Шоа. Бабий Яр

Украина, сентябрь 1941.

CSIR (итальянский экспедиционный корпус в России) был организован в спешке в начале июля и предоставлен в распоряжение одиннадцатой немецкой армии на южный фронт к берегам Днестра.
Я вновь оказался в моем старом 79 римском полку, включенном в дивизию Пасубио, и в начале июля мы начали перемещение в необъятном чреве евроазиатского гиганта, пересекая бескрайние хлебные поля, которые чередовались с холмами, сияющими подсолнухами и изрытыми широкими потоками темной и холодной воды. На своем пути мы встречали лишь покинутые и сожженные деревни.
             
Мне хватило этих несколько недель, чтобы лишиться последних заблуждений о необходимости режима и всяких остатков веры в планы дуче. Уже в августе CSIR принял участие в первых тяжелых сражениях с арьергардом Красной Армии на реке Буг, в местах с непроизносимыми названиями: Вознесенск, Покровское, Ясная Поляна.
Я многое перенес в этих боях, и стало ясно, что немцы не победят так просто, как все в тот момент думали и надеялись. Столкнувшись с русскими, я понял, что они будут сражаться до самого конца и никогда не сложат оружие.
             
В одном селении в окрестностях Киева я встретил Манфреди, друга, с которым делился всем от школы до университета, от службы в армии до африканской кампании. «Людовик, я знал, что это ты», – сказал он, подходя ко мне, на своем итальянском с немецким акцентом. «Ананке* свела нас за десять тысяч километров от последнего сражения! Сколько лет прошло?» – улыбаясь, спросил он. На нем была черная с серебром форма СС с погонами Штандартенфюрера и петлицами цветов полка, который мне не удалось распознать.
           
«Манфреди…» – изумленно произнес я. «Шесть лет. Прошло почти шесть лет… значит, то, о чем говорили, было правдой…».
Он оглядел меня вопросительным взглядом, ожидая продолжения фразы. «Ты перешел к врагу…» – сказал я с некоторой  злобой, указывая на его мундир. Ужасная саркастическая усмешка исказила рот Манфреди, и лицо его помрачнело. Я снова не смог расшифровать хорошо знакомую и с детства тревожащую меня улыбку. Он взял меня под руку и начал прохаживаться вдоль  главной улицы селения, превращенного в единую дымящуюся руину, будто мы находились на via del Corso в Риме. Вдалеке на востоке виднелись золоченые купола киевского кафедрального собора, а над нашими головами, словно тучи мух над трупом, ревели многочисленные звенья «Юнкерсов» и «Мессершмиттов», готовые броситься на то, что оставалось от города.
             
«Киев скоро падет, а вместе с ним вся Украина», – торжествующе прокомментировал Манфреди. «Война проходит для нас лучшим образом …». Потом он внезапно замер, изменил тон и тему разговора. «Я не питаю злобы к тебе, пройдена целая жизнь и тысячи километров после того случая в Африке. Скоро эта война закончится, и Новый Порядок, которого ты и я так долго ждали, о котором мечтали все эти годы, родится и будет длиться… будет длиться веками. Ты должен помнить те дни, Людовик… наши надежды… и быть довольным», – прозвучало упреком.
             
Я испытывающе посмотрел на Манфреди, в его голубые и ясные глаза, в ничего не выражающее лицо, неспособное выказать чувства, и уверовал, что для него ничего не изменилось со времен абиссинской кампании, что, напротив,  он стал мыслить и смотреть на жизнь более ожесточенно. Я почувствовал странную грусть, глубокую тоску, сжимающую грудь, подступающую к горлу и душащую меня, какую испытал по возвращении из Эфиопии.  
   
«Это для тебя новый порядок?» – съязвил я, показывая на развалины деревни, подожженные поля, трупы мужчин, лежащих на дороге и раздавленных гусеницами «Панцеров» на марше.

«Пока нет…, предположим, но я работаю над этим… лично», – надувшись от гордости, почти ликуя, открылся он. «Скоро вся зона будет юденфрай. И потом очередь за большевиками, цыганами, а дальше за всеми низшими расами».

Я содрогнулся и испытал сильное чувство тошноты, как в тот далекий вечер на равнине Джебат между Макалле и Аддис Абебой.
«И в завершение витка придет очередь и итальянцев? Хочу сказать, что рано или поздно, ваше особое внимание коснется и нас. Почему именно вы раз за разом устанавливаете, какие расы являются высшими, а какие требуют уничтожения…»

«Людовик, Людовик… что это за пораженческий разговор? Ты все тот же пессимист, не способный видеть дальше собственного носа. Как ты можешь быть таким слепым? Как ты не видишь положительных сторон этого великого революционного обновления?»

«Как можешь быть таким слепым ты и не замечать ненужности этой жестокой бойни. Все изменится да, но… к худшему».  

«Человеческие жизни – это лишь деталь в бескрайности замысла. Будь осторожен в словах! Я расстреливал своих солдат и за меньшее…» – прокричал он и сразу же улыбнулся, смягчился. «Тебе хорошо известно, что после каждой победы необходима чистка. Пойдем со мной, забудем на сегодня войну, я хочу показать тебе место, где ты сможешь расслабиться и забыть напряжение этих дней… одно из преимуществ службы Штандартенфюрером СС.

Тем преимуществом был бордель. Так было всегда. Бордели в большом количестве следовали за войсками, за сражающимися частями, чтобы расслаблять тела и восстанавливать дух, цветением чувств избавлять от пессимизма. Много молодых девушек, возможно, даже несовершеннолетних. Но в отличие от проституток, которых я до последнего момента посещал в борделях, эти девушки не казались проститутками, а, напротив, девушками из благородных семей, едва вышедшими из пансиона или из городского дома в лучших своих платьях. Их грустные взгляды передавали унижение от того, чем им приходится заниматься, и, прежде всего, страх перед тем, что их ждало в конце «добровольной» работы во имя Рейха.  

«Это наша фрау Хонекер, гауптштурмфюрер СС», – представил нас Манфреди на французском, намекая на нашу давнюю дружбу.

«Есть какая-нибудь интересная новость для меня?» – продолжил он на немецком и добавил: «И какая-нибудь нежная славянская девушка для моего друга… он может остаться на всю ночь, если пожелает».

Фрау кивнула и с улыбкой проводила меня этажом выше.

«Was bist du?» (Ты кто?) – спросила меня девушка по-немецки, раздевшись и оставшись голой, как будто для нее это было самым простым в мире.

«Ich bin italianer, je suis un pauvre italien (Я – итальянец), – заключил я по-французски, подав ей халатик, – оденься, прошу тебя».

«И вы здесь?» – удивилась она. «Но почему… почему вы здесь? Почему не останетесь в ваших красивых городах? Почему едете сюда? Убивать? Чего надеетесь добиться?» – резко укорила она, убив меня морально.

«Pourquoi c’est necessaire» (Потому что это необходимо) , – пробормотал я, пытаясь убедить больше себя, чем ее, пытаясь дать ответ самому себе, а не попробовать объяснить ей.

«Quel est vôtre nom?» (Как тебя зовут?) – спросил я ее.

«Меня зовут Наташа… еще три месяца назад я училась игре на скрипке в консерватории, – сказала она мне, словно исповедуясь, – прежде, чем появились немцы, чтобы разрушить наши жизни. Меня схватили в кукурузном поле неделю назад, когда я пыталась сбежать с другими девушками-еврейками и убедили работать в этом военном борделе в обмен на свободу. Пообещали, что в конце работы я смогу вновь вернуться к моей семье… что они все спасены и находятся в трудовом лагере. Всего три недели работы. Это странно… неделю назад я не знала мужчин…  сейчас я должна обслужить пять мужчин в час, и так в течение 18 часов каждый день».

Я оглядел ее… Наташа казалась еще ребенком с прозрачной кожей, как у людей, которые долгое время не видели солнца, с длинными и тонкими пальцами, истертыми скрипичными струнами,  с нежными и грустными глазами, покрасневшими от сильной усталости и страха, безмолвного отчаяния, рожденного неопределенностью собственного будущего.
«Вы знаете, что Ваш друг – очень важный человек, – открыла мне Наташа, – и у него ужасная репутация. Даже генералы Вермахта склоняют перед ним голову. Но Вы… кажетесь совершенно другим. Vraiment vous étiez amis? (Вы на самом деле друзья?)»

«Oui, dans une autre vie» (Да, в другом мире), – ответил я.

Я подошел к ней и предложил сигарету. Наташа так сладко курила прескверную итальянскую Milit, сделанную с добавлением льна и опилок, будто это была первая сигарета в ее жизни… или последняя.

«Tous les italiens sont aussi gentils avec les filles?» (Все итальянцы так любезны с девушками?) – спросила Наташа, внезапно изменив настроение. Так иногда случается с людьми в предсмертной агонии, вдруг почувствовавшими себя лучше, или с приговоренными к смерти после неожиданно полученного хорошего известия.

«Все итальянцы любезны. Итальянцы не злые – ответил я, – как русские».
Наша начала плакать, потихоньку рыдая слабыми скрипичными аккордами в тонике соль. И, наконец, она спросила. Это был вопрос ценою в жизнь. Единственный вопрос, имеющий важность.
«Ты веришь, что они сдержат слово? Что они нас отпустят, не сделав ничего плохого?»

«Почему бы и нет», – ответил я, коснувшись ее лица, но понимал, что говорю неправду. «Немцы всегда держат слово. Ты снова начнешь играть на скрипке и станешь великой скрипачкой. Не бойся» – приободрил я ее с тяжелым сердцем.

Она была так измотана, что уснула, пока я нежно гладил ее длинные светлые волосы. Светало, я взял свой китель и вышел.

«Господин Принц Манфред – меня остановила фрау Хонекер на своем немецком с саксонским акцентом и продолжила по-французски, – Вам оставил записку и попросил меня сказать, что он придет за Вами завтра в пять. Вы должны ждать его напротив командного пункта Вашего полка. Ваше командование будет предупреждено. Он просит быть пунктуальным», – закончила она, изобразив великолепную улыбку, как будто место, в котором она находилась, было самым обычным местом в мире, а ее профессия – самой уважаемой.
                 


На рассвете выехали на «кюбелвагене» в направлении места, названного украинцами Бабий Яр. Манфреди казался довольным, словно ехал на пикник и вспоминал старые времена, путешествия мальчишками в Монделло, университетские годы в Турине, военную службу, стажировку в добровольческой армии в Соре.
«Ты все еще носишь уроборос», – заметил я, увидев кольцо на безымянном пальце его левой руки, как знак венчания.
«Все рождается, умирает и потом возвращается», – ответил Манфреди.

«Это кольцо принадлежит моей семье… со времен королевства Руджеро в крестовом походе Сицилийской вечерни** до сегодняшних дней… история, которая всегда повторяется. Войны, резня, перемирия и потом снова войны. Без конца, без смысла», – добавил он с некоей пустой тоской.
«Может быть, можно прервать круг», – отважился я, смутно различив брешь в его сердце. «Можно разорвать цепь, не повторять все время одни и те же ошибки».
«Те, кто попробовал, потерпели неудачу. Я всегда следовал Ананке, никогда не сопротивлялся ей, как это попытался сделать ты. И поэтому ты сейчас здесь со мной. Ты увидишь и примешь нашу судьбу».

«Что я должен увидеть?»
«Увидеть в лицо Необходимость. Увидеть то, что ни один итальянец не видел до тебя…»
Я содрогнулся и спросил: «Куда мы едем?»
«Название тебе ничего не скажет.