Над входящими в пору спелости овсами, над порыжевшими от солнца косогорами, над покосами, утыканными мохнатыми куполами свежих стогов, средь перелесков, уже теряющих свою изумрудную яркость, всколыхнув дремотное вёдро отгорающего лета, накатной волной плыл по округе большого старинного села звон Благовеста в день Медового Спаса. Впервые за многие десятилетия разливался этот перезвон с высокой златоглавой колокольни в ознаменование открытия для прихожан нового храма, возведённого на месте того, что был когда-то разрушен. Теперь уже только глубокие старики помнили то время, когда, на волне всеобщей смуты, опьянённые посулами безграничной свободы сельчане сваливали в кучу и жгли на сельской площади, порубленную топорами, церковную утварь, сбрасывали со звонницы колокола, а после и вовсе, заложив заряд, обрушили стены храма, чтобы затем, выломав из развалин ещё годные кирпичи, медные листы кровли и кованые решётки, растащить всё это, редкое в крестьянском хозяйстве добро, по подворьям. И вот, в пору новых перемен, дети и внуки тех, кто разрушал, взялись исправить то, что было сотворено, и на старом, невероятно крепком ещё, заложенном когда-то на совесть, фундаменте отстроить новый храм, да чтобы был он выше и краше прежнего, и чтоб слава об этом гремела далеко за пределами сельской округи.
Так плыл этот звон над разомлевшим августовским разнотравьем, достигая и вовсе отдалённых мест на правом берегу неширокой норовистой речки, где прежде стояла невеликая деревушка. Там, среди цепочки холмиков, утонувших в бурной поросли лебеды да иван-чая, на месте бывших когда-то изб, под сенью стоящих вкруг исполинских тополей, доживала свой век заброшенная, малая деревянная церковка. И едва отзвук благовеста коснулся её, давно лишённой креста, маковки, словно какая-то внутренняя дрожь пробежала по чёрному от солнца, дождей и ветров срубу, разбудив вековую память о тех временах, когда живым родником бурлила в деревушке людская жизнь.
* * *
Жизнь та текла своим, обыкновенным чередом – от рождения до погоста, в трудах и праздниках, в печалях и радостях, во всём том, что от века отпущено каждому из людей. Всем миром радовались, справляя свадьбы и крестины, всем миром же и оплакивали усопших. И точно так же, соборно, всем миром поставили в деревне, пусть и небольшую, но ладную, рубленую из добрых лесин, церковку – не на чью-то зависть, а чтобы и сам Господь поселился в деревушке, как хороший сосед.
Но время шло. Всяк в свой черёд, примерли те, кто на своих плечах носили свежие ошкуренные брёвна, кто стучали топорами, выводя венец за венцом высокий сруб, кто на крепких вожжах подымали на колоколенку, хоть небольшой и единственный, но звучный колокол, а после, с восторженным сиянием во взорах слушали его первый звон. Время шло. Дети их уже глядели на церковку как на что-то привычное, само собой разумеющееся, бывшее здесь всегда…
Помнила церковка и то, как в одночасье что-то неуловимо поменялось в окружающем мире. Бабы, утирая слёзы, провожали крепких, молодых мужиков, по чьей-то воле влекомых на далёкое смертоубийство войны, и старики мелко крестились вслед, уезжающим по пыльной колее, подводам. Помнила церковка свечки, зажжённые во спасение ушедших, и как зачастили затем под её кровом заупокойные службы по душам убиенных… Помнила она и то, как после возвращались, на радость родни, уцелевшие мужики, и как проблёскивало неведомое ранее, недоброе, затаённое в глубине их потускневших глаз, холодное пламя неверия. Неверие и ненависть стылыми сквозняками потянули по деревенским подворьям и душам сельчан, враз позабывших что это такое: всем миром. Новый, обещанный кем-то, мир замаячил в людских чаяниях, деля всех живущих на наших и не наших, на своих и чужих, не считаясь ни с кровным родством, ни со старым соседством.
Припомнилось церквушке, как однажды, не чистый звон колокола ударил с её колоколенки, а зашёлся частым, страшным хохотом пулемёт, плюющий смертью по мечущимся у околицы вооружённым людям, набежавшим из соседней деревни, что стояла на противоположном, левом берегу речки. И как в ответ прогудел мимо орудийный снаряд, спаливший стоящую поодаль избу вместе с прячущимися там стариками да бабами…
Закончилась и эта кровавая смута, поутихли людские страсти, но мир так и не сделался прежним. Исчез с церковной маковки окованный медью крест, сгорели, да разошлись по рукам вынесенные вон иконы. Снятый со звонницы колокол ещё какое-то время висел, подобно удавленнику, в центре деревни на столбе, время от времени созывая народ на собрания и работы, да и тот после канул в неизвестность, заменённый на жестяной рупор радиорепродуктора. Внутри церковки собирались жители уже не для тихой молитвы, а для громогласных речей да ожесточённых споров, в сизых облаках, но уже не ладана, а деручей самосадной махры. Но и это время закончилось. В стенах церковки лежали, то мешки с зерном и мукой, то какая-то старая утварь, негожая уже в полевых работах, а после и вовсе всё опустело, а на широких, окованных дверях воцарился ржавый замок…
Было и ещё много чего, да церковка уже почти не помнила этого, погрузившись в тёмное, как дёготь, забытьё – то, что построено людьми, вложившими душу в дело рук своих, умирает с уходом людей...
Жители, кто как, начали покидать деревню – кто отправился на поиски лучшей, сытой доли в далёкий город, кто лёг под дёрновый холмик на погосте, а кто попросту перебрался в левобережную деревню, поближе к сельсовету да сельмагу. Кто подомовитей, бережно раскатав свои избы по брёвнам, перевозил их с собой на новое место. Прочие же дома, никому уже не принадлежащие, разбирались на дрова и иные нужды, а то и просто догнивали, завалившись в бурьян и медленно уходя в землю. Так и остались на месте некогда бойкой деревушки ровнёхонькие ряды холмиков, затянутых буйной растительностью.
И только старая, покосившаяся церковка продолжала стоять, окружённая своими ровесниками - тополями, успевшими вымахать в добрых два её роста. Стояла, словно одряхлевшая вдовица на родимом пепелище, подслеповато глядя со своей колоколенки на зарастающую травой дорогу, будто ожидая своего, сгинувшего на чужбине, суженного… Ни время, ни непогода, ни людская рука отчего-то не смели покуситься на неё, поставленную здесь некогда всем миром.
* * *
И вот, при первых звуках донёсшегося до неё Благовеста, вздрогнула, кивнув головой колоколенки, церковка, прянула навстречу далёкому, такому знакомому и уже позабытому перезвону и, казалось, пошла, пошла, пошла на дальний зов, раздвигая собой кроны тополей, отряхивая с тесовой кровли наслоения прелой листвы и мха. Словно солдат, идущий в последнюю свою атаку и всем существом устремлённый к означенной цели, продолжает своё движение, даже несмотря на опрокинувшееся вдруг небо и вставшую стеной, стремительно летящую навстречу, землю, делает ещё шаг за шагом, так и не осознав, что уже убит…
Бревно нижнего, истлевшего от сырости, венца давно просевшего сруба, подломилось и всё строение повело, качнуло и накренило под собственным весом. Без грохота, а с каким-то протяжным, похожим на стонущий вздох, звуком легла церковка в густой высокий бурьян, выдохнув напоследок облако пыли и мелкой древесной трухи, и замерла головою на восход под растерянный ропот тополиной листвы…
Недолго выпало лежать на земле останкам церковки. Ещё до осенних дождей начали наведываться к ней мужики из левобережной деревеньки, прибирая для своего хозяйства, кто оконный переплёт, кто сухую стропилину или крепкую балку. А после и вовсе нагрянули артелью, и под пение бензопилы раскатали весь, прокалённый солнцем и иссушенный ветрами рухнувший сруб по бревёшку, нагрузив добрыми дровами пару тракторных прицепов.
Ранним рождественским утром, едва звонкий от стужи воздух розовел от первых лучей восходящего солнца, в избах левобережья топились печи. Синеватые столбы дыма в безветрии поднимались высоко в небо, теряясь где-то там, в морозной дымке, откуда видна была вся округа, покрытая белоснежной праздничной скатертью снегов. Лишь местами нарушали эту бесконечную белизну тёмные прорехи перелесков, да на правобережье сквозь искрящийся покров угадывались ряды холмиков на месте бывших усадеб – точь-в-точь, увеличенный в масштабе, заброшенный погост. И посреди этого погоста чернели в своём зимнем трауре старые тополя, сошедшиеся возле ещё одного заснеженного холмика, словно близкие, вкруг свежей могилки родича, в немом плаче воздев над головами заломленные руки голых ветвей…
Жаром дышали по избам печные устья, ожидая принять в себя караваи, пироги да шаньги, и суля жителям скорое праздничное угощение. Люди, забывая об окружающей их жилища, студёной белизне бескрайних снегов, впитывали живое тепло, наблюдали умиротворённо, как текут по поленьям языки пламени, вслушивались в потрескивание добрых дров, припасённых к стуже на правобережье. Глядели на огонь потомки тех, кто меж прочих трудов строил когда-то себе на радость малую церковку, тех, кто в дурном упоении убивали друг в друга на деревенской улице, тех, кто зорил под общее веселье малый закуток дедовой веры, тех, кто устраивая свою жизнь, бросал навеки родные пепелища… Грелись притихшие люди у ясного огня, и было им тепло. И казалось, словно чей-то тихий, до боли родной голос шепчет из печи что-то ласковое, давно позабытое – то ли негромкие бабушкины присловья, а то ли просто: «Храни вас Господь, детушки… Всё у вас сладится…»
