Михалыч, или Как правильно сказать "мяу" (рассказ)

бы хотя бы доцентом…
-Хочу,- сказал я и стиснул зубы так, словно мне там, в лубяночных подвалах, уже любезно демонстрируют щипцы, которыми сейчас будут вырывать ногти . Мои ногти-то! Персональные! Не Михалыча!
-Сейчас принесу. Вот тебе ручка, вот бумага. Обдумай вступление. Только без хамства.
Да, я слаб характером. Признаюсь. Мня можно уговорить. Опять же жарко. Опять же пиво… Да пошли они к чёрту со своими щипцами!
- И скумбрию, - сдался я окончательно. –Холодного копчения. Две.
-Нет вопросов, - согласился этот иуда. - Я пошёл.

В последующие дни я пытался поставить себя на место этого пока ещё ничего не подозревающего академика (как сейчас принято говорить – смоделировать ситуацию). Вот приходит он в свою Академию (свою… Какую ещё свою! Государственную! Высший научный орган страны! Выше не бывает! Выше только мордовские лагеря!), снимает шляпу (ну а как же! Интеллигентный же человек!), и швейцар в ливрее (а это у меня уже такой чисто обывательский, даже холуйский стереотип: если Академия – значит, швейцар. Принятый сюда на работу, понятно, не с улицы по объявлению в «Вечёрке», а из всем известного Комитета, про который не принято говорить лишних слов. И обязательно в ливрее. Что же это за академический швейцар, если без неё, родимой? Это ведь не  ресторан или пляж. Это - Учреждение! Академическое! Там учёные люди науку выдумывают! Не чета нам дуракам!), так вот этот самый до ушей  заливреенный швейцар подаёт ему с поклоном (а почему бы и нет?) моё (мама!) письмо. Академик говорит: « Спасибо, Прохор, спасибо, голубчик!», швейцар склоняется ещё ниже, академик проходит к себе  в свой огромный (а как же!), роскошный (обязательно! Может, даже и пальма есть в углу!), шикарно обставленный (это вообще без комментариев. Наш же, советский академик! Не какой-нибудь там «жолио тире кюри»), садится в кресло, обшитое натуральной толстой свинячьей кожей, вскрывает конверт и начинает читать. «Я такой-то сякой-то. Некто Лёша, студент первого курса медицинского института, в свободное от анатомических трупов время увлекаюсь с детства историей авиации (вижу-слышу  недоверчивое фарканье академика: дикость какая-то! Лучше бы ты, студент, побольше своим моргом увлекался!), и на днях прочитал вашу последнюю монографию (ну-ка, ну-ка!), которая произвела на меня огромное, можно сказать - неизгладимое впечатление (интересно, интересно…Какой, однако, всесторонне развитый юноша… В разных там анатомических кишках копается, формалин нюхает, может даже на лекции ходит - и надо же, подлец этакий, увлекается авиацией! Может, даже и водку почти не пьёт! Нет, ещё встречаются такие положительные студенты! Где он там учится-то? В В каком конкретно «меде»?). Несомненно, она является существенным вкладом в историю не только отечественной, но и мировой авиации (да чего там «существенным»… Огромным! Нет, молодец студент! И за девками, наверно, не бегает! Девки ему сами дают, без звука. Да и когда ему за ними бегать? Он же отличник. Наверняка! Надо ихнему ректору позвонить. Пусть отметит его в благодарственных списках. И чтобы зачёты этому…клистирному лётчику ставили без всяких там!)… Но вот только на странице номер… пятая строчка сверху…двадцать пятая снизу…я обнаружил некоторое сомнение (чего? Чего ты обнаружил, гнида общежитская?)… Хотя, возможно, я ошибаюсь… (то-то! Ты лучше в кишках своих внимательнее копайся, а к авиации не лезь. Авиация – это святое! Не для таких козлов сей цветочек рос!), но всё же вы, уважаемый академик, по-моему, несколько неточно указали маркировку самолёта (что? Что? Чты-ы-ы?! Как посмел, вошь студиозная! На кого тявкать вздумал! Да я… Да я тебя… Прохор, скотина, где у нас прямой академический телефон с застенками энкаведе? Пусть срочно готовят персональную камеру с видом в никуда! Я те покажу маркировки! На бушлат лагерный себе их, мудила, будешь ставить! Как ударник-лесоруб!).
Короче, проснулся я среди ночи и в холодном поту. Главное и обидное, на что купился? На банку пива! А на что покусился? На советского (а, значит, самого передового) академика! А через него – на нашу Советскую власть в его лице и его шляпе! Нет, всё-таки правильно говорят наши идеологические враги: нет никого продажнее и мягкотелее начинающего российского интеллигента! Неправда! Есть! Это – я!

Ответ из Академии Наук пришёл через три недели (на конверте я всё-таки сообразил  указать не свой московский общаговский, а домашний, коломенский адрес). Отец посмотрел на меня непривычно-уважительно, словно увидел живого Михайлу Ломоносова. Мама изумленно таращила глаза и вообще смотрела так, как будто только что меня родила, хотя рожать совершенно не собиралась и даже не подозревала, что беременна. Сестра иронично хмыкнула и сказала: а с виду дурак дураком…
-Чего пишут-то? – не выдержал отец. Тон, которым он произнёс вопрос, был такой, словно это было письмо либо от каких-нибудь далёких, успешно забытых деревенских родственников, которых ещё бы тысячу лет не видеть-не слышать-не читать, либо из вытрезвителя с настоятельным требованием заплатить, наконец, за многократное медицинское обслуживание. Опять ж таких важных конвертов с такими государственными штемпелями он, всю жизнь проработавший токарем на нашем местном «почтовом ящике», отродясь никогда не видел и в своих пролетарских мозолистых руках ни разу не держал.
-Да так… - небрежно-туманно ответил я (а чего ещё говорить?), - Привет тебе передают. И наилучшие пожелания.
- И ты кланяйся, - сказал отец с почтением. – Добрым-то людям. У тебя там (и короткий, уважительный кивок сначала на конверт, потом – вверх, на потолок) знакомый, что ли, появился? Смотри… - сказал он предупреждающе и погрозил пальцем (опять непонятно. Чего смотреть-то? На кого? И при чём тут палец?).
Не знаю уж почему, но я тут же всё ему рассказал. И про монографию, и про ошибку, и про Михалыча. И даже про пиво не забыл. Отец внимательно выслушал, понятно кивнул, сурово поджал губы.
-Посадят, - высказал он своё пролетарское мнение. – И правильно сделают.
-Не, - возразил я. – Он (и тоже сделал кивок в направлении письма и конверта), между прочим, извиняется.
-Кто? – не понял отец.
-Академик.
- Перед кем?
- Передо мной.
- Перед кем? – его брови подпрыгнули вверх. Таких наглости и нахальства он от меня явно не ожидал.
         - Передо мной. Признаёт ошибку.
-Академик? – никак не мог сообразить отец. – За что?
-За ошибку. Пишет, что был не прав. Глубоко сожалеет.
- Академик, - уже не то чтобы спросил, а с каким-то недоверчиво-вопросительным подтекстом просто сказал отец и, хмыкнув, заключил. – Дурдом.
-Ага. Самый настоящий. Вот число, подпись, личная печать и штамп регистрации научного отдела.
- Ну, тогда точно посадят, - утвердился он в своём первоначальном выводе. – Попьёте там пивка. Пожуёте хлебушка.
Мама печально вздохнула. Сестра повертела пальцем у виска. Большое спасибо. Я всегда знал, что вы меня любите и цените.

Следующее письмо я (мы) написал через месяц. Опять в Академию Наук (дом родной!),  но на этот раз в её ленинградское отделение. Опять монография, опять академик. То есть, академша ( или всё-таки академик? Женского пола будет как?). Какая-то очень крупная величина по архитектуре. Уникальный специалист (специалистка?) по Карлу Росси, Ивану Старову  и  Монферрану (если кто не знает – архитекторы. Дворцовая площадь, Михайловский замок, Русский музей. Большой собор в Александро-Невской Лавре и Таврический дворец. Исаакиевский собор).  Не с того конца, с какого надо (а с какого надо?), посчитала то ли пилястры, то ли балястры, то ли пилоны, а, может, фронтоны в каком-то дворце какого-то вельможи под, кажется, Гатчиной. И к тому же (ужас!) неправильно указала градус наклона пандуса в одном из парков в Царском Селе (безобразие! Как посмела! А ещё в шляпе! Одно слово – академша!).
Ответ пришел, как и в авиационном случае, через три недели (у них там, в Академии, такой лимит, что ли, был установлен на время ответа?). Наша теперь уже почти знакомая очень культурно признала, что с пилястрами она, да, «малость промахнумшись». Бывает. Семья, заботы. Тоскливый академический быт. Дети разводятся, внуки  ссутся, коллеги, сволочи, льстиво улыбаются и всегда готовы подсидеть. То, сё… И потом эти пилястры, задери их насовсем, это такая…! Это даже хуже пилонов. Не говорю уж о фронтонах.   ( В этот момент я, наконец-то, почувствовал себя полноценным пациентом психиатрической лечебницы. Прав был папа насчёт дурдома. Стопроцентно прав.) Зато насчёт угла наклона царскосельского пандуса она на нас с Михалычем здорово выспалась! От души! С таким, знаете, культурно-иезуитским намёком. Дескать, а вот мерить-то вы, уважаемый товарищ студент прохладной жизни и почему-то медик, как раз и не умеете! Потому что не учли градус проседания почвы. (Это я-то не учёл? Да я, можно сказать, почти самолично и на коленках облазил все эти ваши парки, а также прилегающие к ним скверы, бульвары и помойки впридачу! Все ваши пандусы, градусы и пиастры с канделябрами, а также ближайшие пивные  и рюмочные!). И вообще вы, товарищ студент, пользуетесь не той метрической системой! (А какой надо! Ну, скажи какой! Сама не знаешь!) И опять с этаким тончайшим намёком, что, дескать, а ещё шляпу надел, студент. В том смысле, что кого учить вздумал, пень? Её! Академшу!  Ну и так далее. В царскосельском духе. Нет, очень убедительно, очень! Прямо для трибунала. Пора, пора сушить сухари! Эта баба – зуб даю -  с нас живых не слезет!
Но Михалыч обиделся. Закусил, как говорится, удила.
-Ладно, ничья, - скрепя сердце, согласился он. – Ещё не вечер. Я как раз вчера её очередную монографию достал. ( Он почему-то все эти научные труды не покупал, а именно доставал. Тоже загадка. И что значит «достал»? Откуда?). По Захарову.
Я вопросительно посмотрел на него: по кому? Это ещё что за… очередной академик?
- Андриан Захаров, - пояснил он снисходительно. – Выдающийся архитектор (ну конечно! С невыдающимися мы уже и не связываемся! Нам это гребостно, с невыдающимися-то! С нашим-то калашным рылом да в их невыдающийся свиной ряд!). Русский классицизм. Здание Адмиралтейства.
- Это которое с ангелочком на самой пипке? – продемонстрировал я свою стремительно набирающую обороты эрудицию.
- В просторечии - Адмиралтейская игла, - ответил он и поморщился (Михалыч не любил просторечий. В этом проявлялся его интеллектуальный снобизм.).
- А ты разбираешься! – получил я неожиданную похвалу. – Если так дальше пойдёт, тоже скоро шляпу наденешь.
- Под твоим чутким руководством, - элегантно «отбил» я. – Всё, конечно, лучше, чем лагерный бушлат.

- У нас на «заречке» тоже одного конструктора прихватили, - многозначительно сообщил отец, когда я получил очередное академическое письмо из Ленинграда. Он мыслил своими, сугубо земными категориями.
- Тоже хотел чертежи продать.(Почему «тоже»?) Арабам. Взяли с поличным. Мужики в цеху говорят - восемь лет. И вы дождётесь.
-Папа, ну к чему такой унылый скепсис? – попытался возразить я. – В двадцатом веке живём!
-Это ещё хорошо, если в Мордовию, - продолжал он, не слушая моих глупо-наивных возражений. – Это недалеко. А то куда-нибудь за Полярный круг. К белым медведям. (Он произнёс как «ведьмедям». Но ему было всё равно. Он, папа, простой рабочий человек.