Гильотина
Вот незадача!
В тюрьме Пангац, что неподалеку от Олешкува, была всего одна виселица.
Крепко сбитая из сосновых досок и брусьев, с вознесённым на трёхметровую высоту помостом-эшафотом, с задранной сверх того ещё на двухметровую высоту глаголицей и свисающей с неё на отмеренную господином палачом длину петлёй из туго скрученной пеньковой верёвки – она, конечно, не была красавицей.
Долговязая, не слишком гладко оструганная, да к тому же ещё и по скупости господина начальника тюрьмы не крашенная, она уж верно не была прима мира виселиц и висельных приспособлений.
Но господин палач Кровец её любил.
Любил искренне и глубоко, как только может любить близкое ему, хоть и едва ли одушевлённое существо простой олешкувский мужик, волею (и милостью) судьбы ставший палачом.
И тому были причины. Не только субъективные.
Да, Кровец любил свою работу. И всё, с нею связанное.
Это материя сугубо субъективная.
А объективно и положа руку на сердце, признаем очевидный факт: виселица в тюрьме одна.
Второй нет.
Нет другой. Не предусмотрена.
Дорогая эта штука – виселица. Потому что не просто виселица, не абы какая, не та, на которой в прошлые времена конокрадов вешали, а такая виселица, что и перед просвещёнными народами не стыдно за неё и за себя, даже когда её по назначению используешь.
Всё, как в цивилизованных странах, а как положено по инструкции Министерства: высоко поднятый помост, люк с двумя широко распахивающимися крышками, рычаг, при нажатии на который эти самые крышки распахиваются, а так же лебёдка и блок для регулирования провиса петли.
Так что достопочтенный Кровец, подкручивая лебёдку и замеряя складной линейкой длину лоснящейся от льняного масла пеньки, чувствовал себя подлинно мастером-механиком, этаким премудрым часовщиком, настраивающим нуждающийся в тонкой регулировке хитро и замысловато устроенный механизм.
И само осознание того, что порученное его попечению устройство есть по сути машина, способная осуществить великое таинство отъятия жизни, наполняло душу Кровца радостно, хотя и смутно осознаваемым волнением.
Но главное же волнение проистекало от того, что судьба самого Кровца, судьба всех его тюремных сотоварищей и сослуживцев, даже судьба самого господина начальника тюрьмы (хоть о том и подумать страшно!) зависела от работы этой самой виселицы.
Ибо тюрьма Пангац в соответствие с секретной инструкцией Министерства имела особый статус и специальный режим, действуя исключительно как заведение, в коем приводились в исполнение смертные приговоры особо опасным преступникам.
И случись что с этой самой премудрой машиной…
Да, последствия были бы печальными.
Волею гуманного императора количество подобных тюрем по всей империи было сокращено до двух (вторая находилась и вовсе где-то у самых Карпат, в глухой провинции), фонды на ремонт виселицы были израсходованы на три года вперёд (признаться, большую часть фондов господин начальник Дихгоф изволил потратить на подарки этой заезжей актриске Клодель… чёрт бы её побрал с её аристократическими запросами, эту писклявую расфуфыренную бабу! и что только господа в таких бабах находят? У Кровца в родной деревне от таких и коровы бы шарахались!)
Так что случись что…
И объективно говоря, правильно делал Кровец, что любил свою мадам-виселицу.
Были тому объективные причины.
Она кормила.
Должностной оклад, и особые условия работы, и доплаты за ночную смену (и по ночам приговоры приводились в исполнение, а как же!)
А тут ещё и революция грянула!
Жалованье сразу увеличили. Но и работы сильно прибавилось.
Раньше в тюрьме Пангац больше трёх десятков приговорённых никогда не было. Да и из тех десятков часть освобождали.
Кто побойчее был, пограмотнее, адвоката мог толкового нанять, деньжат куда надо подбросить – выходил.
Не всегда, но выходил.
Не всегда на свободу, чаще – в другую тюрьму. Ту, которая без деревянных красавиц.
Но выходил.
А двое на памяти Кровца – и вовсе на свободу. За полторы тысячи геллеров на каждого.
Было дело.
А потом и приговорённые косяком пошли, до двух сотен число увеличилось. И всё больше политические, по закону о чрезвычайном положении. А их и за большие деньги не освобождали.
Работы, как и было сказано выше, прибавилось.
И зародились в душе Кровца дурные предчувствия.
Видел он, что деревянная подруга с возросшей нагрузкой явно не справляется.
С тоскою вслушивался он в ржавый, больной скрип петель, с трудом держащий крышки люка, которым уже и ежедневная смазка не помогала, чувствовал возрастающее сопротивление ходу рычага, на каждом рывке напрягая мышцы всё больше и больше.
И понимал, что долго так продолжаться… Да что там долго – ещё с десяток казней, и конец.
Конец наступил на восьмой казни.
Люк попросту провалился под грузным мужичком, бывшим мясником, который в революционной суматохе зарезал задолжавшего ему крупную сумму за поставки свиной вырезки столичного лавочника, после чего получил приговор суда, и отправился на встречу с Кровцом и его подругой.
Свидание оказалось скомканным по причине изрядного веса бывшего мясника и хрупкости измотанных тяжёлой работой креплений.
Впрочем, казнь всё равно состоялась.
Мясник при падении ударился шеей о балку и сломал позвонки, так что успокоительных слов Кровца: «ты, милый, потерпи, я сейчас что-нибудь придумаю!» он уже не услышал.
Однако же казнь состоялась с нарушением предписанных инструкцией Министерства процедур, отчего полагающуюся палачу доплату к жалованью посчитали не полагающейся, а корма для куриц за июнь месяц и вовсе лишили.
Настроение Кровца было препоганое.
Вот незадача!
Надо же такому случиться!
Была виселица в тюрьме Пангац – и нет её.
И ведь крепления эти трижды проклятые не только вылетели из гнёзд, но и прихватили с собой немалый кусок доски.
И на белом выломе показались бурые пятна гнили.
И пустили помост в прачечную, на растопку.
Блок, рычаг и прочую механику сняли, поначалу решив оставить про запас.
Потому как была надежда, что сколотят новую виселицу.
Ведь революция там, то да сё…
Куда ж без виселицы?
Но тут фельдкурьер привёз из столицы депешу: виселицы не будет.
За отсутствием оной исполнения пока прекратить.
Начальник тюрьмы затосковал. Надзиратели затосковали.
Кровец за ужином распоследними словами отругал супругу за пересоленное жаркое, пригрозил ей вожжами и небесными карами, после чего слазил в погреб за бутылкой настойки.
Супруга вздыхала, и смотрела на него с жалостью.
Все приготовились к самому наихудшему.
Понятно было, что в следующей депеше…
Следующую депешу привёз лично господин прокурор.
Содержалась в ней информация чрезвычайной важности.
Ввиду такой чрезвычайной важности господин прокурор встретился с господином начальником тюрьмы с глазу на глаз, в кабинете господина начальника.
Заперев дверь.
Почти тет-а-тет.
«Почти» - потому что два таких важных господина, конечно же, вели разговор не за пустым столом, и самих себя обслуживать не слишком привыкли.
Прислуживал им Кровец.
Как самый надёжный и проверенный сотрудник тюрьмы.
Поначалу разговор их был Кровцу совсем не интересен.
Говорили недавно открывшемся новом столичном ресторане…
И не жалко господам кучу денег платить за каких-то лягушек печёных, да прочих гадов, что в тех ресторанах подают? Кровец в столичные заведения отродясь не заглядывал, но кум Юзеф божился, что своими глазами видел, как тех лягушек подают, да ещё и на фарфоре.
Юзеф год в столице жил, ему можно верить.
Зажрались, небось, вот и тянет на гадость всякую. Неужто их к исповеди допускают после такого-то срама?
…чудесную оперетту, в которой блистает сама госпожа…
Девки там худые и развратные! Юзеф говорил, что косяком за ним бегали, а одна, важная такая, так прямо в карету затащила. Может, и затащила.. Юзеф – парень видный. Форму на него надень – так и от офицера не отличишь!
…и эти ужасные события на Дунае, из-за которых само выживание империи поставлено на карту.
Кстати, партию?
За картами господа пили коньяк.
Дважды Кровец готовил им кофе, с аккуратностью расставляя на серебряном подносе изготовленные из тонкого саксонского фарфора чашечки, украшенные по краям рельефным ажурным узором.
С его-то толстыми пальцами делать это было совсем непросто!
Игра затянулась.
Кровец, притулившийся в кресле возле дверей кабинета, заскучал и начал было подрёмывать, сдержанно посапывая и периодически высовывая серо-розовый кончик языка.
И из-за этого некстати подобравшегося сна пропустил начало самого интересного в тот день разговора.
Проснулся он, заслышав волшебное слово «экзекуция».
- …возобновляется! – торжественно объявил прокурор.
- Господин Бубер! – радостно затянул Дихгоф.
- А вы уж, верно, узелок приготовили? – изволил пошутить господин прокурор, и подмигнул господину начальнику.
И продолжил (и это Кровец слышал уже вполне отчётливо):
- Нет, Дихгоф, нет! Не время нам готовить узелки, не время уходить на покой. И едва ли кто-нибудь решится сейчас ликвидировать такую замечательную, почти что образцовую тюрьму как Пангац. Нет, сейчас…
Бубер как-то особенно выделил слово «сейчас».
- …никто на это не пойдёт. Уж поверьте мне! Более того, вас, так сказать, повышают в статусе. Из тюрьмы особо режима вы становитесь тюрьмой режима чрезвычайного.
«Виселицу восстановят?» с затаённой надеждой подумал Кровец, и беспокойно заворочался в кресле.
Господин начальник всплеснул руками.
- Но можно ли надеяться на такую милость судьбы, господин Бубер? Изволите ли знать…
- Знаю! – отрезал Бубер.
И, вынув из кармана мундира серый конверт, передал его Дихгофу.
- В разгар судебных процессов по делу об июньском восстании ваша виселица выходит из строя. И информация об этом попадет в прессу! И чёрт с ними, с жалкими писками в парламенте, но эти столичные умники…
Бубер поморщился, будто вместо коньяка глотнул украдкой рыбий жир.
- Тот же адвокат Зраднер, что уже пятерых вывел из вашего попечения! На улице его приветствуют аплодисментами и осыпают розами, в подрывных листах, которые мы, к сожалению, пока не успеваем вовремя конфисковывать, этого столичного болтуна называют спасителем свободы и совестью народа, студенты ходят за ним толпами, а экзальтированные барышни покрывают поцелуями его портреты в узорных рамочках и прячут их под подушки. Должно быть, в надежде увидеться с кумиром хоть во сне! И знаете, что натворил это негодяй? Этот вождь нигилистов? Он обвинил нас… Нас!..
Бубер схватился за сердце, постучал ладонью по груди.
- Клянусь, мы ни при чём! – осторожно вклинился в паузу Дихгоф. – Служебная тайна… Но адвокаты приходят и к нам, иногда… И любой из них мог вынести сведения о том, что отмена казней…
Бубер взмахнул рукой, повелевая господина начальнику замолчать, и, одним длинным глотком опрокинув в себя изрядную порцию коньяка, продолжил:
- Он обвинил нас в неспособности поддерживать элементарный порядок во вверенном нам государстве! «Даже палаческое ремесло слишком сложно для них» вот что провозгласил этот мерзавец.
Кровец ухмыльнулся.
«Попался бы мне этот Зраднер!»
- Представляете, Дихгоф?
|