мной! И пирожки были вкусные! А кашу я не хочу! Почему ты мне пирожки не готовишь? И ещё — у тебя волосы серые, коричневые и короткие! А у нее белые. И зачем ты делаешь вот так? У тебя морщина вот здесь, — Вовка показал себе на переносицу, — а тётя Света совсем гладенькая. И еще она не ругается никогда. И на папу тоже не ругается.
— Ну, вот видишь, как хорошо… Может, тебе тоже к ней переехать? — как-то совсем уж спокойно, даже безразлично, предложила мама.
Но Вовку она не обманула — он заметил тёмную точку у нее в глазах. Он отлично знал, что мама обиделась, но ему было сейчас всё равно, наоборот, захотелось обидеть ее еще сильнее. Что-то с ним такое произошло — это нахлынуло на него внезапно. Такая жгучая ярость, что он мог бы даже сделать сейчас маме больно — физически. Например, толкнуть или укусить. Он ненавидел - не зная, кого, за что, но ненавидел — и всё тут. Ненависть разрывала ему голову, скапливалась на кончиках пальцев, требовала выхода.
— Это из-за тебя всё, из-за тебя! — вдруг закричал он. — Потому что ты — некрасивая! Вот папа и ушёл! А если бы не ты — он остался бы, он со мной бы жил! Сама виновата!
На последних словах он даже взвизгнул. Где-то он это слышал — только не мог вспомнить, где. Может, бабушка так говорила?
Вовка понимал, не мог не понимать, что делает что-то очень плохое, запретное. То, что нельзя делать. Но он делал это нарочно, специально! Ему дико хотелось, чтобы мама сейчас наорала на него, отшлёпала, наказала как следует. Вот тогда бы всё стало понятно, правильно, встало по своим местам, что ли… Тогда не было бы больше этой… путаницы.
Но мама стояла и только растерянно смотрела на него. А потом повернулась к нему спиной, и Вовка уже не мог видеть её лица. Только её плечи и руки странно тряслись — словно её знобило. Но злоба всё еще наполняла его, выплескивалась из него, как брызги из полного закипевшего чайника. Вовка мучился, он не знал, что бы ещё придумать, чтобы сделать похуже. И, наконец, нашёл.
— И Пуська этот старый, противный урод! Он кошмарный, убожеский зверь! Грязнуля!
Вовка схватил Пусю и со всей мочи швырнул в дальний угол, испытав при этом мстительное наслаждение.
— Сам виноват! — крикнул он в упоении и ему вслед.
А мама вдруг резко наклонилась, подхватила Пусю, распахнула окно, размахнулась и… вышвырнула его в темноту. А потом быстро захлопнула форточку. И повернулась к Вовке. На её лице не было ни слезинки. Но оно было белое - как вчерашний снег. Незнакомое лицо. Мама не могла быть с таким лицом.
— Туда ему и дорога, сам виноват, — повторила она за Вовкой жёстким, насмешливым голосом.
И глаза у неё стали совсем черные и неживые. И ещё она дрожала — вся целиком.
Вовка кинулся к окну — они жили на четвертом этаже, — пытаясь разглядеть, где там Пуся, не та ли крохотная черная точка на снегу — это он? Такого страха и чувства беды Вовка ещё никогда не испытывал. Руки невольно искали Пусю — прижать, но Пуси не было. Он лежал где-то там, внизу, в сугробе, одинокий, никому не нужный, и его сейчас найдут собаки, найдут и съедят. Или порвут мальчишки. А если не найдут — то он так и будет валяться там… всегда, один.
Вовка раскрыл рот и несколько секунд орал беззвучно. А потом его прорвало, и он заорал в голос. Он так рыдал, что мама, как в детской игре, «отмерла» обратно. Испугалась, схватила его за плечи:
— Вовка, Вовочка, милый, бельчонок, пожалуйста, успокойся! Прости меня, дуру… я сейчас… я найду!.. Сиди здесь, слышишь?
Она бросилась в коридор, и Вовка услышал, как за ней захлопнулась дверь. Он смотрел в окно и увидел, как мама выбежала из подъезда, как она полезла в сугроб, в тапках на голую ногу, как шарила там, и, наконец — о счастье! Что-то достала и принялась отряхивать…
***
Вечером Вовка, успокоенный, тихий, лежал в своей постели, на привычном скрипучем диванчике и смотрел на чуть отклеившийся кусок желтых, полосатых обоев на стенке напротив. Рядом лежал Пуся, высушенный феном, такой же, как обычно, даже не видно, что он пережил что-то страшное. Если он и плакал там, в снегу — то, наверно, внутри, никаких следов на его мордочке не осталось. Вовка не стал просить у него прощения, он просто прижимал его крепче и мысленно — Пуся всегда понимал, когда мысленно — повторял: «Да не брошу я тебя, никогда, никогда, слышишь? Я же пошутил просто… И медведя нового я не хочу. Ну не бойся же, дурачок…»
А потом Вовка уже забыл, что говорит с Пусей, он уже мысленно разговаривал с папой. Папа был такой маленький, грустный, лежал на диванчике под светом ночника, а Вовка гладил его по голове и говорил: «Ничего, пап, ничего… ты только не плачь, глупенький… вот вырастешь - и сам всё поймешь».
