Субботний город, или Весь завтрак на одном блюде

      Будний утренний город и субботний утренний город не спутать. И не разлюбить. В смысле, субботний не разлюбить. К буднему городу можно вообще никак не относиться. Просто проснуться, умыться, м. б. позавтракать, а м. б. забыть позавтракать и ехать на работу. Субботний утренний город можно, а потому нужно, любить. Он еще кое-где люминесцентно светится, храня воспоминания о взрывной яркости барной жизни, но уже не может рассмотреть прохожих подслеповатыми витринами, радужка его глаз еще не раскрасилась нарядами манекенов; еще невозможно уловить не то что оттенки, но даже сам цвет редких автомобилей. Последние пока что не снуют деловито, подмаргивая светофорам как добрым друзьям, и ни в коем случае не претендуют на победу в гонках на выживание – они всего лишь выехали из пункта А в пункт Б. Утренний город пахнет свежими ночными ветрами, если только какой-нибудь свечной или асфальтовый заводик промышленной окраины не выпустит через трубу пару-тройку тонн темного кучерявого дыма, послав тем самым в эфир оптимистичный меседж: я работал всю ночь!  
      В этот субботний утренний час нет ничего лучше завтрака в каком-нибудь ресторанном заведении, чей владелец понимает: в меню должно быть не более четырех комплексных вариантов, иначе посетитель досидит до обеда, да так ничего и не выберет, не ведая, что уподобился известному всем, кроме него, глупо влюбленного в утренний город, мышасто-серому и-ашке таинственного, но, т. н. м., владеющего и-ашкой, Буридана.  
      Заведение ничуть не было озабочено наступившим утром и продолжало призывно мигать двумя сердцами. Из-за тумана или некой таинственной дымки, что, по обыкновению, окружает предмет твоей неизменно первой, даже если она вторая, третья или ...цатая, влюбленности, невозможно было разобрать колер сердец. Скорее всего, он приближался к окраске лежащих на блюде полуфабрикатов, что изображает качественная иллюстрация из поваренной книги в разделе «Субпродукты». Веселенькие огоньки по периметру сердец позволяли догадаться, что заведение носит лайтное имя. Скорее всего, связанное с проблемой освещения большого города – теперь уже ни за что не вспомнить, какое именно.
      Зал заведения был большой, но имел, из-за расставленных всюду хитрым дизайнером помещений подобного типа массивных столов, вид лабиринта. В одном тупиковом ответвлении нас встретил сбивающий с ног запах хлорки и улыбчивый официант, будто сшагнувший с картины современного испанского художника Хавьеро Арисабало, заспанный, но успевший накинуть на плечи – не иначе, следуя совету строгого католического святого – белую курточку.
      «Добрый вечер!» – произнес официант и с быстротой настоящего мачо сменился хорошенькой Элизой Дулиттл, уже прошедшей курс фонетики у профессора Хиггинса, школу меткой стрельбы из мелкокалиберной винтовки у полковника Пикеринга и коучинг по межконфессиональному общению у Фредди, сына миссис Эйнсфорд Хилл. Элиза приняла заказ на четыре персоны без бумажки, перечислив по памяти пункты заказа вразброс, как человек-счетчик цифры и числа, не компануя их по разделам: фрэши, холодное, горячее, горячительное.
      Заказ принес мачо. Он же разлил в два бокала вино, оставив в стеклянном сосуде, похожем на плоскодонную колбу, некоторое количество бордовой жидкости, необходимой ему, по всей вероятности, для какого-то, запланированного с вечера, химического опыта. Мачо уже начал затейливо выписывать плавную синусоиду по успевшему высохнуть полу в направлении закулисья, как его пригвоздило к месту требование поставить на стол заказанные пятьсот граммов в полном объеме. Он спешно пририсовал к синусоиде ее зеркальное отражение, получил в итоге знак бесконечности и со словами «простите, еще, видимо, не проснулся», вернул бокалам их наполнение.
      Блюдо с глазуньей, овальным куском мяса, пожаренного в клеточку, и миской салата возникло передо мной одновременно с произнесенным «Vous le devez à déguster!»* Внутренне я сморщилась: «Што-што?» Внешне незнание французского вкупе с испанским, немецким, румынским, финским и всеми остальными языками всех народов, населяющих мою родную планету, ничем не выдало имевшее место быть внутреннее вопросительное шипение Матушки Гусыни. Далее положение лингвистически усугубилось еще более. Принявшись за салат из рукколы, я осознала, что не помню, как правильно говорить –  «ру́ккола» или «рукко́ла». Салатные листочки чем-то напоминали беззащитные гуманоидные ру́чки с торчащими, как у пупса, пальчиками, но, если присмотреться, в них угадывались очертания маленьких стрел, готовых в любой момент уколо́ть мои мягкие ткани.
      Продолжая внутренний монолог, я обозвала мачо «официанистым троллем, который затроллил тему моего завтрака» и успокоилась только после того, как получила возможность выпить шампанского. Шампанское было налито из бутылочки. Бутылочка – маленькая, черная, с золотистыми наклейками и аккуратной бежевой пробочкой – стояла на огромном столе рядом с огромным блюдом и являла собой чудесное воспоминание детства о наборе кукольной посудки, исчезнувшем при переезде на новую квартиру вместе с детством. Когда я решилась озвучить просьбу о желании забрать стеклотару, официант с недоброй усмешкой изрек: «Я уже выбросил бутылку в мусор. Повторить?» Мне с трудом удалось совместить словесное «Нет!» с противоположным жестом и при этом потянуться за белой бумажной салфеткой, чтобы стереть с губ псевдофранцузский поцелуй.  

* Вы должны это попробовать! (фр.)