Эпидемия: Революция.

компьютера, пытаясь сосредоточиться на работе, но мысли её были заняты пониманием того, что хотя брат и не прав, извинятся, как всегда, придётся ей.
Не имеет смысла искать образы в сонниках – строго говоря, нам ведь не снится ничего, в образы облекает сны уже наша память, а во время сна мозг просто жонглирует голой информацией. Если сон вещий, то проснувшись ты знаешь, к чему он снился, по крайней мере, до того момента, как начинаешь анализировать – какая связь между образами из сна, и тем, что они обозначают? Связи как правило нет никакой, и мозг, не увидев связи, отбрасывает понимание. Но вирус портит мозг, что-то в нём необратимо влияет, создаёт опухоли, звучащие в унисон.
Несколько дней человек просыпается в липком поту, и чувствует себя нехорошо, а потом, бодрствуя, мечется из апатии в амок, из амока в эйфорию, из эйфории в прострацию, из прострации в отчуждение, из отчуждения в ощущение блаженного единства со всем миром, а из этого сладкого чувства, в апатию. Тело заражённого становится необычайно чувствительным, любая рана гноится, и долго не проходит, на ногах вырастают целые грибницы, и всё сопровождается зудом, который невозможно утолить, и жаждой, от которой не избавиться, и он увлекает на эту тропу всех, кто пообщается с ним за этот период. Благо, что сам больной, обыкновенно, ищет уединения, как раненный зверь, идущий в долину смерти, заползающий в кусты, что бы или умереть, или выжить, враз и навсегда. Но – многие ли из нас могут вот так, просто, ничего не объясняя, сославшись на плохое самочувствие и расположение духа, несколько дней провести наедине со своей судьбой? Кто-то преодолевает на ранних стадиях обострившуюся социофобию, и идёт к врачам. Для таких пока придуман только карантин, и добровольные исследования. Если эпидемия не утихнет, а нам всем уже очевидно, что она не собирается, вскоре их сделают принудительными – в некоторых странах, впрочем, такие законы уже приняты.
Последней стадией становится утрата вкусовых ощущений, и обострение чувствительности слизистой.  Есть невероятно трудно, даже жидкость заставляет язык и нёбо визжать, хотя болью это ощущение назвать трудно – скорее что-то среднее между усталостью, и брезгливостью, просто непреодолимо сильный дискомфорт. Тело кажется напяленным, сшитым не по мерке, каким-то неуклюжим, чужим, при чём, настолько чужим, что ты, по сути, не имеешь на него никаких моральных прав.
А потом наступает утро, это всегда утро понедельника, но об этом знаем только мы, пережившие такой понедельник, и теперь отчаянно пытающиеся понять, есть ли в этом знак, или этот день – просто удобный культурный триггер, запускающий реализацию каких-то процессов.
Затемно мы выходим из домов, и идём блуждать, на ходу еле слышно поскуливая, бесконечно скребя ногтями кожу, и жмурясь, от малейшего света. Наши лица искажают гримасы, а наши маршруты не поддаются прогнозированию. Многие из нас пропадают в этом пути, как мальки рыб, кто-то всё-таки оказывается в больнице, а кого-то сбивает машина, за то, что проезжая часть показалась неплохим местом резко остановиться, и завязать шнурки, которые развязаны уже десять минут, но никак не доходили руки, а теперь, несомненно, больше терпеть этого нельзя.
Наши мысли полны мрака, бесконечного смакования неудобных случаев, собственного позора, и прецедентов  трусости, кажется, что в наших биографиях и нет больше ничего.
И малая часть нас находит этот дом, который строили-строили, да и забыли в чаще леса, и там нас встречают они – в масках животных, в деловых, строгих костюмах, они провожают нас в подвал, а нам уже всё равно.
И вот – на деревянном столе обнажённый мужчина,  а рядом стоит, и смотрит на него неопрятно одетый юноша, и один из них – я, а кто именно - непонятно.  
Оба они, пока шли сюда, изменились, в духе своём, почти до неузнаваемости, и почти ничего не помнят из прошлой жизни, кроме самых заветных и главных нюансов, и обоим кажется, что за пределами комнаты нет ничего.
Там, за обнажённым, стоит витрина, и за стеклом разложены грубо отрезанные руки, а ниже – ноги, вот – детская ножка, а вот – изящная женская, а вот – волосатая мужская, и даже морщинистая, старческая. За прилавком несколько тел, нарезанных как-то произвольно: вот – мужское тело, обрубленное чуть ниже рёбер, сохранившее левую руку, по локоть, и голову, только без правого глаза, как бы усажено на стул, а вот – левая часть женщины: только голова – целиком, а всё остальное – мастерски разрезано ровно пополам, да ещё сосок выжжен. С потолка свисает некое подобие щупалец, держащих несколько голов. Щупальца находятся в постоянном движении, но никогда не выпускают доверенную им кем-то плоть.
И эти двое, и один из них, почти наверняка, я.
Одетый окликает нагого. Тот поднимает голову, и улыбается. Он не может оторвать ладоней от стола, они чем-то приклеены. Одетый подходит, резко дёргает нагого за локти, и на столе остаётся несколько лоскутов кожи. Одетый берёт обнажённого за руку, и помогает сесть.  Голый прижимает ладони ко рту, и издаёт какой-то наигранный крик, как будто знает, что кричать положено, но уже не помнит, почему, и просто пытается соответствовать местным обычаям. Когда он наконец убирает руки, и прикрывается, на лице остаётся кровь. Здесь холодно, говорит один из них, и другой кивает.
Открывается дверь, и входит женщина, одетая в чёрное. Ну да, ну да, говорит один из мужчин , про голого и чёрную мадам, конечно. Это точно говорю я, но вот который тут я? Может быть я это эта женщина? Она, улыбаясь, подходит к столу, и просит одетого слезть, и подержать обнажённого за плечи. Одетый исполняет, и женщина извлекает из кармана скальпель, и протыкает нагому щёку. Потом резким движением вырывает скальпель, таким образом, расширив мужчине рот.  В зеленоватом свете кровь обретает какой-то странный оттенок, и вдруг становится ясно, что это – принципиально новый цвет, ничего общего не имеющий с известной человеку цветовой гаммой. Отрезанные руки, лежащие в витрине, начинают шевелиться, они хватают друг друга, гладят, держат, они борются. Головы, пытаются бормотать что-то, беззвучно шлёпая губами, а тела, усаженные за витрину, совершают странные движения оставшимися конечностями, и, вдруг, увидев друг друга, целуются – с такой нежностью, которую я не мог себе представить прежде.
Кто-то здесь явно я.
Женщина втыкает скальпель в грудь нагому, вырезает кружок кожи, почти не задев мяса. Под кожей у него сразу начинают происходить какие-то процессы: из-под плоти наружу пробираются оголённые, искрящие проводки, сплетаясь в мелкое подобие искусственных цветов.  Отпусти его, говорит она, и одетый отпускает, а нагой начинает кататься по полу, руками ковыряясь в раскрытом своём животе, извлекая оттуда куски мяса, которые, оказавшись на воле, обрастают кожей, отращивают ножки, и принимаются мельтешить по комнате. У этих потешных существ даже бывает подобие рожиц, и одно из них начинает скрести стену, пытаясь сделать себе норку, и может быть – оно и есть я?
Наконец, голый успокаивается, достав из себя кровоточащую, распухшую схему, и замирает на полу, блаженно бормоча что-то. Женщина забирает у него схему, и баюкает. Руки обнажённого начинают сжиматься, рывками, пока не становятся совсем маленькими,  и тогда женщина просит одетого помочь ей перетащить его за витрину, к целующимся.
Теперь я – либо он, либо она. Во всяком случае, это наиболее вероятные варианты.
Она подводит его к столу, и расстёгивает на нём рубашку. Он кивает, и дальше раздевается самостоятельно.
У того, кого прежде было удобно обозначать как обнажённого, между тем, руки превращаются в металлические отростки, и он смеётся, глядя на них, и рассыпает на пол белые зубы из кровоточащего рта. Целующиеся на секунду отвлекаются на него, одаривают приветливыми взглядами, и возвращаются к своему занятию.
Женщина в чёрном закуривает, и смотрит куда-то мимо всего этого, в обволакивающую всё пустоту, к которой уже тянутся, что бы заполнить, и тем истребить её, протуберанцы новой плоти. Это новая революция, шепчет она, и ей вторит юноша, и их слова повторяют головы с потолка, это – новая революция, последнее буйное восстание жизни. Бешеный рывок туда, откуда только и возможно сломать видеодром, вечная гарантия рассвета над Чевенгруом. Это – чудовищное, и неуместное как задорный зубовный скрежет среди сплошной тишины, утешение, и воздаяние за уходящее прочь время. Это – новая нежность, для новой органики, новая форма ласки, последний ночной кошмар, накануне большой бессонницы, лишающей рассудок всяких границ. Это – гимн испепеляющему солнцу, и Богу, дарующему отныне снегу власть не таять в тепле, а радуге – силу намекать на небывалые свершения.  Это рождение, через боль и метаморфозы, силы, уничтожающей смерть, и устраняющей всё, что делает смерть необходимой. Это восхищённое совмещение Фёдорова и Витухновской, Философия общего дела и безвозвратное Уничтожение Реальности в одном флаконе, бешеный, отчаянный танец либидо и мортидо, эроса и танатоса. Это взыскание погибших и возвращение ушедших, это – секретная дверь в непролазном тупике бытия, отныне открытая всем и каждому, отчаянный свет догорающей спички в ночном лесу. Это – сила, от веков спрятанная в глубинах беспричинного, необоснованного отчаяния – полного, как луна, как победа, как чашка, сила вершить несбыточные чудеса. Это попрание всех обезьяньих принципов приходящим на смену человеком, это попрание всех минеральных догм приходящей на смену материи жизни, это гибельное для небытия существование в новом, более уязвимом, но всепобеждающем качестве.  Последний бунт жизни, и следующая за ним эпоха возрождения.