Бывший французский офицер Дегильи, проживающий в Кишиневе, был под каблуком у своей жены. Пушкин имел неосторожность над этим посмеяться. Тот его в ответных словах оскорбил. И Пушкин вызвал француза на дуэль. Но Дегильи отказался принять вызов, а сам предал все гласности.
В связи с отказом принять вызов на дуэль 6 июня 1821 года Пушкин написал ему резкое письмо, а затем нарисовал карикатуру.
В черновиках Пушкина сохранилось письмо к Дегильи, неслыханно презрительное: «К сведению г. Дегильи, бывшего офицера Французской службы. Недостаточно быть трусом: надо еще быть им откровенно. Накануне дуэли на саблях, с которой улепетывают, не пишут на глазах своей жены плаксивых жалоб и завещания; не сочиняют нелепых сказок перед городскими властями в целях воспрепятствовать царапине; не ставят в неловкое положение ни своего секунданта, ни генерала, который удостаивает чести принимать в своем доме невежу. Я предвидел все то, что произошло, и досадую, что не держал пари. Теперь все кончено, но берегитесь. Примите уверение в тех чувствах, которые вы заслуживаете. Пушкин. 6 июня 21 г.
Заметьте еще, что теперь я сумею, в случае надобности, пустить в ход свои права русского дворянина, так как вы ничего не понимаете в праве оружия".
В этом письме поэт пишет о дуэли на саблях. Дело в том, что он ранее вызвал на дуэль одного французского эмигранта — некоего барона де С..."который, имея право избирать оружие, предложил ружье, ввиду устрашающего превосходства, с которым противник его владел пистолетом". Но, благодаря веселью, которое этот новейшего рода поединок вызвал у секундантов и противников, примирение между бароном и Пушкиным было достигнуто, так как Пушкин любил посмеяться.
И вот, Дегильи, зная, что Пушкин был превосходным стрелком, решил, очевидно, выбрать, как и барон де С... другое оружие: тот — ружье, этот — саблю.
Но все дело было в том, что дуэли на холодном оружии в России были редки, а если и случались, то их участники, как правило, не следовали западноевропейской традиции прекращать дуэль при малейшей царапине. Российские обычаи этого не допускали: подразумевалось, а чаще всего — специально оговаривалось, что поединок должен закончиться смертью или, по крайней мере, таким ранением одного из противников, которое сделает невозможным дальнейшее продолжение поединка.
Западноевропейскими кодексами устанавливалась зависимость применения того или иного оружия от тяжести нанесенной обиды, и даже рекомендовалось «при легких оскорблениях» затуплять шпаги и сабли или снабжать их специальными ограничителями, которые исключали возможность нанесения серьезного увечья.
Русская натура отвергала такой подход. Понесенная обида, коль скоро она принималась за оскорбление, никогда не считалась малой, а смерть оскорбителя не представлялась чрезмерным мщением. Потому в ход всегда шли боевые клинки (у военных — табельное оружие), и не только шпаги и сабли, но и шашки, эспадроны, палаши и даже клычи — оружие, бывшее на вооружении у казачьих полков и сочетавшее в себе самые смертельные качества меча, сабли и шашки.
Пушкин, когда писал, что "пустит в ход свои права русского дворянина", он имел в виду неписанный закон для русского дворянина, который:
— не имеет права вмешивать государство — городские власти — в дуэльные дела, то есть прибегать к защите закона, запрещающего поединки.
— не имеет права опускаться на недворянский уровень поведения. Он знал, что опускаясь на подобный уровень, тот лишает себя права на уважительное, хотя и враждебное поведение противника, и должен быть подвергнут унизительному обращению — побоям, публичному поношению. Он ставился вне законов чести... И не потому, что он вызывал презрение и омерзение сам по себе, а потому, главным образом, что он осквернял само понятие "человека чести", " чести истинного дворянина".
Отказ дворянина от дуэли представлялось... пределом падения, несмываемым позором… — Пушкин письмо не отправил. Пожалел Дегильи.
