СКВОЗЬ ОБЛАКА ПАМЯТИ

этого давнего взрыва коснулось и маму — уже на пенсии, работая в областной больнице, она занималась делами «чернобыльцев», хлопотала, чтобы причина их тяжелых заболеваний была увязана с радиоактивным облучением в 1986 году(тогда им полагались льготы, а эти льготы надо было ещё и «выбивать» по инстанциям). А сколько среди её подопечных было пострадавших от взрыва в 57-м уже в нескольких поколениях — знает лишь статистика...

Мама скончалась в декабре 2009 года тоже от рака.



ПАПИНЫ ОБЛАКА



Я за всю жизнь только пару раз сама видела их на небе — белоснежные, с широким плоским днищем и круглой кучерявой  башкой...где-то они хранятся в небесных закромах -  такие, какими писал их мой отец маслом на небольших прямоугольных холстах.

- Иван, ох, не быть тебе генералом, ну не тот ты человек, - говаривал папин приятель, «настоящий» художник Рябов, в мастерскую которого отец изредка водил меня. Мои ноздри  жадно шевелились  от запаха олифы, скипидара и ещё чего-то, волнующего и такого  неуместного  в  нашем  размеренном быту военного городка.

И как в воду глядел — оттрубив положенный срок службы, отец вышел в отставку капитаном, на фоне сослуживцев-полковников.
Так что я — капитанская дочка, - звучит? Звучит.  

Однако папин старинный друг, генерал и глава могущественного ведомства, так не считал. Он чуть ли не за уши тянул отца, фронтовика с боевыми наградами,  «в карьеру», ну куда там!  Особенно после двадцатого съезда партии, провозгласившего «разоблачение культа личности Сталина» и связанные с ним «перегибы и злоупотребления».

Похоже, отец навидался и натерпелся и от того, и от другого, и со всем пылом страстной своей натуры принял всерьёз новые времена. К тому времени он был замполитом в системе МВД, по работе имел дело с заключенными  - «зэками». И началось...

Началось с борьбы за судьбы людей, пострадавших ни за что, а  таких было ой-ё-ёй... Письма в разные инстанции, хлопоты с устройством на работу,  прописка...
К нам домой ближе к вечеру, без звонка в дверь заходили тихие молчаливые люди с серыми лицами, бабушка Вера первым делом украдкой запускала их в ванную, потом кормила не на кухне(соседи же!), а в нашей единственной комнате, собирала котомки с едой и бельишком, шикала на нас с Вовкой,  чтоб не приставали с разговорами к «папиным знакомым»...
А потом ещё многие годы к отцу приходили письма «от знакомых». Хорошие письма...

Но отец увлёкся — постепенно его борьба за справедливость естественным образом перешла в опасную стадию — борьбу с системой, где всё оставалось по-прежнему.
Он прослыл вольнодумцем, критиканом, выносящим сор из избы — ну какая закрытая система потерпит такое!

Это длилось годы — письма, собрания, обсуждение и осуждение — ну хоть до суда не дошло, слава Богу! Какой уж тут карьерный рост.
Мама, верный оруженосец отца — Дон-Кихота, рыцаря борьбы за справедливость, делила с ним, а потом и со мной эту изматывающую и отравляющую радость юности моей ношу.

А вокруг шла совсем другая жизнь. Люди стали покупать мебель, переезжать в новые квартиры из коммуналок, одеваться  по-новому и в новое, а у нас время словно застыло — шестеро душ(дедушка с бабушкой, и нас четверо) в одной комнате, по ночам свет настольной лампы, озабоченные лица родителей и их тихие тревожные разговоры. Какая там мебель...

Вторую комнату в той же квартире после долгих хлопот отца нам выделили лишь когда я заканчивала школу, и даже поставили телефон — впрочем, совсем ненадолго - скоро его обрезали, номер понадобился кому-то повыше рангом.

Моя бабушка Вера героически вела дом — мы были сыты и одеты. И вроде не хуже других — из синего офицерского габардина мне бабушка сшила сарафан, а из кителя защитного цвета — жилетку, в этих нарядах я щеголяла уже будучи студенткой. А брату Вове был пошит форменный «прикид» (тогда мальчики носили серую школьную форму) из шикарного тонкого сукна для папиного парадного кителя.

К чести отцовых друзей, они ( ну не все, наверное) от него не отвернулись, когда пошла эта черная полоса в его и в нашей жизни.

Я с благодарностью вспоминаю генерала и его жену (детей у них не было),  мы часто бывали у них в гостях. Больше всего меня привлекали в этой уютной большой квартире даже не неизменные шоколадные конфеты в вазе, а огромная библиотека. Там я могла пастись сколько душе угодно и брать домой для чтения любые книги. Именно там произошло знакомство с библиотекой зарубежной  фантастики — в красных и серых обложках серии таился целый мир — неизвестный и влекущий.

А жена генерала — мамина верная подруга, врач-гинеколог, родом из Ленинграда, опекала меня — уже студенткой я впервые побывала в ее родном городе и жила у её матери. Эта седовласая величественная дама была поразительно похожа на Анну Андреевну Ахматову в старости.
  А когда я вынашивала своего сына, генеральша наблюдала меня и буквально спасла нас с сыном из роддома - с пиодермией и высокой температурой, а то бы залечили...

Родители моей подружки детства Нельки с военных лет и до конца были самыми близкими друзьями родителей, их не смущала дружба полковника с отцом моим, капитаном.

Долгое время были они добрыми соседями и по садовому участку. (Там отец своими руками умудрился соорудить на шести сотках не просто домик — маленький терем-теремок, с кружевными узорами по краям сводчатой крыши, крохотной спаленкой и верандой с окнами в сад, - домик, разукрашенный как ярмарочный пряник. Ничего подобного в округе не было, да и не могло быть — папа все придумывал сам, долго подбирал материалы и краски, кусочки пластика и стёклышки для мозаики...А в спаленке без окон на стене  висела одна из его картин маслом, почему-то так и не одетая в раму, и, когда зажигали свечу или керосиновую лампу, картина словно добавляла свету — так сияли на ней нарисованные облака...).

Кто знал отца, уверена, не мог его забыть — настолько он выделялся внешне даже в мундире. Чернокудрый, зеленоглазый, смуглолицый цыган- не цыган... Усов сроду не носил, но однажды в поезде его приняли за артиста Глебова, сыгравшего Григория Мелихова в герасимовском «Тихом Доне». По-моему, сходства там особого не было, разве что порода?
Ну у Глебова наверняка дворянские корни, а откуда породе взяться-то у крестьянского парня из почти вымершей от голода в Поволжье семьи, отца моего?!

Тем не менее, порода чувствовалась. А в штатском костюме папа выглядел просто иностранцем каким-то — он любил по возможности хорошо одеться сам и нарядить нас — маму, Вовку, меня. У него было какое-то врожденное чутьё на вещи, чувство гармонии, хороший вкус. Мама сама себе не покупала даже обувь -  туфли папа сам выбирал ей самые модные, на высоченном каблуке и всегда впору.
Первые серёжки для любимой жены Мусеньки тоже были куплены им. (Мама приняла подарок, вздохнула — теперь придётся уши прокалывать.
Как... зачем?!  - ужаснулся отец. Мой отважный и наивный папа почему-то
считал, что у всех женщин дырки в ушах для серёжек предусмотрены природой!).

Попытки же  приодеть меня папа оставил после памятного семейного похода в Большой парк — парк культуры и отдыха. Мне, шестилетней, было велено по такому случаю надеть новое красивое платье — терракотового цвета, с большим вырезным воротником и новые туфельки в тон. Так у нас в  военном городке никто из девчонок-ровесниц  не одевался и я закатила полномасштабную истерику — не хочу, и всё тут! Трёхлетний,  уже принаряженный Вовка на всякий случай тоже заревел, отец не выдержал нашего дуэта и в сердцах  пошел курить, бросив на ходу - ну когда ещё выпадет такой выходной, вот и сидите дома!  

Мама же, умаслив нас перспективой съесть мороженого «от пуза», качелями-каруселями и весельем в «Комнате смеха» с кривыми зеркалами, умыла зарёванные мордахи и таки обрядила меня в ненавистное платье.

В парке все посулы осуществились, а дома, умотанные каруселями  и объевшиеся «пироженым-мороженым» мы просто засыпали над тарелками  
гречневой каши с молоком.  
А ночью все были на ногах — я в жару, бредила, металась по кровати и никого не узнавала... Пришла в себя только в палате — отец настоял, и, несмотря на уговоры мамы подождать до утра, сам доставил меня в больницу. Потом доктора говорили — спас тебя  твой папка!

Спас дважды — и  когда выцарапывал меня из этой же больницы, (лечение толку не давало),  «под расписку». Это означало — если помру, то это отец виноват, а не врачи. ( Таких расписок было несколько — я честно переболела всеми детскими болезнями — и с таким «усердием», что шесть раз, по словам мамы, «была на грани» понятно чего).

Мама заставляла меня каждый день пить чудовищный коктейль: горячее молоко с мёдом, свиным салом или сливочным маслом, - смесь, подсолённую моими слезами, и невыносимо гадкий рыбий жир. Даже полагавшийся затем и любимый мной «гоголь-моголь» ( добела взбитый желток с сахарной пудрой) не мог примирить меня с такими  процедурами!

А папа лечил по-своему. Откуда-то появлялся огромный чемодан, набитый
мандаринами, яблоками, мёдом, яйцами, сливочным маслом, шоколадом, виноградом — роскошными и малодоступными по тем временам продуктами. И у него как-то подозрительно увлажнялись глаза, когда мы с братом радовались такому изобилию и пировали «до отвала», безо всяких ограничений.  
 (Он вообще любил смотреть, как мы едим. Давала знать о себе страшная память о перенесенных в детстве и отрочестве страданиях и муках голода).  

Соседка как-то не выдержала и выговорила маме — ну разве так можно жить?! У вас то густо, то пусто, - чай, не не облаках живёте-то!

 ...Не раз мне приходилось слышать подобное уже в свой адрес — и от близких людей и не очень. Собственно, призывы спуститься с небес на землю рефреном сопровождают меня всю жизнь.
Но окончательно «приземлиться» так и не удаётся  — словно невидимые стропы не пускают. В этом я, капитанская дочка, вся в отца - белая ворона, как и он.  

Папа не застал развала и унижения великой страны, которой верно служил, бесовского разгула 90-х...умер задолго до этого своей смертью - иначе бы застрелился! - и я могу молиться о его бессмертной душе...

А картина с белыми-пребелыми облаками сгорела вместе с домиком в саду..

Но они остались, эти папины облака, и всё чаще кто-то выпускает их из небесных запасников на открытое небо моей памяти...