Гильотина

получив изрядный куш), подкупил не кого-нибудь, а самого господина палача (и как он к нему подход нашёл, хотелось бы знать? впрочем, деньги – они всё могут),
Стало быть, наметилась золотая жила.
Не будет же он подкупать палача для разового дела?
А кому как не ему, сообразительному и компанейскому парню Гонте стать верным (в разумных, конечно, пределах) помощником в благородном и доходном деле спасения узников от слишком уж скорой казни?
Тем же вечером рекомендации мифического адвоката (точнее, господина палача) были доведены до упомянутых смертников.
Смертники, понятия, конечно, не имея, что пользуются советами тайком покопавшегося в их делах Кровца (бутылочка ликёра начальнику канцелярии) застрочили жалобы.
Через три недели суд принял решение: казни отложить на время проверки новых обстоятельств дела.
Встречи Кровца и Гонты стали регулярными.
Число жалоб, поступающих из Пангаца на имя городского судьи, значительно увеличилось и каждый раз в делах открывались всё новые и новые обстоятельства, которые решительно не позволяли немедленно привести приговор в исполнение.
Дело дошло до того, что в течение пяти дней гильотина простаивала без дела.
Кровец же, с головой втянувшись в опасное своё занятие, стал нести ощутимые финансовые потери.
Пришлось отказаться от баранины.
Потом настала очередь свинины.
Из радующей сердце снеди на домашнем столе осталась только курица.
Да и ту жене приходилось покупать с жестоким торгом, каждый раз доказывая лавочнику, что заморыш с посиневшими лапами никак не может стоить как графский каплун.
По случаю революции и недорода цены подняли.
Обнаглевший от осознания собственной значительности Гонта стал вместо папирос требовать вина во фляге и наличных.
Защита гильотины обходилась всё дороже и дороже.
Жена ворчала и ругала на чём свет стоит дурноголовых господ начальников, которые в такое-то тяжёлое время решили сократить жалованье мужу да ещё и в городскую лавку его каждый день посылать, будто лакея какого.
А Кровец поначалу радовался выдумке и, гордый собственной незаурядной сообразительностью, поглаживал украдкой острые бока гильотины, приговаривая всякие нежности.
Но, по мере роста аппетитов Гонты, загрустил.
А, представив грядущие капустно-морковные ужины, и вовсе затосковал.
От жалования оставалась едва ли треть.
Можно было бы, конечно, и остановиться.
Даже нужно было бы остановиться.
В конце концов, шло разбирательство уже по сорока пяти жалобам и, учитывая крайнюю загруженность городского судьи и введение полевых трибуналов (жертвы коих в Пангац уж точно не попадали), за сохранность гильотины в ближайшие три месяца можно было бы не волноваться.
Но подвело Кровца его стремление непременно доводить раз начатое дело до конца.
А концом дела, по мнению Кровца, должна бал стать отсрочка, дарованная Чалинскому.
Опытным взглядом палача определили Кровец, что шею имел Чалинский неудобную, очень толстую, с крепким позвонком.
Конечно, гильотине всякие шеи вполне доступны, но зачем же нагрузку увеличивать?
Так рассуждал Кровец.
И решил подтолкнуть Чалинского к написанию жалобы.
Дело же Чалинского, однако, оказалось чрезвычайно сложным.
Политический, одним словом.
В деле Чалинского (две бутылки лик1ра в канцелярию) было столько мудрёных слов, о которые язык можно было сломать, что уже на пятой странице Кровец чтение забросил.
«Фракция…» бормотал он себе под нос, выходя из канцелярии. «Социалисты… либерализм…»
Незнакомые слова цирковыми обезьянками метались в голове, перескакивая от лба к затылку и обратно, верещали отчаянно на непонятном, обезьяньем языке и забивали бесповоротно естественный ход мыслей.
«А вот пойду к нему и скажу!» решил Кровец.
Пойти напрямую к заключённому – глупо и опасно.
Ещё час назад Кровец это понимал.
Но чтение политического дела сделало его бесстрашным и скудоумным.
К тому Кровец понимал (хватило и остатка благоразумия), что Чалинский – из благородных, и простому уголовному мужику Гонте не поверит.
И не поверит и в байку по непонятно откуда взявшегося адвоката.
А начнёт расспрашивать – так Гонта никаких объяснений, кроме пустого мычания, из себя не выдавит.
Кишка тонка у Гонты, чтобы образованному человеку объяснения давать.
Да и сэкономить хотелось… если уж совсем честно…
Конечно, всё пошло наперекосяк.
Нет, надзиратель его пропустил. Хоть, честно говоря, права не имел.
Впечатлила его выдумка о том, будто у господина палача есть личное послание господина прокурора для…
- Кого? – переспросил надзиратель, водя пальцем по списку.
- Чалинского, - с некоторым вызовом ответил Кровец.
- Есть такой, - отметил надзиратель. – Лично?
Кровец уверенно кивнул.
- Ну, тогда…
И его пропустили.
Однако, заходя уже в коридор, ведущий к камерам, услышал Кровец обрывок фразы: «…в первый раз такое… надо бы проверить…»
И понял, что с рук ему этот визит не сойдёт.
Но всё же решил идти до конца.
- Чалинский! – позвал он, прислонившись к двери и приложившись лицом к забранному решёткой дверному окошечку.
В полутьме камеры что-то заворочалось.
«Слышит меня, слышит» удовлетворённо отметил Кровец.
- Слушай внимательно, политический… Твой срок выходит, дня три осталось, не больше. Шея твоя… Тьфу, не о том! Ты это… Давай срочно прошение пиши. Срочно требуй перо и бумагу. Прямо на имя императора. У него…
Кровец на мгновение зажмурился и отчаянно соврал.
- День рождения скоро! Всем политическим прощение будет, я своими ушами слышал. Клянусь! Пока прошение по инстанциям ходить будет, тебя казнить не посмеют. Ты из видных, твоё дело у прокурора под личным надзором. Ежели такой да к самому императору с прошением о милости – казнить не посмеют. До самого высшего решения! Слышь, чего говорю?
В глубине камеры воцарилась тишина…
«Проняло?»
…почти мгновенно сменившаяся сипением, хрипом, а потом – отрывистым воплем, перешедшим в отборную ругань.
- Провокатор! – покрыл его незнакомым, но явно обидным словом приговорённый. – Мерзавец! Иуда! Кто тебя подослал? Кто надоумил? Сломать меня хотите перед казнью? Чтобы я опозорил, запятнал себя в последние дни своей жизни, ползая на брюхе перед тираном? Умоляя о милости? Не выйдет! Отродье тюремное! Вампир! Брут не будет просить сатрапа о милости, так и передай своим хозяевам. Битва за грядущую свободу начнётся с того, что!..
«Балда» резюмировал Кровец.
Чалинский же, зайдясь в истерике, выдвинулся из глубины камеры к двери, и стал яростно плевать в серое пятно окошка.
Отражаясь от кирпичных стен, запрягало, заметалось по коридору барабанящее и цокающее эхо. На крик узника сбегались надзиратели.
«Как есть балда, дубина этакая!» с горечью подумал Кровец.
И побрёл к выходу, отчётливо понимая, что без последствий этот визит не пройдёт.

Последствия пришли с некоторым запозданием.
Через четыре дня.
На казнь привели Чалинского.
Господин революционер был успокоен, умыт и переодет в чистое.
От исповеди он отказался, но в целом вёл себя тихо и пристойно.
Ганушка и Липован привязали его к доске и задвинули, как полагается, шеей под нож.
Да только вышел конфуз.
Снова раздался пугавший уже Кровца скрип (особенно длинный и противный на этот раз), от держателя отлетела проржавевшая защёлка, и перешедший было в падение нож сначала повис на натянувшейся верёвке, а потом, перекосившись, застрял в разбухших от постоянной влажности деревянных направляющих.
Заметавшийся возле помирающей гильотины Ганнушкв завопил: «да это мы исправим!»
И, подпрыгнув, всей своей дурной силищей надавил на лезвие.
- Остановись, дурень, - только и успел сказать Кровец.
Сказать тихо, как будто самому себе.
Тут уж скрипа не было.
Раздался треск, грохот – и вся верхняя часть гильтины, с ножом, направляющими, защёлкой и держателями рухнула на пол.
В остолбенении, стылом молчании и подступающем горе смотрел тюремный народ на обратившуюся в руины кормилицу.
И лишь минуты через две раздался тихий плач.
Это рыдал выбитый событиями из колеи странно выживший бунтовщик Чалинский.
- Сушить надо было вовремя, - сказал Липован. – Каждый раз… От сырости это!
И, покачав головой, повторил убеждённо:
- От сырости!

- Невероятно! До меня и раньше доходили слухи!..
В тот же день Кровец был вызван к господину начальнику тюрьмы.
Господин Дигхоф был взъерошен, красноглаз и ходил из угла в угол строго по одной линии, нехорошо поигрывая тростью.
- Как вы могли, Кровец? Как?!
Палач пожал плечами и, постаравшись придать голосу надлежащую уверенность, ответил:
- Я как лучше хотел. Чтобы всем лучше…
Дальнейшие объяснения были прерваны криком:
- Молчать!!
Дихгоф, остановившись на миг, топнул ногой и кончиком трости ударили по краю стола.
- Не смейте так говорить! Вы…
И – снова в путь. От угла к углу.
«Вот мельтешит» подумал Кровец.
- Революционеры тоже говорят, что хотят как лучше. Для всех! У них научились, Кровец? У них? О, эта всепроникающая революционная зараза! Эта тюрьма – лепрозорий. И заражаются, похоже, даже те, кто должен был бы отсекать заразу от общества, а не беречь её от целительной экзекуции. До меня и раньше доходили слухи о вашем неподобающем поведении, Кровец. Но я, по природной доброте и доверчивости своей, не придавал им значения. Я не мог им поверить! Не мог и представить, что палач, кристально честный служака с безупречной доселе репутацией, предав императора и изменив своему долгу, пойдёт на сговор с преступниками будет всеми силами ограждать их от заслуженного наказания. Более того…
Дихгоф подбежал к столу и, грохнув ящиком, высыпал целую пачку густо исписанных листов.
- Вот сколько людей успели вас изобличить, Кровец! Вот…
Он затряс листком.
- Показания вашего сообщника Гонты! Его преступные разговоры были услышаны честными людьми и доведены до моего сведения. Я медлил, не хватало лишь одного звена. И этим звеном явилось сегодняшнее происшествие. Да! Гонту сегодня же припёрли к стенке, и он сразу дал показания. Мерзавец неграмотен, но с его слов записано всё верно. О чём и свидетельствует крестик в правом нижнем углу. А вот…
Он выхватил ещё один лист.
- Письменный протест Чалинского. Накануне казни он обвинил нас в том, что мы, якобы, подсылаем к нему негодяев, которые уговаривают его припасть к ногам императора и просить о милости. С целью отсрочить казнь!
«Как есть балда этот революционер» окончательно убедился Кровец.
- Судя по показаниям надзирателей…
Дихгоф затряс целой пачкой листков.
- …этот негодяй – вы. Вы, Кровец! Не смейте оправдываться! Я не поверю ни одному вашему слову! Вы сознательно и коварно пытались внести сумятицу в отлаженную мной работу тюрьмы, вы пытались изнутри подточить и разрушить здание правосудия. Но за вами следили, Кровец, и, почувствовав, что расплата близка, вы решились на отчаянный шаг…
Ошарашенный Кровец замахал руками и бросил отчаянное:
- Неправда! Я люблю императора! Я люблю своё дело! Всегда… Господом Богом!
Перекрестился, но жест этот на Дихгофа впечатления не произвёл.
- …вывел из строя орудие казни! О чём есть показания вашего помощника Ганнушки. Вас выведут на чистую воду, Кровец! Сейчас же вас возьмут под стражу и, уж