Два сапога - пара

  Жили-были на свете два брата-близнеца – пара добрых охотничьих сапог. Звали их просто и незатейливо: Правый и Левый. Много лет подряд служили они своему хозяину, много истоптали лесных троп и пыльных дорог, мокли в лужах и ручьях, вязли в болотной грязи, грелись возле костра, сушились бок о бок на печи.
  Правый сапог считался старшим, поскольку сапожник когда-то закончил его первым, а ещё потому, что хозяин имел привычку всегда надевать его в первую очередь. Да и выглядел Правый получше Левого – хозяин слегка прихрамывал на левую ногу, а оттого был Левый чуть более стоптан и скошен. Правый сапог, на правах старшего, любил поучать своего брата, а с возрастом и вовсе превратился в заядлого ворчуна и считал брата обузой. И раз уж звался он Правым, то стало быть, и прав был всегда и во всём. «Эй, ты, неумёха! - скрипел по своему обыкновению Правый, - Смотри, не натри мозоль хозяину! Да хватит шаркать и пылить, а ну, шире шаг! Ох, дождёшься ты, что надоест хозяину возиться с тобой и окажешься ты однажды средь поленьев в печке – вот уж я тогда отдохну от тебя, недотёпа ты этакий…» И даже приходило порой на ум крамольное сожаление, что хозяин не одноногий. А Левый только сопел обиженно в ответ да старался ступать помягче и не задевать лишний раз скрипуна-братца.
   И вот, как-то раз, во время очередного лесного похода случилось так, что споткнулся хозяин о валежину, да и напоролся со всего маху левой ногой на острый сучок, пропоровший сапог от носка до самого голенища – благо ещё ногу не покалечил. Выругался хозяин в сердцах, да поковылял в свою избушку. Пуще прежнего злорадно расскрипелся Правый: «А что я тебе всегда говорил, бестолочь? Дождался-таки и ты расплаты за свою безалаберность! Знать, в этот раз никакой починкой дело не обойдётся, гореть тебе нынче в печи жарким пламенем - всё какая-никакая, а польза от тебя выйдет…»
  Так всё и вышло, как говорил Правый. Вернулся хозяин домой, стянул с уставших ног сапоги, повертел в руках безнадёжно испорченную обувку, сокрушённо покачав головой, да и швырнул его в печку. Правый сапог, стоя возле порога, прислонясь голенищем к стене, наблюдал за бесславной кончиной братца и только тихо приговаривал: «Вот-вот, а что я говорил? В нашем деле нельзя быть расхлябанным. В нашем деле полагается форму держать да твёрдо ступать намеченным путём. Ну, ничего, такому справному сапогу, как я всегда достойное место найдётся. Может, оно и к лучшему теперь – отвечать за себя лишь самого.»
  Наступил тут Правому, а теперь уже и единственному сапогу долгожданный отдых. Никаких тебе больше утомительных переходов по болотам, чащам и каменным осыпям, никаких ночёвок в лесной промозглой сырости – тишь да покой в уютном чуланчике под топчаном. Правда, время от времени становилось нашему герою скучно, вспоминались прежние, хоть и трудные, но весёлые деньки, вспоминалось натужное сопение братца, пылящего по дороге слева, и снова хотелось скрипнуть что-нибудь наставительное, да некому – вокруг только тенёта, да старая рухлядь, давно разучившаяся всему тому, к чему когда-то была предназначена. Парочка старых хозяйских шлёпанцев, что пылилась по соседству, собеседниками были никчёмными и туповатыми. Да что с них взять, коль они и за ворота-то не ступали ни разу!
  Так бы и наш сапог совсем скис да заплесневел в своём углу, да хозяин вновь вспомнил о нём, выволок на свет и пристроил к новому, неведомому доселе делу – стал хозяин старым одиноким сапогом раздувать жар в самоварной трубе. Поначалу сапогу это даже очень понравилось: как-никак, а над самим самоваром поставлен, чтоб этот пузатый увалень не вздумал задремать и остыть!  Старался сапог изо всех сил, приплясывая с залихватским уханьем вприсядку, и видел, как от бодрой пляски его наливались угли малиновым жаром, а ленивый самовар начинал урчать да посвистывать. И когда садился хозяин пить чай, старый сапог, отдыхая под столом, снисходительно поглядывал на своих преемников, пару новеньких хозяйских сапожек. Пытался он с ними и разговор завести, поучить уму-разуму, как когда-то своего непутёвого братца, однако парочка только спесиво кривилась в ответ, поблёскивая новенькими гладкими голенищами, всем видом своим показывая, что ни за что не желает замечать шепелявое шамканье какой-то старой, перепачканной сажей развалины. «Эх, молодёжь… - вздыхал наш герой, - Вот, пообтреплет вас жизнь, попомните ещё меня. Эвон, левый-то из вас – прямо, как мой рохля-братец уже в сторону заваливаться начинает, а то-то ещё будет, сами всё увидите да узнаете, что и друг дружке-то вы не ровня!»
  Конечно, в глубине своей пыльной души, завидовал сапог новичкам. Он и сам бы был не прочь, как встарь, протопать пару верст по росе и даже по грязи, вместо однообразной и, как оказалось, утомительно-скучной работы по раздуванию жара. Пытался он, время от времени, потолковать по душам и с самоваром, да тот о себе был, видать, и вовсе особого  мнения, лишь изредка отвечая недовольным урчанием, да швыряя в собеседника сноп жгучих искр. От этих искр, от дыма да от постоянного жара, а может ещё и от высокомерия собеседника, совсем огрубел наш горемыка. Некогда мягкая и упругая кожа его ссохлась и пошла мелкими трещинами, а кое-где и вовсе стала ломкой и прохудилась, не знавшая сноса, добротная подмётка изогнулась дугой, каблук и вовсе треснул и норовил отвалиться.
  И уже когда настал час старому сапогу отправиться, как когда-то его брату, в последний путь, пришла к нему запоздалая, и оттого горькая мысль: «А много ли радости было с тех пор, как остался я без пары, без левого моего братца? Кому мы нужны-то поодиночке, какой в нас прок?..»