ЯГНЁНОК И ВОЛК

что-то мешало ему сделать это — возможно, то, что она действительно говорила правду?
— Да, ты не играешь в бабьи игры, — раздражённо буркнул он наконец. — Ты… — Он опять помедлил, подбирая слова: — Ты как хлеб, как вода…
Её глаза удивлённо округлились, и Кон сам удивился тому, что сказал. И ещё сильнее разозлившись из-за этого, бросил:
— Но твой муж мёртв, а ты жива. И я лучше тебя знаю, что тебе нужно. Сдайся мне сама, Уна О’Ши, или я заполучу тебя силой. Я тебя предупредил. Ты поняла?
Она вдруг опустила ресницы и сказала ровным голосом, вытянув перед собой изящные руки:
— Я хорошо владею ножом, Кон О’Доэрти. Если мне понадобится вырезать твоё имя, я вырежу его у тебя на сердце. Я тебя предупредила. Ты понял?!
Он завороженно уставился на бугристые шрамы, стягивавшие её кожу, а потом вскинул глаза и расхохотался:
— Ты не способна на эдакое, ягнёнок.
— Gobshite! — снова выплюнула она и, отпихнув его, промчалась мимо — к двери чёрного хода, которой изо всех сил хлопнула перед самым его носом. Он дернул дверную ручку на себя, продолжая смеяться.
Уна О’Ши была прекрасна в своей клокочущей ярости.

***
И снова пронзительно взвыла волынка, и грянул барабан, появившийся невесть откуда. Музыка лилась и лилась, и от этих напевов у неё вскипала вся кровь.
— Станцуй нам, Уна О’Ши! — повелительно распорядился вдруг Кон, и Хоган вновь с готовностью схватил скрипку.
Она упрямо помотала головой, хотя её каблуки уже начали выстукивать на дощатом полу знакомый, как биение собственного сердца, ритм, и парни обступали её полукругом, неистово хлопая в ладоши.
Она пела здесь, но ни разу не танцевала… больше года, с тех пор, как… с тех пор, когда…
Ноги сами вынесли её вперёд, поймав ритм, по которому изнывало тело.
И она совсем не удивилась, когда напротив, прожигая её взглядом, встал Кон.
Это был не просто танец, не просто привычный добрый ceili — кроме них двоих, больше на середину круга не вышел никто.
Только громкие хлопки, только всё убыстряющийся и убыстряющийся напев.
Только отчаянный визг скрипки.
«Убью Хогана», — подумала она и рассмеялась, подхваченная новой волной музыки.
Только эта мелодия.
Только сверкающие волчьи глаза Кона и злая весёлая улыбка, больше похожая на оскал.
Он не отставал от неё ни на шаг и не терял всё убыстряющегося ритма, на что она тайком надеялась.
Да, это был не танец, это был поединок, вызов, схватка…
Каков в пляске, таков и в постели.
Ошеломлённая этой мыслью, Уна застыла на месте, сбившись с ритма — прямо напротив Кона.
Скрипка взвизгнула ещё раз и смолкла.
В нависшей тишине Кон дёрнул Уну за руку, впечатывая в своё напряжённое горячее тело, и впился жарким ртом даже не в губы — в беззащитно открытую шею пониже уха, клеймя её, будто раскалённым железом.
Вскрикнув от боли и возмущения, Уна рванулась прочь — куда там, мальчишка был гораздо сильнее, и она впервые почувствовала себя совершенно беспомощной.
Словно… словно ягнёнок в зубах у волка.
Гнев вскипел в ней с новой силой, алой волной заливая разум, и вырвавшись наконец из железных объятий Кона, она с размаху ударила его по лицу — совсем не торжествующему, не ухмыляющемуся, как она ждала, а очень серьёзному.
Он пошатнулся, но на ногах устоял, продолжая обжигать её тёмным взглядом исподлобья.
Прерывисто дыша, Уна уронила руки, и внезапно на неё нахлынула такая же жаркая волна стыда, как прежде — гнева.
Бог и Мария-дева, что она делает, уподобляясь этому юнцу, этому… дикому зверёнышу!
Уна инстинктивно прижала ладонь к его метке у себя на шее. Отметина пульсировала болью и, наверное, была ярко-красной.
Поделом тебе, Уна О’Ши.
Она подняла голову и отчётливо произнесла, обводя глазами ошеломлённые, встревоженные лица вокруг:
— Мне не следовало танцевать. Прошу прощения. Я забылась. — Она в упор взглянула на Кона: — Bi ciuin. Доброй ночи.
И царственно кивнув всем, вышла вон из круга, на ходу закручивая разметавшиеся волосы в узел.
Надо бежать.
Надо уезжать.
У нёё не было сил с ним сражаться.
Она проиграла эту схватку, даже не начав её.

***
Кон О’Доэрти знал, что Уна собирается выскользнуть из дома на закате, успокоенная его отсутствием в течение длинного суматошного дня.
А он весь этот день провёл прямо у неё над головой, на чердаке её паба, над потолком её собственной спальни.
Даже не слухом, а обострившимся звериным чутьём он различал лёгкие шаги Уны внизу, скрип половиц, скрежет крышки сундука, лязг замков, плеск льющейся в умывальник воды.
Она готовилась к отъезду. Серое дорожное платье, фибровый чемоданчик, золотые волосы собраны в тугой пучок под простенькой шляпкой…
Кон даже не слышал, чтоб она плакала, намереваясь оставить навсегда свой дом, могилу мужа, друзей. Ни всхлипа, ни слезинки.
Упрямая ослица!
Зато она напевала — задушевно и так печально, что сердце у Кона странно щемило.
Она должна была принадлежать ему, эта женщина.
Любой ценой.
Когда начало темнеть, Кон осторожно и бесшумно вылез на крышу из чердачного окошка и,. соскользнув вниз по черепице, оказался прямо на карнизе её окна.
Кровь грохотала у него в ушах, как курьерский поезд.
Он толкнул легко подавшуюся внутрь незапертую створку.
Святители Христовы, да эта женщина беспечна, как малое дитя!
Кон спрыгнул в комнату.
Уна действительно была в сером строгом платье, и волосы собраны под шляпкой в узел, и чемоданчик — в руке. Вторая ладонь — на ручке двери. А огромные запавшие глаза устремлены прямо на него.
В два шага оказавшись рядом, он вытряхнул из её руки чемодан, углом бухнувшийся на ковёр, и повернул в замке ключ, запирая дверь.
Шляпка полетела на пол, и, торопливо выдернув посыпавшиеся градом шпильки, Кон с упоением запустил пальцы в мягкую волну её волос.
Наконец-то!
Нетерпеливо, без всякой нежности Кон толкнул Уну к широкой кровати в углу. И опять, как после ночного танца, впился жестоким поцелуем в нежную кожу её откинутой шеи, чуть пониже предыдущей отметины, одновременно рывком стягивая вниз с покатых белых плеч жалобно затрещавшее платье и кружевную сорочку.
И вдруг он замер, почувствовав укол под сердцем.
Тёплая струйка поползла вниз по животу, щекоча кожу.
Уна О’Ши бестрепетно вонзила ему меж рёбер острие ножа.


***
Ей казалось, что сердце Кона колотится прямо на кончике лезвия.
Уна подняла глаза — Кон улыбался, одним краем губ, но улыбался, хотя его светлая рубашка над ремнём брюк стремительно намокала алым.
— Ты можешь убить, защищая кого-то, — тихо проговорил он, не выпуская её плеча. — Но ради себя ты не возьмёшь греха на душу, cailin, девочка.
Девочка!
Одним молниеносным движением Уна направила остро отточенное лезвие прямо ему в пах — и со свирепым удовольствием услышала, как он судорожно втянул в себя воздух.
— Охолостив тебя, я не возьму греха на душу, Кон О’Доэрти! — прошипела она, раздувая ноздри, и над её ухом раздался его отрывистый смешок.
— Что ж, давай, решись. Ну?
Она застыла, едва дыша. Толчки его крови всё ещё отдавались у неё прямо в кончиках пальцев, а дыхание обжигало скулу, шевелило волосы на виске.
Он был прав, Мария-дева, он опять был прав, она не могла этого сделать. Просто не могла, и всё тут.
Нож выскользнул из её онемевшей руки, утыкаясь остриём в ковёр. Изо всех сил оттолкнув Кона, Уна метнулась к двери и лихорадочно завозилась с замком, обречённо понимая, что совершает наихудшее из возможного, став ускользающей добычей.
Конечно же, он догнал её одним прыжком, заломил за спину руки, дёрнул назад и пригвоздил к кровати всем своим худым, но таким крепким телом. Лбом она упёрлась в подушку, жадно хватая воздух широко раскрытым ртом.
Звать на помощь?
Нет! Хозяйка этого дома, она просто не могла истошно кудахтать, будто курица, которую скогтил коршун. Со своим позором она должна была справиться сама. Да и кто её услышит? Глухая стряпуха Меган?
Уна брыкалась, кусалась и царапалась, пачкаясь в его крови, пытаясь вывернуться из-под него, пытаясь оттолкнуть, но он только посмеивался, сдирая с неё остатки одежды с такой же лёгкостью, с какой она сама срывала листья с капустного кочана, готовя обед.
— Go stroice an diabhal thu, go hifreann leat! — прорычала она самое непристойное ругательство, какое знала, чувствуя, что изнемогает. Порывы ветра из распахнутого настежь окна леденили её покрывшееся испариной голое тело — но под руками Кона кожа её горела.
— Такие грязные слова не для твоего сладкого рта! — усмехнулся Кон, легко разводя коленями её ноги. Брякнула расстёгнутая пряжка его ремня. — Geilleadh, cailin! Сдайся, девочка.
Но она понимала — он вовсе не хотел, чтобы она сдавалась, опьянённый этой дикой игрой, этой схваткой.
Уна из последних сил рванулась и отчаянно застонала, почувствовав его пальцы внутри себя — там, где её прежде касался лишь Ронан, касался нежно, спрашивая разрешения, боясь оскорбить.
Пальцы Кона властно, по-хозяйски поглаживали её, раздвигая внутренние складки, скользили, нажимали… и она опять не сдержала безнадёжного всхлипа, ощутив, как просачивается наружу проклятая предательская влага.
Её тело желало его принять, изнывая по плотской любви так же неистово, как по танцу, и Уна закусила губы до крови, протестующе мотая головой.
Это было несправедливо! Её муж, её Ронан покоился в могиле, а она откликалась на похотливые ласки этого мальчишки, как... как течная сука!
«Живое тянется к живому», — прозвучали, словно наяву, напевные слова старухи Меган, сказанные ею на похоронах Ронана, и Уна, как тогда, лихорадочно зашептала, глотая слёзы:
— Нет, нет, нет…
— Теперь ты попробуй моего ножа, ягнёнок, — выдохнул Кон ей в самое ухо, стиснув её бёдра ещё сильнее, и надавил на поясницу, заставляя поневоле прогнуться.
И он действительно пронзил Уну, словно ножом, уверенно и безжалостно, замерев наконец так глубоко внутри неё, что она поразилась этому какой-то частью своего обрывавшегося сознания. И только прохрипела, едва повернув к нему раскосмаченную голову:
— Я… тебя… не прощу.
Зажмурившись, она обречённо ждала его новых неистовых рывков в своём болезненно пульсировавшем лоне. И вдруг с изумлением почувствовала, как медленно размыкаются стальные тиски его рук.

***
Он и в самом деле полный gobshite.
Придурок.
Выскользнуть из горячей тугой глубины этого щедрого тела и сидеть на развороченной, измазанной своей кровью постели, не в силах подняться и убраться вон!
Только потому, что она сказала — «Не прощу»?!
Да лучше б она действительно его охолостила!
Кажется, Кон брякнул это вслух.
И услышал позади себя глухой прерывистый всхлип.
С замирающим сердцем он покосился через плечо — Уна глядела на него остановившимися глазами, крепко прижимая к голой груди скомканный клетчатый плед. Искусанные губы её тряслись, на белоснежной коже проступили синяки от его пальцев, засосы ярко алели на плечах и шее.
Кон рывком отвернулся и низко опустил голову.
Чтоб тебе сдохнуть, Кон О’Доэрти! Cac ar oineach! Гори в аду.
Жизнь без неё и будет сущим адом.
Он не мог уйти и потерять её!
Он уже её потерял.
Сзади снова раздался сдавленный всхлип, уже громче.
И ещё.
Или не всхлип?
Или…
Что?!
Да она же… смеётся!
Онемело разинув рот, Кон во все глаза уставился на хохочущую взахлёб Уну О’Ши, которая откинулась назад и каталась по постели, как полоумная, мотая растрёпанной головой.