Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

огнеборцы начищали бронзовые каски.

  На сороковой минуте дирижёрская палочка грациозно затрепетала над головой, на мгновение замерла и с последним ударом могучего молота бросилась вниз. Зал взревел и утонул в громоподобной овации. На сцену полетели алые гвоздики. В потолочном плафоне, в котором находилась почившая муха, задрожала и с выстрелом лопнула лампочка.
  Сергей Алексеевич выдержал паузу, поблагодарил кивком головы оркестрантов, перекрестился и, дважды проговорив своё обычное «слава Карлу Марксу», повернулся к публике. В его глазах блестели капельки слёз. Зал будто опрокинулся от бушевавшего под сводами театра шторма.
  – Браво, маэстро!
  – Брависсимо!
  Сергей Алексеевич шагнул на авансцену, распростёр руки и, с трудом перекрывая рёв восторженной публики, крикнул:
  – Я люблю вас! Я ваш!
  На десятой минуте шторма плачущий дирижёр повернулся к захлёбывающимся в крике иностранцам:
  – Вериматчевое сенкью, господа, вериматчевое!
  Публика неистовствовала два часа. Самыми яростными и живописными участниками этого действа были покрытые цементной и угольной пылью зрители в первом ряду.

  Спустя неделю к «Красной стреле» прицепили два дополнительных вагона, и весь состав оркестра со всем реквизитом – станками, запасными частями, расходными материалами, и техническим персоналом отправился на гастроли в заждавшийся духовного пиршества Санкт-Петербург. Первые десять вагонов поезда занимали одетые в оранжевые жилеты фанаты, которые, разбившись на группы, распевали «Не кочегары мы, не плотники…», «Руки рабочих…», и скандировали пролетарские речёвки. Некоторые из фанатов были в вязаных шарфах и шапочках «Stahanoff», а самые преданные и экзальтированные – в защитных масках сварщиков и сталеваров.

  Дирижёр и директор оркестра ехали в двухместном купе. На покрытом салфеткою столике призывно позвякивали стаканы, и от тряски разворачивалась сальная газета, из которой в жутком беспокойстве – вдруг последние минуты бытия! – выглядывали «ножки Буша». Сергей Алексеевич долго смотрел в окно, пел обо всём, что видел, и о своей потаённой мечте, потом, потрясённый великолепием отражённых от реки облаков, замолчал и тронул задремавшего, было, директора за плечо.
  – Виктор Владимирович, достаньте мне две мартеновские печи! Я умоляю вас! Ну, хотя бы самые маленькие, китайские! Вы ж понимаете: Равеля без них не сыграть. Воздух, вся атмосфера зрительного зала должна быть пронизана запахом музыки! Великой музыки!..
  Всю дорогу до Питера они пили портвейн и мечтали. Мечтали, как исколесят весь мир, согревая души людей теплом пролетарских сердец, и о том, что когда-нибудь их симфония прозвучит на самом большом стадионе, а в центре будет стоять самый мощный в Европе прокатный стан.
  На следующий день они болели головами и бережно лечили их армянским коньяком, а вечером, после головокружительного успеха в «Юбилейном», Сергей Алексеевич облачился в домотканое рубище без штанов и в течение часа написал симфонию «Колхозники всех стран, соединяйтесь!» И сразу уснул, а его муза ещё долго летала над Невским проспектом и развлекалась в головах горожан интимными мыслями. Угомонилась муза лишь на постовом милиционере Чердынцеве, который как ни старался, так и не смог зажать ладонями свой неподвластный рот, в панике отступил перед его небывалым своеволием и прокричал (будто нарочно!) под окнами похрапывающего дирижёра павлином, стрепетом и галльским петухом. И в тот же миг Сергею Алексеевичу приснился вещий сон: он закончил-таки свой восьмой концерт для бормашины с вопиющим горлом и оркестром.