«И до сих пор у него перед глазами лицо чужой женщины. И она - в белом халате. И она чем-то блестящим… блестящим и холодным снимает с его головы волосы, а они…»
Да, пожалуй, так и начну рассказ. А, впрочем... Надо добавить такие слова, - как вступление: :
«Тишка не может уснуть и всё думает: «Ну почему я здесь, в этом чужом доме? Почему, почему!», А еще неотвязно висит у него перед глазами лицо женщины, и она - в белом халате, и чем-то блестящим… блестящим и холодным водит по его голове, отчего волосы обреченно падают на пол. Ему жаль их до слез, и он твердит и твердит про себя: «Сбегу, все равно сбегу!» и, сжимая в зубах кончик наволочки, плачет...»
И сколько мне тогда было?.. Около девяти. Как же стремительно прожил я свои пятьдесят с хвотиком! А вот сюда так и не занесло. И если б ни мимоездом вдруг не потянуло, как к спасению, то и вовсе... А как поредела моя деревенька! Хаток - с десяток, да и те вот-вот… Хорошо, хоть проехать можно, а переночевать… Родной хаты уже нет, а стучаться в чужую… Нет, остановлюсь-ка здесь, у речушки. Тишина!.. А ракита как ветви над водой развесила! Будто тянется к ней, чтобы нырнуть в речку. Отличное место… А что? Ноутбук со мной, перекусить чего найдется, вода есть. Моя частая жизнь на колёсах приучила «всё моё носить с собой», так что утром – в город, в гостиницу, а сейчас… Может, еще что вспомню из «босоногого детства».
«Тишка не помнит ни отца, ни матери и ему кажется, что уже долго-долго живут они с бабкой в их старой хате. И засыпая, и просыпаясь, видит он ее согнутую спину, слышит шарканье ног по полу, потом уходит она в колхоз, а вечером спешно хлопочет по дому. И он как может, помогает ей, а поэтому всё у них получается ладно. Да вот только стал замечать, что глаза ее стали впалыми, лицо сморщилось, как моченое яблоко, и она нет-нет да ложится на кровать.
- Ба-а, - спросил как-то, - чего опять лежишь? Аль болит что?
- Нездоровится мне, Тишечка, - ответила тихо: - Всё под сердцем чтой-то сосёть. Да и слаба стала, руки трясутся, ноги плохо ходють...
Тишка переступил с ноги на ногу:
- А ты к лекарю сходи, он тебя вылечит.
- Ходила, Тишь, да толку-то что? Посмотрела она меня, послушала да сказала: ничего, бабушка, пройдёт, питайтесь получше. А где ж взять-то всё, что она наговорила? Что ж, сама не знаю чтолича? Вот выпила б сейчас чайку с лимончиком да с булочкой, так, кажись, и ожила б».
Да-а, не было тогда в деревне булок и лимонов, не было. Картошка, капуста, сахарная свёкла - за лакомство, да хлеб в чёсточку. В чёсточку… Ну да, понемногу, экономно. Надо ж, вдруг всплыло забытое слово, и сразу потянуло за собой… Помню, когда серые осенние вечера загоняли меня на печку, всё думалось: а в городе, наверное, всё есть, вот вырасту, поеду туда, заработаю денег, накуплю бабке лимонов, конфет, будет потом пить чай и сразу выздоровеет. А город и сейчас… Вон как зовущее смотрится в серо-сиреневой дымке, а уж тогда... Каким же загадочным казался! И как хотелось побывать в нём, ведь, может быть, где-то там и моя мать жила, о которой бабка почему-то не рассказывала.
«Но когда наступили длинные зимние вечера бабка слегла и даже не поднималась, чтобы сунуть в печку чугунок с картошкой, поэтому утром приходила соседка баба Настя и, наспех протопив печку и дав Тишке наставления на день, уходила. И тот старался натаскать воды из колодца, привезти из леса санки хвороста, но часто, подметая пол или чистя картошку для похлебки, замечал, как из глубоко запавших бабкиных глаз скатывалась по морщинке слеза. «Больно ей, вот и плачет», - думал Тишка и, чтобы успокоить ее, говорил:
- Ничего, ба, не плач. Вот пойду в город, накуплю тебе лимонов, конфет и сразу поправишься.
- Да где ж ты денег возьмешь-то, горе мое луковое? – отвечала та, пытаясь улыбнуться. – Чать там даром не дають.
И Тишка всё чаще стал задумываться: а где ж денег-то взять?»
Конечно, город позвал к себе многих, как и меня, вот и остались лишь старики в моей родной деревне, а, вернее, уже не в деревне, а деревеньке. А вот пейзаж вокруг почти не изменился, только речка обмелела и нет уже в ней тех вьющихся кос, под которыми мы с пацанами пескарей корзинками вылавливали. Зато солнце всё такое же и вон как щедро греет, хотя уже и повисло за лесом в красном зареве. Темнеет. И быстро как! Давно не приходилось вот так, на берегу речушки, под ивой… уж и не помню, когда. А в деревеньке моей, как и прежде, нет ни одного столба с лампочкой, так что скоро хатки накроет ночь и только во-он тот ранний огонек в окне может быть и останется… словно маячок маленький.
«Обычно как только за окном густели сумерки, Тишка забивался на печку, прятался под лоскутное одеяло и тут же засыпал, но под Рождество*, -и вот уже несколько дней, - вначале молился тому самому Богу, которому молилась и бабушка, чтобы послал лимонов и конфет. Но видать, Богу было не до него, поэтому решил достать всё сам и завтра он пойдет с ребятами в тот загадочный город, нахристославит денег и купит бабке лимонов и конфет».
Ходят ли теперь деревенские ребятишки в город Христа славить? А тогда… Как же ждали мы Рождество! И потом какой же радостно было ощущать в варежке честно заработанные монетки, обещающие сладости. С Петькой… а теперь уже с Петром Степановичем, мы, мелюзга сопливая, и пошли тогда в город. Да-а, беспощадно дрессировал он нас перед этим. И сколько ж шлепков снесли, чтобы с собой взял! А, впрочем, и теперь он словно дрессирует тех, кто рядом. Нет, не сработаюсь с ним. Не смогу. Город дал ему дом, семью, денежную работу, но, в то же время, словно размыл то, что притягивало в детстве.
«Много пришлось Тишке перенести пинков и затрещин от Петьки, прежде чем тот согласился взять его с собой, и вот теперь уже в который раз начинал он шептать, выученное с его слов: «Когда Христос родился, весь свет развеселился... возвеселился...» А что ж дальше-то было? И старался припомнить, но никак не удавалось,- все остальное словно ветром выдуло из головы.
На кровати заворочалась бабка. Тишка вскинул голову, уставился в темноту хаты:
- Ба-а, чего тебе?
Та тихонько застонала, потом сдавленным голосом попросила:
- Попить бы… Водички б хлебнуть мне, Тишечка, уж больно невмоготу чтой-то…
Тишка спрыгнул с печки, в темноте нащупал ковш, подал бабке и снова забрался под одеялку. «Ничего, вот завтра принесу лимонов и конфет, напьется она чаю и сразу выздоровеет Сама говорила!» – подумал и снова начал вспоминать то, с чем они завтра пойдут христославить. Но слова стали переплетаться с созданными его воображением образами города, потом фантастически увеличиваться, окутывать его чем-то серым и плотным, сжимать со всех сторон, он захотел освободиться от всего этого, встряхнул головой, но тут же погрузился в темную и мягкую пустоту».
А, впрочем, что ж я нападаю на Петра? А я… Лучше ли стал, хотя и достиг того, чего хотел? Объездил столько стран, многое видел, вкусно ел, комфортно жил, а словно… Словно взгляд мой скользил над людьми и некогда мне было вглядываться в их глаза, понимать, вот герои моих повестей, рассказов и похожи на персонажи мультиков. Нет в них тонких прорисовок, полутонов, которые как раз и придали бы неповторимую интонацию, оживили, заставили поверить в них. Вот же, вот! Смотрю на эту иву, на тихо перетекающую воду речушки и вижу, что каждое мгновение в них что-то меняется, трепещет, поёт, - живёт! А мои герои… Грустно. И тоскливо.
«За время бабкиной болезни Тишка привык спать чутко, настороженно, поэтому, когда на улице встревожено забрехал Волчок, а потом послышалось его негромкое, извиняющееся повизгивание, Тишка проснулся, тихонько слез с печки, схватил в охапку приготовленную с вечера пальтушку и, чтобы не разбудить бабку, неслышно выскользнул на улицу, где его уже ждали ребята.
Чистое небо с холодным блеском звезд, далекие огоньки города, заснеженная дорога, уводившая от родного и теплого, казались ему теперь чем-то чужим и недобрым. Как же хотелось вернуться, забраться на печку! Но впереди приближающимися огоньками светился тот самый таинственный город, который поможет ему, и Тишка, сжимаясь от крепкого утреннего морозца, вместе со снегом пробивавшегося в его худые валенки и обжигавшего пятку, глубже засовывал руки в рукава и спешил, спешил за ребятами».
Почему мы так черствеем в городах и пытаемся поскорей заглушить в себе сострадание, если оно вдруг и проснётся? Почему стараемся сразу же стереть его, зачеркнуть… как лишнее слово при наборе в Ворде, а в лучшем случае… Вот я… Ну да, откупился десяткой тысяч от детского дома, а проведать соседа, который третий год лежит после инсульта, так ни разу и не собрался. Разве после этого я не сволочь бесчувственная? Да что там говорить! Любить всё человечество, лёжа на диване, легко, а вот помочь хотя бы одному!.. хотя бы тому, кто рядом… Ну как же, это может разрушить комфортность, которая и выдавливает из сердца не только участие, но и память к родным местам и людям, у которых было так мало достатка… но так много душевного тепла!
«При входе в город Тишка с Васяткой и Петькой отделились от ватаги, и им пришлось обежать три дома, прежде чем их впустили. Хорошо знавшие молитву, ребята сыпали недоевшими Тишке словами, а он подбрасывал лишь по одному, утирая нос рукавом. Наконец, Васятка толкнул его кулаком в бок и угрожающе наступил на ногу, но напрасно, в голове Тишки всё крутились, как привязанные, только два слова: «с востока на гвоздока... с гвоздока на востока…» и ему было до слез обидно, что он вот так, дураком, стоит у порога, а ребята... что вот сейчас хозяйка даст им денег, а ему, Тишке, не даст. И когда уж совсем стало невмоготу, ребята, выпалив последнее: «Тётенька, дяденька, с праздником вас!» застыли, ожидая заслуженной награды, а хозяйка улыбнулась, подошла к ним и Тишка затаил дыхание: сейчас, сейчас она скажет ему, что он - нехороший мальчик, если не знает слов… и он уже был готов расплакаться, как вдруг услышал:
- Мальчик, а ты что же? На, возьми...
И Тишка нерешительно протянул руку.
Когда высыпали на улицу, Петька накинулся на него:
- Тоже мне! Заладил «С востока на гвоздока, с гвоздока на востока!» Зазря учил тебя только. Знал бы, что такой балбес, не взял бы с собой.
Но Тишка молчал и только крепко сжимал в кулаке столь долгожданные монетки. Еще бы! У него было уже целых двадцать копеек!»
А огонёк в том окне всё еще светится!.. словно зовёт. Пойти, постучать в окошко? Нет, не пойду. Если и откроют, что скажу, о чем спрошу? Да и зачем?.. Ох, Боже ты мой, как же я этим самым «зачем» бросил в лицо упрёк самому себе!.. Да-а, если струны покрывает ржавчина, они перестают звучать. Если душа покрывается толстой оболочкой довольства, она перестаёт отзываться на трепет другого сердца и потом… Ведь потом далеко не каждый может пробить брешь в этой обёртке из комфорта и, вырвавшись из плена благополучия, стать сострадательным, готовым принять в себя горести другого, обернуться к родному