& . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . & . & . . . . . . . . . . . . . . . . . & Глава первая & . . . . . . . . . . . . . . . . . & . & . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . &
Камилла посмотрела на часы
Хмурая, сопливая осень уже вступила в свои права. Дождь накрапывал почти каждый день. «День-день, дребедень» - стучали по жестяным подоконникам дождевые капли, кого-то, тем самым, раздражая, а кого-то, напротив, успокаивая. Уже начались первые заморозки, и человеческий организм, не успев к ним еще адаптироваться, принимал их с дрожью во всем теле, стуча зубами. Народ притулился в своих домах, прячась от непогоды, и больно-то не горел желанием лишний раз высунуть на улицу свой нос. Уж лучше в тепле, в кресле, в тапочках, чем мокнуть и дрожать, снося все нападки осени. Вот и был теперь твердой целью каждого уютный домашний очаг, что зовется домом. Вот и спешили все без исключения к себе домой – торопились, бежали, неслись, лишь бы поскорее добраться. И у всех была одна и та же мысль: скорее бы уж очутиться в своем теплом гнездышке, отгороженным от остального мира стенами родной квартирки. Тем более в такой поздний час.
Деревья, если они и были в этом городе, стояли голые, а листья желтели у их подножия. Дождик перестал, но, глядя на темно-фиолетовое небо, становилось ясно, что он в скором времени пойдет опять. Вдруг стало тихо: лишь одинокие капли срывались с крыши и приглушенно ударялись о подоконник. Все как будто на мгновение замерло, притихло, словно к чему-то прислушиваясь, словно ожидая чьи-то шаги. Но вот откуда-то налетел ветерок. Он покружил по улице, подметая и вихря по асфальту опавшие листья, порывисто потыкался в окна домов, гремя при этом подоконниками… но ой ли, где там, кто ж его впустит! Ветерок разозлился и устремился к дереву. Он поюлил вокруг него, скользя меж веток, схватил последний, уцелевший листик и прилепил его к мокрому окну на пятом этаже.
У этого окошка стояла совсем молодая женщина. Она пустым взглядом смотрела во двор, и лишь когда поднесло этот желтый тополиный листик, женщина осмыслила взгляд. Глаза ее блеснули, в них загорелись две маленькие звездочки, точно только что родились где-то во вселенной. «Листик, - мысленно произнесла она. – Как я рада тебе. Хоть ты меня удосужился навестить. Да, да, это хороший знак! Ты, листик, молодец, ты умница! Ты же знаешь, что я его люблю. И все это глупости, это мои глупости и ничего больше: он тоже меня любит, а все остальное я просто выдумала, накрутила, ничего этого нет и быть не может, вот так! Всему виной моя мнительность, вот так! А ты, листик, молодец!» Женщина отворила окно и отцепила листик. Она прошла в другую комнату, открыла книжный шкаф и сняла с полки фотоальбом. «Вот здесь ты будешь у меня лежать. Как знак, как память, и всегда мне будешь напоминать о моей глупости», - сказала девушка и положила тополиный лист в отсек для фотографий, под пленочку. Затем, не выпуская из рук альбома, она мягкими шажками подошла к столу, села за него, зажгла лампу и стала любоваться фотографиями.
Женщина эта была очень мила. Да и имя ее соответствовало ее внешности, так как муж ее, ласково сокращая имя Камилла, называл любимую Мила. Девушка была миловидна именно своими глазами – синими, как майское небо в ясный день. Ее супруг часто ловил себе на мысли, что влюбился именно в глаза, а полюбил именно Камиллу. Я видел эту девушку, и подтверждаю: ее глаза были очаровательны, они были глубоки, и глубиной этой притягивали к себе взоры, они были чувственны и всегда чуть влажны (такое бывает); в этом я прекрасно понимаю ее супруга, я, так же как и он, влюбился в глаза своей жены. Ее светло-русые волосы всегда были ухожены и блестели здоровьем. Мила их прилежно зачесывала назад и укладывала в хвост. Получалось забавно: волосы не имели достаточной длинны, и поэтому они этак весело и задиристо торчали, так что получался, скорее, не хвост в полном объеме этого слова, а хвостик. Два года назад Камилла родила сына. За время беременности она немного поправилась, тогда как раньше была даже не стройна, а худа-худешенька, и, право, с этой переменой Мила только приобрела. Все говорили, что ей так лучше, и настаивали, чтоб даже не думала изнурять себя диетами. Но прислушалась она только к любимому мужу, который как-то вскользь заметил, что ей так даже ничего и даже очень-очень идет. Мила подумала, ну коль муж так говорит, то пусть так и будет, и, выхаживая перед зеркалом, приговаривала: «А действительно, ведь неплохо, совсем неплохо; милый зря не скажет: ведь у него даже комплимент – не комплимент, а аргумент какой-то, он, прежде чем сказать, сто раз подумает, и еще подумает, и потом только скажет… Стало быть, мне так «очень даже ничего»…» Совершенно никак нельзя оставить без внимания еще один момент ее внешности. Камилла имела восхитительные губки. Они были совсем чуть-чуть пухленькие и такие же влажные, как и глаза. Впрочем, нет, этот эпитет здесь не уместен. Губки были, пожалуй, сочные. Такие сочные, как, например, сочная вызревшая клубника. О, эти великолепные губы! Совершенное сочетание двух половинок, идеальная форма в тончайшем и, в то же время, четком контуре, словно Создатель намеренно обвел своим волшебным карандашом эти прелестные губки. Еще момент. Как бы это сказать… Всегда находилось три причины, когда губки эти подвергались насилию со стороны своей, собственно, хозяйки. Когда Камилла конфузилась, нервничала или когда в ее милой головке рождалась какая-нибудь пакость, она начинала покусывать свою нижнюю губку. От этих слабых надавливаний, губка становилась алой и очень выделялась на фоне верхней, более бледной своей соседки. Вот и сейчас, засмотревшись на одну из своих любимых фотографий, Камилла пустила в ход свои белые зубы. Она теребила свою губку так сильно, что, казалось, сейчас прыснет кровь.
Камилла посмотрела на часы.