Изгой

пылью пустое помещение, повернулся и выбежал, решив, очевидно, что этого и так довольно для убежавшей сюда чёрной крысы.
Пули и осколки прошли выше лежавшего за стойкой гауптштурмфюрера. Он некоторое время выжидал, потом поднялся, разглядел сквозь оседавшую пыль исковерканные стены и небольшую дверь рядом с баром. На улицу выходить не хотелось. Он толкнул дверь. Закрыто. Нажал сильнее, не поддаётся. Постучал тихо… громче… сильно! Без успеха. Никого нет.
- Откройте, гестапо! – заорал он отчаянно и с сарказмом, не надеясь, что за дверью кто-то есть, и – о, чудо выработанного Гиммлером рефлекса! – откуда-то изнутри послышались шаги, кто-то подошёл к двери, заскрежетали задвижки, и она открылась. Офицер переступил низкий порог и по Г-образному коридору быстро прошёл мимо открывшего дверь в тускло освещённую свечой подвальную комнату-склад без окон, превращённую во временное жильё. Около стен стояли вещи и две кровати, посередине – стол. За столом сидели пожилая женщина с пуховой накидкой на плечах и девушка неопределённых лет в застёгнутом до шеи шерстяном платье, испуганно глядевшая на него и нервно перебиравшая пальцами пуговицы на груди. Было сыро и прохладно.
- Что угодно господину офицеру? – из-за спины вышел худой и почти лысый мужчина в меховой безрукавке, открывший дверь.
На столе был хлеб, маргарин, какое-то варенье или повидло, остывавший кофе в чашках и половина круга сухой колбасы, не виданной гауптштурмфюрером с давних времён.
- Извините за непрошеный визит. Обстоятельства вынуждают. Здесь есть другой выход?
- Есть, господин гауптштурмфюрер, - с готовностью ответил хозяин. – Вот он. Вы можете выйти во двор и на другую улицу. Я вас провожу.
Гауптштурмфюрер раздумал выходить.
- С вашего позволения я пока останусь: наверху плохая погода, а у вас здесь уютно, к тому же я с утра ничего не ел.
Мужчина показал рукой:
- Всё, что мы имеем, - на столе. Вряд ли вас это удовлетворит.
- Вполне, - заверил гауптштурмфюрер.
- Ну, что ж, - обречённо выдохнул хозяин. – Марта, подай господину офицеру чашку.
У гауптштурмфюрера вдруг проснулся зверский аппетит. Он с жадностью и нетерпением смотрел, как хозяйка наливала ему кофе, как намазала маленький кусочек хлеба тонким слоем маргарина, покрыв его сверху повидлом так, что маргарин просвечивал, но не предложила колбасы. Стало обидно. Он хоть и немного, но воевал, и теперь рисковал жизнью за рейх, а эти сидят здесь в подвале, в темноте, отгородившись от всего, и жрут, жрут колбасу. Гауптштурмфюрер сам взял полукруг, отрезал себе добрую треть и под молчаливое неодобрение хозяев торопливо съел, плохо прожёвывая и прихлёбывая кофе. Потом принялся за хлеб, уже медленно и нехотя.
- Господин гауптштурмфюрер, что там, на улицах? – глава семейства, разряжая напряжение, затеял светскую беседу.
- Война.
- Майн Гот! Когда всё это кончится? Всё разрушено. Я терплю колоссальные убытки. Кто возместит?
- Русские.
- Вы шутите. Вам, наверное, нечего терять.
- Кроме жизни.
- Что жизнь? Нам не на что жить. Мы теперь тоже ничего не имеем. Мы нищие благодаря вашему фюреру.
- Не заговаривайтесь.
Противник режима усмехнулся:
- Здесь нельзя стрелять: русские услышат.
Гауптштурмфюрер повысил голос:
- Вы мне надоели. Ещё не пришло время делить лавры. Не беспокойтесь, думаю, что и вам кое-что перепадёт.
- За что?
Гауптштурмфюрер пожал плечами:
- Не знаю, за что конкретно. – Минуту помолчав, спросил: - Где ваши сыновья?
- Мой сын погиб на Восточном фронте.
- Вы, конечно, член НСДАП?
- Но ведь все вступали. Это способствовало коммерции.
- И у вас были русские пленные?
- Мы их кормили. А потом их забрали.
- Не забывайте, что вы живёте в этой стране и, вероятно, вместе со всеми радовались победам и пользовались их плодами. Пришло время платить. Платить всем.
- Платить за то, что вы проиграли войну со своим фюрером? – опять решил отмежеваться коммерсант от потерпевших крах.
- За то, что вы немец. Теперь это ваша самая главная вина. И давайте закончим бессмысленную пикировку. Если будем живы, нашу вину определят русские. Всё! Я пробуду здесь до темноты. Неплохо было бы и подремать. Как вы на это смотрите?
Хозяин поджал губы, ответил неприязненно:
- Как вам будет угодно. Но, находясь здесь, вы подвергаете опасности и наши жизни.
- Всё в руках божьих. В этом я уже неоднократно убедился сегодня.
Гауптштурмфюрер зевнул, взял два стула и ушёл по тёмному короткому коридору к входной двери, сел на один стул, прислонив его к стене, а на другой положил уставшие ноги. Но сна не было. Да и ушёл он сюда, в темноту, только затем, чтобы не видеть эти рожи, отъевшиеся на войне.
Вспомнил обеды фрау Эммы Гюнтер, у которой он жил после окончания военной школы шифровальщиков.


-6-
Он не сам поселился у неё. Перед выпускными экзаменами в школу пришёл господин в штатском, назвался сотрудником разведки Абвера и отобрал для своего ведомства двух выпускников, в том числе и Вилли. Это был Отто Гевисман, его бессменный начальник, тот самый, что оставил его сегодня в доме-крепости, как он выразился. Гевисман сам нашёл для Вилли жильё и сам привёз его к фрау Гюнтер. Он вообще всё любил делать сам, очевидно, не доверяя никому, держа даже мелочи под собственным контролем.
- Фрау Гюнтер! Вот вам новый постоялец и, надеюсь, надолго. Кормите его как хорошая немецкая жена и любите как добрая немецкая мать. Ха-ха-ха! Я думаю, мой юный друг, что  здесь вы скоро будете себя чувствовать своим. Устраивайтесь!
Он ушёл, и будущий гауптштурмфюрер на самом деле скоро стал в этом доме своим.
Фрау Эмма потеряла мужа-полковника под Псковом в семнадцатом году и с тех пор жила одна, тщетно ожидая принца, способного оценить и её женские прелести, которых было теперь уже в избытке, и её хозяйственные способности, которые с годами шлифовались, чему способствовали в последние годы трудности с продуктами питания, топливом, одеждой. Лет десять назад на одном из благотворительных вечеров в честь героев минувшей войны она нечаянно, как ей казалось, у столика с бутербродами познакомилась с Гевисманом, который ещё только-только с трудом начинал карьеру в Абвере, носил обер-лейтенантскую форму и был чьим-то не то адъютантом, не то порученцем. Ей понравилась безупречная аккуратность его мундира и всей фигуры штабного служаки, предупредительность и внимание, которыми не была избалована, и она решила: «Вот он!». Несколько испортила впечатление жадность, с которой офицер поглощал бутерброды, но Эмма отнесла это к издержкам молодости и сильного мужского организма, отчего ещё больше млела. Гевисман же понял, что в этом сборище титулованных и высокопоставленных ослов и их тёлок только она ему – пара. Потом он её провожал и, по обоюдному молчаливому согласию, так получилось – до самой вдовьей постели. Для него встреча была одним из редких приключений, а для вдовы – разгоревшимся желанием заполучить вымышленного принца не щадя тела и души. Утром они расстались близкими друзьями, он – уверенный и довольный, она – с некоторым сожалением, но не потерявшая надежд, тем более что были оговорены новые встречи. И они продолжались долгие пять лет, пока фрау Эмма не поняла, что Отто не принц, во всяком случае, не её принц, к тому же предложений о союзе от него так и не поступило. А с приходом к власти Гитлера, когда и перед Гевисманом, наконец-то, открылись широкие горизонты власти, а с нею и доступ в высокопородистое стадо, несостоявшийся принц всё меньше внимания уделял бедной золушке-вдове. Но в картотеке его памяти она стала первым его агентом, законсервированным до случая. И случай вскоре представился в лице Вилли.
Фрау Эмме молодой офицер понравился сразу. У него была крепкая, уже мужская, фигура, высокий рост, развёрнутые плечи. С открытого широкого лица на неё доброжелательно и смущённо смотрели внимательные серые глаза, а на макушке топорщились непослушные русые волосы. Эмме нестерпимо захотелось их пригладить, и она еле совладала с этим желанием. Сладко заныло сердце, когда она представила себе, стосковавшись по мужским ласкам, как будет за ним ухаживать, и как он будет хорош с ней в постели. Ей и в голову не приходило, что она почти вдвое старше его, так ей захотелось быть с этим крепышом, так она была уверена в своих женских способностях. Вилли же, смущённый вторжением в чужую жизнь и не знавший как себя вести в непривычных обстоятельствах, не обратил внимания на вдову как на женщину. Она была старше, она была хозяйка, и, кроме уважения, он ничего не мог ей предложить.
Эмма показала ему комнату, и Вилли, оставив чемодан, ушёл, а вечером вернулся очень поздно и очень утомлённым после тяжёлого дня бесконечных шифровок. Но Эмма его ждала. На приготовление ужина ушли почти все её деликатесные запасы, а на сервировку стола – вся её изобретательность и давно не использовавшийся, доставшийся в наследство, полковничий сервиз. На Эмме было очень сильно декольтированное платье, которое она давно уже не надевала, и с которым пришлось немало помучиться, подгоняя по пополневшей фигуре так, чтобы всё было видно и одновременно скрыто, дразня воображение. Она добилась нужного эффекта: Вилли не знал, куда девать свой взгляд. И это уже было началом победы. За ужином они перебрасывались незначительными фразами, смущала непривычная торжественность и изысканность обстановки. Потом как-то незаметно разговорились, напряжённость спала, а когда выпили по бокалу вина, Эмма предложила обращение накоротке: «Не стесняйся, Вилли, мне нравится, когда ты осматриваешь всю меня». Потом ещё много говорили, пока она не заметила, что он очень утомлён, и распорядилась: «Спать». Но и улёгшись в своих комнатах, они продолжали разговаривать через открытые двери, пока Эмма не решилась сказать: «Вилли, ты не находишь, что разговаривать удобнее рядом». И он тут же перешёл к ней в спальню.
Несмотря на разницу в возрасте, они подружились. Этому способствовали обоюдное душевное равновесие, терпимость к людям, умение довольствоваться малым и естественное желание человеческого участия и тепла: у Вилли – как у начинающего самостоятельную жизнь, а у фрау Эммы – как у теряющей надежды на её счастливое завершение. Последующая совместная жизнь вполне устроила обоих. Особенно Вилли, не избалованного семейным уютом и женским вниманием. Да и Эмма при ровном и спокойном партнёре оттаяла, успокоилась и стала настоящей немецкой женщиной, для которой семья – всё. Особенно удавались ей воскресные обеды на двоих…
Длинный стол, накрытый белой скатертью, теряется своими концами в белой туманной дымке. Он уставлен многочисленными тарелками. На тарелках – колбаса, нарезанная кружочками, одна колбаса. С одной стороны стола сидит Вилли, напротив – Гевисман и убитый пехотинец, тот самый, из дома-крепости. Эмма в тончайшем воздушном пеньюаре, с мягкой улыбкой на лице берёт полными белыми руками одну за другой тарелки со стола и кормит Гевисмана колбасой, вкладывая отдельными кружочками в широко открытый жующий рот. И ни кусочка Вилли. Он хочет попросить её, пожаловаться и не может произнести ни звука. Только поднимает руки и тянется через стол к Эмме. А та смотрит на него, всё так же улыбается, поглаживает Гевисмана по волосам, почти не