Боль

С некоторых пор я стала бояться прихода ночи. Она мне несёт боль – сумасшедшую, разламывающую тело, сжигающую в пепел позвоночник. Не помогают стенания, слёзы, молитвы и лекарства. Боль прорывается сквозь них, как нож прорывается сквозь плотное сукно – медленно, с треском. Трещит каждый хрящик, соединяющий кости в моём бренном теле. А мышцы и сухожилия не трещат, но несут в себе не менее болезненные ощущения. Они плавятся в жидком огне. Когда сильнейшая боль разрывает тело на кровавые куски, хочется умереть – да, да! – кричать и умолять неизвестно кого, пустоту; вдруг кто-то или что-то сжалится, придёт и исполнит просьбу тела, его молитвенный немой крик:
«Ну, пристрелите меня! Пожа-алуйста, кто-нибу-удь!»
И все мысли в такие минуты только об одном: скрыться, уйти, освободиться, перевести дух, обрести покой хоть на несколько минут, секунд, а лучше – навсегда. Так мыслишь и чувствуешь, когда боль изматывает душу и тело единожды; когда она убивает в тебе всё, заполняя своим ядом до предела, до краёв. А когда подобное истязание повторяется часто? Что тогда? Человек такая скотинка, которая, скажу я вам, привыкает ко всему. Даже к боли, сильнейшей боли.
По-прошествие двух лет я уже могу петь ей оду, различая и систематизируя все нюансы, приливы и отливы, высокие и низкие ноты. Я полюбила боль, как любят неугомонного, капризного ребёнка, а иначе бы сошла с ума. Она приходит где-то после двенадцати ночи и уходит после четырёх утра. Она неумолима и педантична. Боль как символ жизни, как её соль, её страсть. Вернее, не её, а… его. Молоденького паренька, умершего у меня на руках.
Для чего в ту ночь я согласилась везти двух симпатичных девчонок в Ивановку – сама не знаю. Рок, судьба? Как хотите, так и называйте. Было десять часов вечера, когда они подошли к моему «Марку» и попросили отвезти в деревню, расположенную за шестьдесят километров от города.
Обычно я «бомбила» до закрытия кафе «Парадиз» по пятницам, субботам и воскресеньям, то есть развозила пьяненьких пассажиров по домам после дружеских возлияний, свадеб, корпоративов, застолий по случаю встречи выпускников, дней рождения и просто пары рюмочек с устатку. Поначалу клиенты, узнавая, что водила – женщина, относились ко мне очень настороженно, а некоторые представители сильного пола просто разворачивались и уходили, предпочитая доверять свою жизнь и благополучие тела шоферам-мужчинам. Видимо, выражение «женщина за рулём, что обезьяна с гранатой» стало крылатым и прочно поселилось в их сознании. Но через пару месяцев ко мне привыкли. Завсегдатаи кафе, а также жители прилегающего жилого района, охотно садились в мою машину и по дороге вели разговоры «за жизнь». Таксовала я в пределах города: хорошо знаю все улицы, переулки и тупички, ведь живу здесь с рождения.
Но с матерью одной девчонки произошло, по словам дочери, несчастье, и они меня очень просили, мотивируя тем, что с шофёром-мужчиной ехать по пустынной ночной дороге опасно. Доброта мне часто выходит боком. Мои тараканы подсказывали, что не следует соглашаться. Однако жалостливое женское сердце часто не слушает не только доводов разума, но и намёков подсознания. Я согласилась.
Дорога на Ивановку частично проходит по федеральной трассе, частично – по трассе областного подчинения, которая ремонтируется ежегодно, и хоть кое-где похожа на шахматную доску от заплат на асфальте, но рытвин и колдобин почти не имеет. Я намеревалась к двенадцати часам вернуться назад, и вначале казалось, что мой план осуществим: мы без приключений преодолели мост, стационарный пункт ГИБДД на нём, а также весь путь до Ивановки. Но на неосвещенной улице этого посёлка городского типа,  больше похожего на большую деревню, произошло то, что изменило мою жизнь, повенчав с болью.
Из проулка прямо под колёса автомобилю вылетел мотоцикл.
На улице начало зимы, окна в машине закрыты, надрывается магнитола, которую девушки попросили включить громче, слушая речитатив любимого ими Тимати; я еду по главной улице посёлка на разрешённой скорости в шестьдесят километров в час… и вдруг перед бампером, как чёрт из табакерки, выскакивает мотоциклист, даже не озаботившийся включить фару. Я только успеваю крутануть руль влево и – звон разбиваемого стекла, разлетающиеся осколки решётки радиатора, стук от пролетевшего через кузов тела, скрежет металла о металл, машина в кювете. Выскакиваю на дорогу и – о, ужас! На белом насте в одной стороне темнеет силуэт сбитого мотоцикла, а в другой – распластавшееся тело. Парень, совсем мальчик, в тёмно-синей куртке, без шапки или шлема, с неестественно вывернутой правой ногой хрипит и стонет, а я не знаю, что делать: мой мобильный не берёт город, а телефон местной «Скорой помощи», подсказанный пассажирками, долго не отвечает. Мальчик без сознания, я перед ним на коленях и плачу, рядом топчутся и ревут пассажирки… а над нами безразличный холод звёзд, вокруг темнота заснувших окон, улиц, проулков и – тишина, даже собаки молчат, будто чего-то ожидая.
Такое отчаяние, безысходность, спокойно встреченное окружающим миром, я испытывала, увы, не впервые, но тогда сама была готова умереть, а сейчас…
Вскоре у парня изо рта пошла кровавая пена. Я подложила под его голову руки, чтобы она, разметав соломенные вихры, не лежала на холодном снегу.  На несколько мгновений он пришёл в себя и прошептал:
– Больно.
Когда приехала «Скорая», а за ней милиция – парень уже не дышал.
Не стану описывать все разбирательства в милиции, а затем в суде – меня оправдали. У парня в крови обнаружили алкоголь, а пассажирки подробно рассказали о происшествии. Садиться за руль я после этого долго не могла, но это не главное. Главное произошло на сороковой день после трагедии.
Первые дни после аварии я подолгу не могла заснуть – в голове постоянно крутились воспоминания подобно нескончаемо повторяющимся кадрам киноплёнки. Я мысленно прокручивала последние минуты до столкновения, пытаясь понять, что сделала не так, как могла предотвратить аварию или смягчить удар. И где-то на третью ночь услышала тихие всхлипы и стоны. Вначале не обратила на них внимания, думала, это у соседей что-то произошло. Но когда к ним присоединились медленные шаги по комнате – мне стало жутко. Душевные страдания и вина отступили на задний план – я проводила бессонные ночи, прислушиваясь к непонятным звукам. Конечно, усталость брала своё, и к утру я засыпала. Но часто сны не несли забвения, в них я вновь и вновь встречалась с мальчиком, но уже в более страшной ситуации.
Иногда он мне снился беспомощным, истекающим кровью. Над его телом кружили огромные чёрные птицы. Птицы пронзительно кричали. Не каркали как вороны, а вскрикивали скрипучими, противными голосами, и эти протяжные пронзительные крики, будто острым ножом, резали слух. Иногда одна из стаи камнем пикировала на тело мальчика и большим загнутым клювом отрывала кусок его плоти. Из раны вытекала красная исходящая паром кровь. Тогда парень дёргался всем телом, кричал, и его крик вместе с паром от дыхания улетал в морозную высь. А птицы, насмехаясь над болью терзаемого человека, тоже кричали, подражая его стонам и стенаниям.
В другой раз мне снилась площадь, запруженная народом. Люди-карлики свистели и улюлюкали. А в середине площади, на помосте, огромный палач в чёрной кожаной безрукавке и таких же штанах длинным хлыстом полосовал худенькое тело, привязанное к столбу. Юноша был по пояс обнажён. Когда хлыст со свистом опоясывал тело, он выгибался назад, дёргал взлохмаченной головой и стонал. Кожа на спине истязаемого в некоторых местах свисала тонкими полосками, окрашенными кровью. Я не видела лицо юноши, но знала, что это Алёша – моя жертва и моя боль.
А на сороковую ночь после трагедии я его увидела четвертованным на огромном колесе. Отрубленные руки со скрюченными пальцами и босые ступни лежали тут же, под колесом. Его голова с распахнутыми в небо голубыми глазами покоилась на ободе. В его светлых волосах кое-где алели капли крови, будто спелые ягоды, упавшие в золотистую солому. Я подошла к месту казни, думая, что он уже мёртв. Вокруг ни души. И вроде бы не было желания смотреть на леденящий кровь ужас, но ноги, живя собственной жизнью, несли меня к истерзанному телу. Вдруг он открыл глаза, перевёл взгляд на меня. От муки, исказившей молодое лицо, я содрогнулась. А он разлепил потрескавшиеся губы и, застонав, попросил:
– Помоги мне… раздели эту боль.
Я не знала, как помочь, но согласилась:
– Хорошо, как смогу.
Его лицо из маски боли и обречённости преобразилось в благодарную улыбку.  В этот момент подул сильный ветер. Мне песком запорошило глаза. Из глаз потекли слёзы, и я проснулась вся в слезах. На следующую ночь я узнала, что значит разделить боль. Вернее, осознание, что это моя помощь и наказание за убийство, пришло через полгода. А первое время я думала, что застудила мышцы спины. Когда физиолечение и уколы принесли лишь небольшое временное облегчение, невропатолог нашла у меня остеохондроз. Лечение новой болячки прошло с тем же успехом, что и предыдущей. Потом я себе поставила диагноз – рак чего-то там. Обследование в онкологии немного успокоило мой разум, но не боль. После онкологии был психодиспансер, где врач задавал мне такие вопросы, что я подумала – это он сошёл с ума, а не я. Назначенным им гипноз на меня не подействовал. Да и как было спокойно входить в транс, когда рядом плакали, махали руками, икали и хохотали ещё пять человек из группы. Последней в моём списке диагностов была экстрасенс. Она обнаружила у меня лярву, которая, по её словам, тянула из меня энергию. То ли лярва была очень сильной, то ли экстрасенс оказалась не столь успешным специалистом, каким себя позиционировала и рекламировала через местную газету, но приступы боли не прошли. В принципе я с ней согласна, только думаю, что лярва – это Ихие Мундус, повелитель-смерть, начавший со мной новую игру. Выдержу ли я её? Не сломаюсь ли? Нужно выдержать – я не должна подвести Алёшу.
Теперь он изредка появляется в моих снах – улыбающийся, спокойный. Он берёт меня за руку, и мы гуляет по прекрасным цветущим садам, или карабкаемся на одну из скал, а, забравшись на вершину, прыгаем вниз, к зеленеющим далеко внизу холмистым просторам, к желтеющей узкой кромке пляжа, к бирюзовым морским волнам, украшенным рюшами белой пены прибоя. Ощущение полёта и свободы – это, знаете ли, незабываемо. Летать как птицы – наверное, мечта человечества, по крайней мере, моя заветная, выстраданная мечта. Ради таких моментов я готова и потерпеть. Боль через страдание и мысли о смерти, грехе и вине помогла мне по-новому взглянуть на мир, узнать, что значит – жить и радоваться каждому мгновению.
Когда боль переходит предел моего терпения и хочется выть раненой волчицей, наступает катарсис: тело будто отключает рецепторы и нервные окончания. На несколько мгновения я воспаряю с ликующим облегчением, а потом падаю в глубокую расщелину сна. То, что было лишь иллюзией, перешло грань и стало действительностью повседневной жизни. Парение и падение с высоты – это не метафоры, я так чувствую. Во время парения я ощущаю легкое покачивание и выход из тела.  Вот я в теле, тихо лежу,