Страдания молодого мичмана (рассказ-байка)

плыть и плыть, и всё без вёсел. Потому как устроился над гальюнным очком наш мичманок поудобнее-поосновательнее, и, натужливо покряхтев, выдал такой салют в честь и славу горохового супа, что ему наверняка бы позавидовали многие любители вкусной, здоровой и обильной пищи. И все бы ничего, и можно было бы хлопать в ладоши и кричать восторженно: «Браво, Пропердищенко! Брависсимо! Бис! Требуем повторения банкета!», но коварный сероводород, вырвавшийся из его обожравшегося нутра и соединившийся с испарениями, исходившими от тех митрохинских тампонов (нет, какая же он всё-таки скотина!), вызывал  наибурнейшую химическую реакцию, и... И прогремел взрыв! Ну, ладно, не взрыв, просто громкий хлопок, но и опять же не в этом дело! Тотчас же вслед за взрыв... хлопком из сливного отверстия, сметая на своем пути все живое, вырвался столб (без всякого преувеличения!) пламени! И тотчас же вслед за этим столбом раздался жуткий, нечеловеческий крик, перешедший в не менее жуткий рев, перемежающийся с настолько яростным матом, что все, кто его услышал, сразу поняли: это он, наш Ося, и он – в опасности! Опять же в гальюне, согласно предписанию, моментально сработала противопожарная сигнализация, а дальше все по схеме: ревун, боевая тревога, все бегут за огнетушителями, противопожарная группа – вперед!
Короче, шороху было по самое по не балуйся. Впрочем, во всем разобрались предельно быстро (что, несомненно, еще раз продемонстрировало высокую выучку и глубокий профессионализм личного состава этой гвардейской АПЛ при возникновении экстремальных условий). Огонь был потушен в считанные секунды, орущего, ревущего и матерящегося как ломовой извозчик (это, в том смысле, что заслушаешься!) Пропердищенку моментом утащили в гарнизонный госпиталь, а Митрохину... А что, собственно, Митрохину? А его, собственно, ни одна собака не предупредила, что те тампоны следует складывать в специальные полиэтиленовые мешочки, а не отправлять в место общего физиологического пользования. И он, Митрохин, не граф Калиостро и не баба Ванга, чтобы предсказывать последствия своего легкомысленного поступка. Это все флотские химики виноваты. Эти морские менделеевы, на которых нет креста. Это они вовремя забыли предупредить. Это они раздолбаи. И, может быть, даже более раздолбаистее, чем будущий парикмахер и гениальный творец чего-то там на голове.
Поэтому Митрохину просто сказали: « Вова, тра-та-та, вы, тра-та-та, поступили, тра-та-та, совсем не по, тра-та-та, джентельменски». После чего каждый из боевой части, в которой служил наш погорелец вместе со своей героической ж... (насчет героической – никаких преувеличений: эта раздобревшая от горохового супа и регулярно присылаемого домашнего сала интимная часть пропердищенского организма, пусть невольно, но храбро встала на пути дальнейшего распространения огня, выполнив роль этакой своеобразной затычки), так вот после этих участливых товарищеских упреков каждый, хм, член того боевого подразделения, где служил наш отчаянный герой ( по морскому – БЧ, боевая часть) посчитал своим долгом ободряюще похлопать Митрохина по его парикмахерской морде, вследствие чего она, морда, приобрела подозрительный багрово-синюшный цвет.

В госпитале, не без непосредственного участия самого товарища Егорова, Осю поместили в отдельную палату, с телевизором, холодильником и видом на монументальную скульптуру вождя мирового пролетариата, который вытянутой вперед правой рукой многозначительно показывал прямо на его окно. С первого дня наш герой стал здесь, в госпитале, весьма популярной личностью. Во-первых, из-за весьма, скажем так, пикантного расположения ожога. Во-вторых, из-за его геройского поступка. Командование, дабы избежать лишних кривотолков, перевернуло все случившееся так, словно мичман по собственной воле, рискуя жизнью, заткнул очаг возгорания. Не виноват же он, в конце концов, что в тот критический момент ему под руки не попалось ничего, кроме собственной ж...! И в подтверждение этой популярности в ожоговую палату потянулись косяки желающих навестить героя и сказать ему одобряющее слово. Кстати, очень скоро поползли упорные слухи, что Пропердищенко будет награжден медалью «За отвагу на пожаре», которую местные остряки тут же предложили носить ему не на груди, а на ... Ну, поняли где. Не маленькие.
Основными и постоянными (после Клавдии) навещателями были, конечно, пропердищенковские сослуживцы. Одним из первых заявился «пан Прилуцкий», Гриша Прилуцкий, давнишний приятель и друг, тоже мичман-подводник, веселый садист и жуткий авантюрист.
-Здравствуй, Ося, Новый Год! Ни одна тебя холера не берёт! – забарабанил он с порога пошлыми (как всегда) стихами. – Как твои дела, что за унылый морд физиономии, ты мне решительно не нравишься, Бендер! – и, кивнув на ... и при этом интимно понизив голос, участливо спросил, сильно ли болит.
-Жгёть... – прокряхтел страдалец, отлепив лицо от подушки. Постоянное лежание на животе – занятие, конечно, не из самых удобных. Опять же очень неудобно жрать.
-А ты, Ося, относись к своему сегодняшнему положению философски. Да-да! Ведь, если подумать, ожог у тебя расположен на самом удачном месте. Ты сам посуди: не лицо, не руки – ноги, а самая, можно сказать, неприметная часть организма, которую никто и не видит, кроме жены и товарищей по бане. Так что ты счастливчик, Ося! Тебе просто-таки повезло!
-Угу, - просипел Пропердищенко. – Просто сказочно! Махнемся не глядя?
-Все под Богом ходим! – смутить «пана» было делом заведомо тухлым. – Сегодня ты отважно бросился на огонь, завтра я на кого-нибудь брошусь, как бешеная собака. Ладно, Ося, ближе к телу. Я тебе принес одно замечательное народное средство. Это мне, то есть, конечно, тебе маэстро Сэмэн Ивакин, боцман из бэчэ один, всего-навсего за литрушку... Во! – и Прилуцкий торжественно водрузил на тумбочку литровую стеклянную банку с чем-то противно-желтым и подозрительно-мутным.
-Вещь!
-Это что за варенье? – опасливо косясь на банку, спросил Пропердищенко.
-Я же говорю - вещь! – повторил Прилуцкий. – Универсальное средство! Лечит тысячу болезней! Самолично свидетель: один молодой все на голову жаловался, никакие таблетки с уколами не помогали, буквально чах человек. Так Ивакин его вот этой гадостью намазал – молодого как мухой из кубрика сдуло! Враз выздоровел! Правда, он потом три месяца в госпитале долечивался, зато теперь Ивакина за километр обходит!
-А цвет? – продолжал нахваливать он тоном опытного барышника. – Чисто янтарь! А понюхать? Сказка! Букет Абхазии! – и сунул Пропердищенке банку прямо под нос. Запах оказался до того ядреным, что у того тут же немилосердно защипало в носу и даже перехватило дыхание. Цвет при более близком рассмотрении тоже не подкачал, удивительно напоминал детский вонючий понос, при взгляде на который глаза закрывались сами по себе.
-Я тебе, Ося, по секрету скажу... – и Прилуцкий, оглянувшись по сторонам, словно желая убедиться, что в палате больше никого нет, перешел на театральный шепот – Только никому, понял? – и кивнул на банку. – В общем... На основе теромядерного топлива... Я тебе, Ося, ничего не говорил!
-Трепач ты, Гришка... – хрюкнул Пропердищенко. – Вместе со своим Ивакиным. Откуда у него термоядерное топливо?
-Сам не знаю! – охотно соврал Прилуцкий. – Только догадываюсь. У него же свояк служит в Плесецке, а Плесецк это что? Правильно, Ося, ко- смо- дром! Ловишь мысль?
  - Что ж там, на космодроме, прямо вот так взял и спер этого самого термояда? – и Пропердищенко опять иронично хрюкнул и тут же болезненно скривился: хрюкать было больно, звук отдавался в ...ну понятно куда и где.
  -  А почему нет? – не смутился Прилуцкий. – Если  его свояк такой же прощелыга, как сам Сэмэн, то очень даже запросто! Ну, ладно, бывай! Береги ж..., Ося!
  И ушел, юморист.

Ближе к вечеру заявилась целая делегация из родной бэчэ четыре. Чинно расселись на жалобно застонавших стульях (ребята были все как на подбор, богатырских комплекций, взращенных на добром флотском харче), чинно-деликатно осведомились о самочувствии. Услышав, что ничего, терпеть можно, скорбно, как на поминках, пожевали губами.
-Ну и хорошо, Остап Мыколаевич, - степенно растягивая слова, сказал старшина второй статьи Чикин (что он имел в виду под этим «хорошо», Чикин так и не объяснил). – А вот на моей памяти случай был – умереть, не встать. Я тогда на Новой Земле служил, морозы стояли такие, что белые медведи выли. Так у нас один матрос руки сначала обморозил, а потом, когда отогревался, их натурально сжег. Орал, бедолага, так, что у него грыжа в паху выскочила. У вас, Остап Мыколаевич, случайно грыжи нет? Жаль. – И тут же спохватился. – То есть, и, слава Богу! А я вот сподобился. Как защемление случилось – мама моя! Куда там вашей, Остап Мыколаевич, я извиняюсь, ж...! Это был полный ауфвидерзейн! – и ,сообразив, что заплыл куда-то не туда, смутился, закряхтел и замолчал.
  - А у меня однажды геморрой приключился, - тоже вспомнив своё, родное, интимное, сказал старший матрос Кукин. – Вот уж, доложу вам, подарок! Такое приятное ощущение, что как будто прямо в самое, извиняюсь, очко угольев из костра напихали! Это похлеще вашего ожога будет!
После Кукина выступил боцман Гаврылов, потом мичман Водяной, опять Чикин. Все они с таким энтузиазмом вспоминали свои многочисленные прошлые и ныне действующие болячки, что вообще было непонятно, как же медкомиссия допустила их до службы на флоте. Больше того, вообще было удивительно, что они еще до сих пор живы, здоровы и удивительно мордасты. Что же касается его, Остапа, нынешнего страдания, то по их рассказам она по сравнению с их заболеваниями самый что ни на есть пустяковый пустяк, и даже странно, что его, Осю, вообще положили в госпиталь, а не оставили на службе.
  - Да что мы, товарищи, все о себе и о себе! – опомнился Гаврылов. – Нашли, понимаешь, время! У товарища мичмана его ж... болит, может, не меньше ваших геморроев!
Все смущенно опустили глаза, признав, что ведут себя довольно не по-товарищески. Помолчали, повздыхали. Да-а-а, дела... Вот такой вот геморрой…
- Остап... – все еще смущаясь, тихо сказал Водяной. – Дело, конечно, деликатное, и ты вполне можешь не отвечать… Но все же спрошу тебя, как коммунист коммуниста: ты это ....только булки свои прижег-то... или как?
  - А чего ж еще? – фыркнул было Пропердищенко, делая вид, что не понимает всех этих грязных намеков (хотя все он сразу и распрекрасно понял. Тоже тот ещё жучара!).
-  О-хо-хо, грехи наши тяжкие... – прокудахтал Чикин. – Значит, помидоры-то… и остальное мужское хозяйство... в общем, не пострадали?
 - А вам что за дело? – раздражаясь от его деликатного слоновьего кряхтения, спросил Остап.
  В ответ опять  - кхр-кхр-кхр... Прямо действительно какой-то гиппопотам!
  - Да что случилось-то? – не выдержал он.
- Ты только не обижайся... – по новой завел бодягу Водяной, – но мы, твои боевые товарищи, перетерли это дело и если тебе помощь понадобиться, то ты знаешь, Остап, мы завсегда, значит, готовы помочь.
-   В чем? – а вот теперь Остап и на самом деле никак не мог въехать в их мудреные намеки.
-  Ну, если, например, Клавдии твоей понадобится, твёрдый мужской… рука, то есть…а ты, так сказать, не сможешь мочь, то мы