобнее остальных. И кроме меня и его, нас там, справа ещё двое: Дубов, из Москвы, всегда весёлый был, не унывал никогда
, и ещё один, воронежский, Шурка Евграфов. Совсем молодой, с последнего пополнения. И всё понимают: рвать-то надо, а всё одно – кому же охота голову свою подставлять?
Ну, Васьков, поморщился. Сплюнул и молча, без всяких объяснений вперёд пополз. Он уже такой…обстрелянный был. Уже опытный. Может, пожалел нас как самый старший… Да, метров тридцать прополз не меньше! Но только немец его всё-таки углядел. И убил. А как же? Да… Куда там Прощелыга-то пропал? Только за смертью посылать…
Вот. Лежим, значит, уже втроём. А ползти всё равно надо. Дубов говорит: давайте на пальцах раскинем. Чтобы никому не обидно было. А кому, значит, больше выпадет, тому и ползти.
Ну, сыграли. Выпало ему, Дубову. Он ещё, я помню, усмехнулся. Дескать, умным всегда везёт! И как это он ещё говорил… А! Инициатива – наказуема, вот! Да… Гранаты на спину на ремне передвинул, чтобы не мешали, и пополз. За Васьковым-то немец его разглядеть не мог, а как он уже по открытому вылез – срезал. Я тогда голову приподнял, сам видел: очередь - и уткнулся Дубов. И лежит, не шевелится. Глазастый там, у немцев, чёрт сидел!
Опять лежим. Теперь уже вдвоём. Шурка шепчет: а давай вместе! И с разных краёв! Пока немец разбирать будет кого из нас первого стрелять, успеем добежать. Хоть один. И, как сейчас помню, глазищами своими – хлоп, хлоп! А глаза – как у телка, которого только-только от мамкиной сиськи отняли. Глупые такие, ничего не понимающие! И моргают! И вот от этого его телячьего моргания меня, знаете, чего-то такая злость пробила – ужас! На всех! И на Горюнова, и на немца, и на него, воронежского. А он мне всё – давай вместе, давай вместе! Заладил! Тоже, понимаешь, нашёл… гениальное решение! У немца же обзор! Ему что одного положить, что двадцать одного – без разницы! А этому не терпится, в бок меня пихает: дескать, ну как? Согласен? Тьфу! Зла не хватает!
Сиди уж, говорю, со своей воронежской ж…й вместе! Немца решил обмануть! Ему такие как ты – на один зуб!
- Значит, сам пополз… - догадался Михеев.
- Пополз… - вздохнул Тихон Степанович. – Деваться-то всё равно некуда. Так и так – труба. Не этого же… моргальника посылать!
Он замолчал, достал папиросу. Володя услужливо щёлкнул зажигалкой.
- Благодарствую… Мне-то всё ж легче было. Меня и Васьков, и Дубов загораживали. Особенно Васьков. Он сам по себе здоровый был, сибиряк, и лежал на боку. Как будто перед смертью чувствовал, что надо на бок завалиться. Чтобы, значит, того кто за ним поползёт, получше прикрыть. Да… Вот, значит, я сначала до него дополз, а потом - до Дубова. Прижался к нему – а он мягкий такой, как тряпошный. И крови совсем мало… А я не выглядываю, голову не поднимаю. В затылок Дубову носом упёрся и лежу. У него ещё волосы там, на затылке, такие…щекотные… Как прямо ребячий пушок… А я лежу. Жду, пока немец перезаряжать начнёт. А он, может, в нашу сторону уже и не смотрел. Может, успокоился. Дескать, двоих-то положил, вот они, прямо самая настоящая… наглядная агитация! Неужели ещё какой дурак найдётся? Тоже так вот, в открытую, на пулемёт-то лезть?
И вот как он, значит, перед тем как перезаряжать, последнюю очередь выпустил (я уже там, когда в обнимку с Дубовым лежал, эту его перезарядку просчитал), я и рванул вперёд!
- Чего, бегом, что ли? – ошарашено спросил Вадик.
- Прямо в открытую? Прямо на пулемёт?
-Ага, – сказал Тихон Степанович и вдруг хохотнул. – Потом уж сколько раз пытался вспомнить, как всё это было - и никак! Нет, честное слово! Прямо на голову затмение какое-то нашло. Серьёзно, не вру! Как будто какая непонятная сила меня с земли подбросила, и понесла те последние метры. Добежал, гранату бросил - и всё.
- Чего «всё»? – тихо спросил Поникаха. – Попал?
- А хрен его…- пожал плечами Тихон Степанович. – Наверно. Помню, что взорвалось. Моя гранат, не моя… Может, ещё кто в одно время со мной подполз. С другой стороны. Тоже, может, понял, что пока пулемёт на заткнуть, то ничего не выйдет. А тех, кто ещё живы, немец всё равно добьёт. Говорю же - поле…
А как взрыв-то раздался, и меня по башке шарахнуло – вот тут я и это самое… Короче, дух из меня вон. Очнулся уже в санитарном поезде. Вся морда перевязанная, и голову, и физию осколками посекло, хорошо хоть глаза целы остались. Это прямо Бог уберёг… Это большое дело – глаза… Мясо-то, оно зарастёт. А вот глаза… Нет, я вот сейчас думаю, что всё-таки кто-то из наших с другого края к тому пулёмету подполз. Тоже гранату в фашиста зарядил, и в то же самое время. А я как раз под его осколки-то и попал. Такое тоже бывало… Да и, главное, всё бы ничего, только нос и щёки под бинтами чесались просто до нестерпения. А голова… Чуть колыхнёшься - а по ушам как будто кто кувалдой тут же лупить начинает. Да не один раз, а даже с каким-то эхом! Бом-бом-бом! Очень неприятно. Прямо слёзы выступали. Думал, глухой останусь насовсем.
Вот так и отвоевался. И сколько лет прошло! Я уже про пулемёт-то тот и думать забыл. И если бы не медаль сегодняшняя, то и не вспомнил бы. А он, военком-то, как наградной лист начал читать: «В бою за овладение городом Данциг подавил огневую точку
