Изгой

приотворённых дверей, тоже курили. Они в последние дни всегда были вдвоём, как повязанные. Вдруг, я сразу и не понял ничего, оба рывком распахнули дверь и выскочили наружу. За ними ещё кто-то. Послышались крики, звяканье оружия, истошный крик немца, а потом взрыв гранаты, и спустя немного – длинные стоны. Тогда и я выскочил. Темно, ничего не видно. Засветил фонарь, в свете его ярко алела дымящаяся кровь, а рядом…
Сердце у Вилли сжалось, он давно уже мысленно молил Марусина: «Ну, давай, давай же дальше!». И уже знал, что тот скажет, но всё равно молил: «Скажи скорее!».
- …немец-капитан и два моих сержанта. Все трое – наповал, животы разорваны, кишки – наружу. Рядом корчился ещё один мой солдат, а у дверей столбами стояли ещё двое, не успевших. У немца оторвана была и кисть. Куда-то пробирался, паскуда, сержанты услышали, хотели взять его, а он - надо же, никогда бы не подумал, что немец способен на такое, - взорвал и себя, и их.
Тяжело вздохнул.
- Помянуть бы, да уж и нечем. Ладно, пусть будет им пухом германская земля. Ещё не раз доведётся помянуть.
«И мне – тоже», - подумал Вилли.
Вячеслав снова выбил из пачки папиросу, жадно закурил от огня зажигалки, поднесённой Марленом, опять углубился в тяжёлые гнетущие воспоминания.
- А ещё не могу забыть вида наших порушенных городов и деревень. Придёшь после фрицев – в деревне одни трубы торчат, а в городе – одни стены. Народ невесть откуда выползает, всё старый да малый, всё бабы. И женщинами-то их не назовёшь. Всё время вижу их глаза, много глаз, у всех, у детей и у взрослых, одинаковые – большие, круглые, без прищурки, какие-то нездешние, будто видели что-то и забыть не могут, тёмные, неподвижные. В лицах, в словах радость, что мы пришли, а глаза там ещё, не хотят верить, не могут радоваться, всё ещё боятся. Тело уже свободно, а душа всё ещё в плену, - Вячеслав снова сбросил пепел на стол, где было его уже предостаточно среди остатков еды, и Вилли смирился с застольной нечистоплотностью русских офицеров.
- Возьмёшь на руки какую-нибудь малявку, замотанную наглухо в платок, тормошишь, тискаешь, стараешься, чтобы улыбнулась, порадовалась тебе по-детски, сахар обмахоренный сунешь в руку, а она отстраняется от тебя, берёт, а всё глядит недоверчиво, и в лице ни радостинки, ни смешинки, только затаённость какая-то, и в глазах – пустота. Так и хочется с досады и боли отшлёпать, чтобы хоть что-нибудь отразилось в её уже недетских на всю жизнь глазах. Отдашь назад матери и бежишь прочь, не глядя, знаешь, что в том и твоя вина. А в памяти – эти неподвижные, тускло светящиеся, точки глаз. Вся душа в дырках от них. Сколько же фашист убил, сколько душ загубил ещё в живых, сколько порушил жилья нашего, кто посчитает?
- Ну, разрушали своё и наши, не жалея, - это подал вдруг голос Сергей. – Сначала взрывали, отступая, чтобы не досталось немцам, а заодно и своим, чтобы не оставались под немцем, уходили. Потом снарядами и бомбами, когда немцы заняли оставленные города и деревни, потом понемножку добавляли партизаны по приказу армии и по собственной дурости – большинство-то командиров были не местными, не жалко было. А уж совсем не жалели, когда погнали немца, выбивать-то его приходилось с боем из каждого дома, из каждой деревни, сам знаешь, не до жалости к мёртвым домам было, самому бы сохраниться. Всяко, конечно, случалось, но не думаю, чтобы большинство командиров пеклось о сохранении жилищ за счёт жизни своих солдат и выполнения приказа. От такой жалости и до штрафбата недалеко. Нет, наши, может быть, больше вложили сил и средств в разрушение собственного очага. Я и сам из своей «Катюши» всю войну размётывал эти бедные деревеньки. А что сделаешь? Попробуй, выкури немца по-другому.
Пошевелился, устраиваясь поудобнее, как бы извиняясь за резкую правду, продолжал:
- А ты заметил, что немецкие городки почти не разрушены, хотя и через них прокатилась война, и мы их так же не жалели? А почему? – Объяснил по-своему: - Они построены из камня, на века. Наши, деревянно-саманно-соломенные, от одного свиста снаряда падают. Теперь бы вот, после войны, самое время строить заново и навечно, а ведь не будем. Опять надо скорее, жить-то негде, опять – времянки, а они у нас и есть самое вечное. Что-то не верится, что жить мы будем лучше даже после такой войны.
Марусин криво усмехнулся:
- Не слышит тебя «особняк», в два счёта загремел бы на вечные стройки Колымы.
И Сергей в ответ улыбнулся, но весело, с некоторым задором:
- Не выйдет: отец у меня – хозяин в Твери.
- Где-где?
- Ну, в Калинине, господи, истории не знаешь, - разъяснил он. – Первым в обкоме, никакая сволочь не укусит.
Неловко замолчали, куря и глядя в окно. Из вдруг возникшей неловкости вывел голос невесть откуда взявшегося проводника под изрядной «мухой»:
- Варшава! Приготовься, кому вылазить. Варшава! Собирай чемоданы, господа-паны, не оставляй своего барахла, давай на выход. Варшава!
Почти разом облегчённо вздохнули, разрывая возникшую пелену отчуждённости между Марусиным и Сергеем, распространившуюся на всех. Марусин и Вилли поднялись первыми.
- Проветримся? – предложил первый.
- Давай, - согласился второй.
И они пошли на выход, вклиниваясь между другими обитателями вагона и не обращая внимания на засуетившегося вслед Марлена, кричавшего:
- И я, и я с вами!
Слава обернулся к нему:
- Тогда возьми под полкой флягу и принеси кипятку. Сможешь?
- Я помогу ему, - предложил Сергей.
- Вот и чудненько, - согласился Марусин.
Поезд уже встал, громко лязгнув буферами и задёргавшись от тормозных усилий. За окнами замелькали фигуры полураздетых расхристанных военных, спешащих кто куда, как обычно бывает на станциях. Куда спешили, и сами не знали, подзуживаемые дорожными рефлексами что-нибудь добыть и побыстрее.  

- 6 –
На разбитом перроне их встретили пустые глазницы больших окон вокзала в серо-белых стенах, расковырянных выбоинами от пуль и снарядов. За хвостом поезда виднелась обрушенная водонапорная башня, налезшие друг на друга тёмно-зелёно-ржавые вагоны и лежащий на боку, как убитый, паровоз. Идти было некуда, и они, не спеша, прохаживались вдоль состава туда и обратно, не удаляясь от своего вагона. Марусин, не смирившийся ещё с холодным душем, вылитым на его скромную патетику Сергеем, произнёс:
- Как тут посчитаешь, от кого здесь больше дырок?
Он показал на здание вокзала и убеждённо сказал:
- Но кто бы их ни сделал, всё равно вина только немцев.
Вилли осторожным полусогласием попытался возразить:
- Конечно, ты прав, но, может, лучше сказать: Гитлера с его гестапо и генеральским окружением, может, не стоит мешать всех в одну кучу? Чем же виноваты простые немцы?
Марусин, не задумываясь, жёстко определил:
- Тем, что выкормили Гитлера, пришли к нам незваные.
И снова Вилли решился мягко саммортизировать вину своего народа. Ему становилось обидно и за себя, и за всех немцев, за упрощённое навязывание вины неплохим, в общем-то, парнем.
- Я не думаю, - пояснил он, - что у них кто-нибудь спрашивал согласия, что был какой-то выбор. Как бы ты сумел препятствовать Гитлеру? Или, предположим, Сталину? Что бы ты смог?
Замявшись, Вячеслав всё же ответил:
- Ну, способов много. Как наши революционеры, например.
- И попал бы в концлагерь.
- Всех не пересадишь.
- Но страха нагнать можно, - убеждал Вилли и его, и себя в несостоятельности сопротивления тоталитарному режиму, - чтобы задавить не только желание бороться с режимом, но и думать, и говорить против.
Быстро добавил, чтобы стушевать собственную горячность:
- Так оно, наверно, и было. Как думаешь?
Марусин не ответил. В очередной раз они подошли к своему вагону и собирались поворачивать назад, когда из соседнего вагона, соскользнув ногой с подножки и цепляясь за поручни, грузно свалился какой-то майор и, слабо утвердившись на подгибающихся ногах, стал справлять малую нужду между вагонами, качаясь взад-вперёд, подёргивая ляжками и беспрестанно сплёвывая. Он был пьян, как говорят у русских, «в стельку», «до положения риз». Марусин не выдержал:
- Эй, майор, неприлично гадить у порога!
Вилли тут же вспомнил лагерь и немцев, перенявших у русских этот опыт, увиденный им воочию здесь.
- Не дома, постыдился бы людей!
Тот продолжал своё дело, не реагируя, и им ничего не оставалось, как повернуться и снова отправиться вышагивать вдоль вагона, убивая время. Мимо проходили и пробегали, торопясь, солдаты и офицеры с какими-то кульками и с завёрнутыми полами гимнастёрок – значит, где-то кто-то чем-то торговал – и с дымящимися чайниками, котелками и кастрюлями на вытянутых руках – кипяток тоже был. Станция жила. Задумавшись, оба только в последний момент услышали тяжёлые неровные шаги сзади, и тут же, развёрнутый сильной рукой, рывком, Марусин оказался нос к носу с пьяным майором. Лицо Славы быстро теряло краски, становясь расплывчатым, размягчённым и невыразительным, глаза расширились и застыли, с лица же майора быстро сползала маска злобы на обидчика, и он всё шире растягивал тонкие губы в насмешливой улыбке.
- Так это ты, поэт? Я-то считал, что ты давно уже отдал грешную душу в штрафной за наше общее дело. Как же ты вывернулся, гадёныш?
Марусин молчал и только всё больше бледнел, хотя и так в его лице уже не было ни кровинки, только уши розовели, да сбоку на шее вдруг резко выступила и сильно пульсировала сизо-голубая вена.
- Век не прощу себе этой недоработки.
Майор покачнулся, удерживаясь, ухватился за плечо Вячеслава, тот инстинктивно резко отдёрнулся, но не тут-то было, хватка у плотно сбитого майора была цепкой.
- Ну-ну, не ёрзай, не трону, - пообещал он. – Не забыл? Встретимся ещё, договорим. Ты же ленинградец? И я оттуда. Не только на твоём пороге, я на морду тебе ссать буду, а ты оближешься и благодарить будешь как за божью росу, контра! Живи пока!
Он резко оттолкнул Марусина, пьяно шатнувшись, развернулся и, качаясь туловищем, но твёрдо ставя сапоги, плотно натянутые на мощные голени и икры и обрызганные внизу мочой, пошёл к своему вагону. А они молча смотрели, как он тяжело влез по ступеням и скрылся в дверях, ни разу не оглянувшись  на них.
- Кто это? – спросил Вилли. – Почему ты… - он замялся, подыскивая русское слово, - …стерпел?
Марусин, к которому медленно возвращалось самообладание, криво усмехнулся:
- Особист, ты что, не видишь? По-нашему – полковник, вот и терпел.

- 7 –
Он явно не договаривал. Помолчал, медленно возвращаясь в нормальное состояние. Необходимо было объяснить своё трусливое поведение. Всё его лицо поплыло пятнами, закурил, с трудом попадая папиросой в пламя зажигалки.
- Ты коммунист?
Вилли от неожиданности опешил, потом вспомнил:
- Комсомолец.
- А я был коммунистом, да с подачи этого вот майора перестал им быть, выперли.
Очевидно, соображая, что можно сказать, что нельзя, продолжил урывками, с частыми остановками между короткими фразами:
- В партию меня приняли почти сразу, как попал в комвзвода.
Помолчал, собираясь с мыслями.
- Помнишь, ведь, как было?
Вилли, конечно, не только не помнил, но попросту не знал.
- Перед атакой ходят политотдельцы по землянкам, агитируют: партия – передовой отряд, все лучшие люди – в партии, наши вожди – в партии. Короче, если хотите быть в одних рядах с нами, самое время теперь, перед атакой. Пишите заявления, есть у вас