Посох Адама.

  П О С О Х     А Д А М А.

             ( История  поиска и случайной находки главного артефакта.)                                                                                  


                                                Часть 1.


                                               Глава первая.

                               Выписки из того самого  дневника  имярека.


                                              7 мая.

   Терзаемый приступами голода, я услышал сквозь дрёму собственный вой и очнулся. Голодные спазмы, точно электрошоком, прошили меня и скрючили. Было страшно умирать, но терпеть боль было ещё страшнее. Боль голода вернула меня из сна к жизни, но живым я не мог перенести такие муки.
   Сколько я не ел? Двое суток, трое? Было такое странное чувство, что никогда не ел.
   Операция тянулась вечность только потому, что я не хотел Быть. Ни до, ни вовремя операции. Не хотел, а меня заставили. Через нестерпимые боли и отхаркивание кровавых сгустков из лёгких; через пронзительный страх от сдавленного, словно тисками, черепа; через невыносимые рези в животе за-ста-ви-ли!
   Отчитались перед начальством и своей совестью, что операция прошла успешно, и бросили меня одного подыхать голодной смертью.

                                               8 мая.

   Я ел и ем. Как француз - понемногу, но часто. Ем и сплю. Потом опять ем и ем, сплю и ем. Я питаюсь по расписанию и сплю, убаюканный блаженной сытостью, только для того, чтобы, согласно расписанию, снова поесть.
   В больничной палате холодно, но когда сыт, холод не ощущается.

                                              11 мая.
                               
   Меня не забывали кормить даже в праздничные дни. Впервые я сосредоточил внимание на потолке больничной палаты. Швы между плитами были замазаны плохо; штукатурка потрескалась и грозилась куском обвалиться мне в лицо. Боли в лёгких уменьшились, но совсем не исчезли.

                                             13 мая.

   Лицо зудит и чешется. Как бы мне из-за этого не урезали пайку. Но, чтобы почесать лицо, мне не хватает сил и сноровки. Я плачу от отчаяния. Так сильно чешется лицо, что поднимается температура, и вместе с ней я поднимаюсь, переворачиваюсь и хожу по потолку. Начинает кружиться голова, меня тошнит, я боюсь, что свалюсь с потолочной штукатуркой себе на лицо..

                                             17 мая.

   Я дома. Таких как я   долго не содержат в больницах. Больничный конвейер перегружен.. Страдают и мучаются все. Вступающим в «мучения» привязывают бирку на руку, отстрадавшим -на большой палец ноги. Врач несколько раз примерялся к большому пальцу моей ноги, но, поразмыслив, пожалел и отложил приговор на неопределённый срок.

                                               4 июня.
   Мне привиделось, что подошёл отец и, накрыв меня своим лицом, поцеловал в висок. Был он не брит, щетиной царапал мне щёку, и я блаженствовал, поскольку мечтал свою воспалённую чесоткой рожу расцарапать в кровь.
    С этого момента я начал терять зрение. Не слепнуть, а именно терять зрение. Внутреннее зрение. Как гусеница, перерождаясь в кокон, теряет мироощущение гусеницы и начинает постепенно обретать зрение бабочки.
   Я теряю способность видеть и воспринимать Мир таким, каким увидел Его Создатель. Увидел и искренне удивился и обрадовался.

                                               5 июня.

   Пронзительное солнце. Свет тяжёлыми волнами бьёт  по стене  дома. Качается воздух, от ударов сотрясаются деревья - слышны их стоны за окном, а прохожие рады летним тёплым лучам. Я пробую искупаться в свете. Может быть, последний раз. Но свет настолько плотен, что в нём завязаешь, точно в киселе. А когда-то по нему я свободно передвигался. Выбирал «слабые» тоннели, бежал по ним, разгонялся и нырял, падал в волну, которая несла меня бесконечно долго, пока не ослабевала и не сбрасывала меня в тёмный закуток какого-нибудь подполья. Я всё неправильнее ощущаю плотность света. Из всего многообразия света я чувствую только тепло и что-то похожее на хруст битого стекла.

                                                   7 июня.

  Совсем худо. Теперь я убедился, что жестоко приговорён. Больно сознавать, как рушится на глазах Храм, и стройматериалы будут использованы на постройку очередного свинарника.
   Как мне окончательно не превратиться в животное? Может, отказаться от пищи? Кто из нас кого съедает? Я понимаю, что еда убивает меня, но отказаться от неё  уже боюсь. Страшно напуган голодными спазмами. Если страх это тоже чувство, то я превращаюсь в одно большое чувство: нет ни разума, ни памяти. Есть одно чувство. Еда не должна себя оценивать так бессовестно высоко, и требовать расплаты за неё душой.
   Мне кажется, что я окончательно не потерял способностей выполнять упражнения, которые не противоречат числовым закономерностям Фибоначчи и Золотому сечению, но руководствуются правилами трансфинитных чисел.
   «Бесконечность» уже не горит желанием удерживать меня, а элементарным земным закономерностям я ещё пытаюсь сопротивляться.
   Сопротивление (упражнение) первое:
    Нарисовать стебель лотоса в форме левой половины старославянской (кириллической) буквы Он, прикрепить по сторонам два листочка от осины, а цветок нарисовать тюльпана, на вершине  самого высокого лепестка поставить продолговатую точку. В течение 15 минут неотрывно смотреть на точку…

                                                    8 июня.

   Из золотого макового зёрнышка Вселенная вырастает мгновенно.  Истинный свет скрыт в бесконечно малой величине. Из густой, липкой массы я протискиваюсь к свету и вдруг падаю в искрящий серебром колодец. Падение долгое и больше похоже на полёт, взмывающий вверх. Дышится свободно, растёт жажда пить воздух полной грудью, от глубоких и сытных вдохов приятно кружится голова.
   Я пушинкой опускаюсь в знакомый сад посреди степи. Радостью крепнет предчувствие, что сад, полный цветов и диковинных растений, это я сам и есть. Сад будто во мне, и стоит шагнуть за его пределы, как я окажусь вне времени, поскольку время в саду не линейно. Оно имеет форму неровной, пульсирующей спирали, узкое основание которой вдруг заглатывает верх и вновь «выплёвывает».
   Со стороны время должно быть похоже на движение Торнадо по кругу. Но внутри него всё относительно покойно и размеренно.
   Я выпрыгиваю из «завихрений» и оказываюсь в безвременье. Здесь другая геометрия. То, что я когда-то фиксировал, как точка, на самом деле оказалось безграничным числом фигур, похожих на шары, спрятанных, как матрёшки, друг в друга. Но шары незавершённые, имеющие входные усечения, через которые вылетают меньшие фигуры, раздуваются и заглатывают огромные шары. Процесс рождения и поглощения малыми формами более  больших проходит  стремительно и безостановочно.
   Я вижу фигуру отца и прыгаю в неё, как в пустоту: по тропинке в поле, ограниченном мерцающей сферой, идут семь человек. Я их знаю. Это отец с родным моим дядей и тётками. Играючи, точно в «Классики», перепрыгиваю в другую шаровидную фигуру и вижу, как с горы мчится грузовая машина на старшую сестру отца. Она переходит автотрассу, чтобы успеть на автобус и не видит несущейся на нёё грузовик. Родственники кричат, размахивают руками. Она не слышит. На мгновенье раньше меня отец бросается к сестре и выталкивает её с асфальтированного полотна дороги. Раздаётся жуткий удар, и грузовик продолжает бить и гнать перед собой кувыркающиеся тела.
   Я ещё спокоен, потому что знаю, что не допущу такого страшного события. Я в силе всё исправить.
   Фигуры отца и родственников мало похожи на людей. Скорее, на светящиеся конусы. Но я безошибочно определяю в этих странных формах каждого. Грузовик похож на обелиск с двумя пирамидонами, торчащими из кабины, или наоборот: обелиск и пирамидоны похожи на грузовик  и людей.
   Я перепрыгиваю обратно, в первую сферу, но попадаю в незнакомое мне время и пространство. Затем перепрыгиваю ещё и ещё, пока не сознаю, что заблудился. Надо как-то вернуться к исходному шару-сфере.

                                                  9 июня.

   Весь день провисел на потолке вниз головой. Смешно и страшно от такого бытия. Температура поднялась до 39 градусов. Тело борется со мной, пытается навязать свои правила пользования им. Понимаю, что где-то рядом говорят обо мне и понимаю, что говорят про меня: «Такая температура - ещё не катастрофа».

                                                 12 июня.

   Не удержался: ем и сплю. Ем и ем, сплю и ем.

                                                  9 июля.

   Цепляюсь из последних сил, не хочу превращаться в нечто примитивное, полумёртвое, с разумом овоща. Не надо бросать упражнений! Это единственное, что позволяет мне надеяться - не рухнуть в пропасть забытья.
   Сопротивление (упражнение) второе:
   У самой кромки спокойной, холодной воды я сижу расслабившись и скрестив руки на груди. Дремлю, но сквозь сон слышу шевеление моря, рассматриваю серый песок и слежу за собой со стороны. Я - крупный и одинокий валун. Каменное, неподъёмное тело зализано морскими волнами. Мне столько же лет, сколько внутренностям Земли. Я пытаюсь вспомнить то время, когда был магмой и готов был выплеснуться  горящей лавой из раскалённого горла вулкана, бунтовавшего на дне океана за тысячи километров от моего конечного пребывания..
   Я одинок, я так одинок, что одиночество превратилось в образ существования, и поэтому ничего, кроме покоя и самодовольства, мне не может причинить.
   Я хороший собеседник. Сутками могу слушать болтливое море, изредка соглашаясь с той ахинеей, которую оно без устали мне вливает в уши.
   Так целенаправленно пятится моя мысль: от валуна - к раскалённой магме. Много посторонних печалей пытается прилепиться со стороны, но я отмахиваюсь от них. У меня есть цель!
   Скоро море превратится в лёд, словно гусеница в кокон. Лёд моложе моря, а к такому древнему представителю рода планетного, как я, отношение льда всегда насмешливое.
   - Ты молчалив и грустен, как Бог, - говорит, усмехаясь, лёд.
   - Я верую, значит, я - частица Бога,- отвечаю.
   - Ты разговариваешь на потешном и давно забытом  диалекте. Повтори ещё раз, а я посмеюсь.
   И я веселю лёд, проговаривая каждое слово: - Нун-каб, нун-ка амрати-аз.
   Лёд меня опасается. Намекает, что внутри меня хоронится ещё так много жара, что даже дружеские объятия будут не искренни для одного из нас.
   - Это не жар,- говорю я, - это глубоко внутри спрятанные знания, это память внутри меня. Ей много лет, 16 миллиардов, как атому водорода.                                          
   На протяжение многих лет, каждый год я наблюдаю за перерождением моря.. Оно проходит мучительно, подчиняясь земным законам.
   Мне бывает тревожно, когда я слышу сдавленные от удушья его вскрики. Скоро оно привыкает к ледяному кокону и успокаивается или делает вид. Но тревога во мне не исчезает. Я с содроганием жду появления переродившегося моря. Однажды  оно уже перерождалось в ужасного монстра, пытавшегося полгода сожрать меня. Унижало и втаптывало, насмехалось над моим возрастом и беспомощностью. По утрам обходило меня, разглядывало, потом плевало  мне в лицо и укладывалось рядом, с любопытством следя за моей реакцией.
   Когда я говорю «много лет» или «полгода», я не имею в виду Время. Для меня Время имеет строгую конфигурацию. Оно плоско и твёрдо лежит подо мною. По нему можно передвигаться в любом направлении. Я любуюсь им и нежно касаюсь его каждый миг.
   Каково Время у моря я не знаю, но кое-что мне