появления статьи «Интеллигенция и революция» Блоку объявляют бойкот литературные соратники и друзья – З.Гиппиус, Д.Мережковский, А.Ахматова, Ф.Сологуб, В. Иванов, В.Пяст.
В газете московского отделения эсеров «Труд» Илья Эренбург выступает со статьей, в которой – под таким же названием, но с подзаголовком (Ответ Александру Блоку), – оппонирует поэту, и, веря в искреннюю любовь Блока к России, говорит о том, что того мало интересуют «различные эксперименты над живой плотью родины. <• • •> Миллионы крестьян, хотят они гибельного и прекрасного безрассудства – или земли, дешевых товаров, порядка? Опыт делается без их ведома, но за их счет. Делается кучкой интеллигентов, которым интересы доктрины важнее жизни России».
Реакция Блока на статью Эренбурга неизвестна, но надо полагать, что он не отказался от своих убеждений в понимании враждебности интеллигенции к народу и правоты большевиков. Беспощадность народной расправы и кровь невинных Блок воспринимал как справедливость революционного возмездия. Он выбрал единственный ответ на вопрос – с кем Вы российский поэт Александр Блок? И ответ прозвучал не только в статье «Интеллигенция и революция», но и в новой поэме «Двенадцать».
Закончив поэму, он записывает в дневнике: «Сегодня я гений».
Он мучительно искал окончание поэмы и образ Христа явился как бы не по его воли. Блок говорил, что вместо Христа «должен был быть кто-то Другой». Кто? Антихрист? Блок не знал ответа на этот вопрос. Он вообще не мог объяснить логически свое произведение. Оно было написано чисто интуитивно. Январь 1918 года – революция только свершилась, несколько секунд назад (в историческом понимании времени). Поэт как чуткий барометр, чувствующий атмосферное давление, передает на своем поэтическом языке вихревой приход революции.
Поэма сразу обозначила своих сторонников и противников. В книге воспоминаний «Под серпом и молотом» Бунин пишет о том, что в Москве собрались писатели на чтение и обсуждение поэмы «Двенадцать». Среди присутствующих были А.Н.Толстой и И.Эренбург. О Блоке Бунин не упоминает. Наверное, его тогда не было. После прочтения поэмы раздался чей-то восхищенный возглас: изумительно, превосходно!
Бунин выступил с резкой оценкой стихов:
«"Двенадцать" есть набор стишков, частушек, то будто бы трагических, то плясовых, а в общем претендующих быть чем-то в высшей степени русским, народным. И все это прежде всего чертовски скучно бесконечной болтливостью и однообразием все одного и того же разнообразия, надоедает несметным ай, ай, эх, эх, ах, ах, ой, тратата, трахтахтах… Блок задумал воспроизвести народный язык, народные чувства, но вышло нечто совершенно лубочное, неумелое, сверх всякой меры вульгарное».
Оценок других присутствующих писателей Бунин не приводит. Наверняка были и противоположные.
Большевики восприняли поэму как революционную: здесь досталось и буржую и «товарищу попу». Правда, немного подпортил картину неожиданно возникший в снежной вьюге Христос. О.Д. Каменева в разговоре с Л.Д. Блок просила ее не читать нигде поэму «Двенадцать», «…потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся». Узнав об этом разговоре от жены, Блок записывает в дневнике: «Марксисты – самые умные критики, и большевики правы, опасаясь "Двенадцати" <• • •> Разве я "восхвалял"? (Каменева). Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь "Иисуса Христа". Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак».
Вот такие противоположные оценки дает автор сразу после написания поэмы и спустя полтора месяца: «сегодня я гений» и – «ненавижу этот женственный призрак». Блок никогда не правил свою поэму ни в угоду большевикам, ни их противникам. Он не подчинялся требованиям конъюнктуры. То, что написано в минуты творческого вдохновения и есть если не истина, то правда, не требующая политических подпорок. «Двенадцать» резко выделяется из всего написанного Блоком, но это его дитя, пусть и нелюбимое им впоследствии, но отречься от него он не мог.
Весной Блок приступает к работе в Репертуарной секции Петроградского театрального отдела Наркомпроса. Осенью приглашен к работе в издательстве, организованном по инициативе Горького, «Всемирная литература».
Луначарский вспоминал, как Блок говорил ему: «Хочется постараться работать с вами. По правде сказать, если бы вы были только марксистами, то это было бы мне чрезвычайно трудно, от марксизма на меня веет холодом; но в вас, большевиках, я все-таки чувствую нашу Русь, Бакунина, что ли. Я в Ленине многое люблю, но только не марксизм».
И Блок начинает активно работать на всех предложенных ему постах. Избирается председателем Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов, работает в репертуарном отделе вновь образованного театра (БДТ). Сторонник классического репертуара и противник идей Пролеткульта, он читает с коллегами по отделу десятки пьес новых пролетарских авторов. Кроме невеселого смеха эти «произведения» у них ничего не вызывают. Наркомпрос требует, чтобы в репертуаре были современные пьесы, понятные пролетариату, а театр ставит пьесу Шиллера «Дон Карлос». Блок пишет статью в газету «Речь», где говорится, что не следует уступать «смазному сапогу современного бытового и психологического репертуара». Блок выступил с резкой однозначной оценкой современного театрального репертуара. Но «смазной сапог» наступил на горло и самому поэту – его активность сменяется апатией.
Сильным ударом, послужившим перемене отношения Блока к революции послужил его арест в феврале 1919 года.
Власть большевиков безжалостно расправлялась со своими политическими оппонентами. Блока арестовали по подозрению в политическом заговоре. Блок – в заговоре?! Абсурднее ничего нельзя было придумать. Ни в каких партиях, ни в каких тайных обществах он не состоял. Да, печатался в эсеровской газете, принимал участие в допросах ЧК временного правительства – вот и все его прегрешения перед большевиками.
После многочасового допроса, по ходатайству Луначарского, на следующий день Блок был освобожден. В дневнике нет ни одной записи по поводу этого важного события. Очевидно, он опасался писать об этом, чтобы вновь не быть арестованным. Летом того же года, на невинный стиховедческий вопрос К.Чуковского: «Не окрашены ли для Вас какой-нибудь особой эмоциональной окраской звуки а о у ы э я ё ю и е?» Блок ответил так:
«Все это, конечно, имело свои окраски и у меня, но память моя заржавела, а новых звуков давно не слышно. Все они притушены для меня, как, вероятно, для всех нас. Я не умею заставить себя вслушиваться, когда чувствую себя схваченным за горло, когда ни одного часа дня и ночи, свободного от насилия полицейского государства, нет, и когда живешь со сцепленными зубами. Было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве».
Если бы это попало в печать, то последствия могли быть более суровые, чем первый арест.
О полицейском государстве Блок говорит и в статье «Крушение гуманизма», дискутируя с некоторыми положениями Гонеггера .
О каком полицейском государстве речь? Вообще? или о конкретном государстве, в котором живет поэт? Блок экстраполирует положения Гонеггера, относящиеся к XIX веку, на XX век, на вновь образованное государство – РСФСР и называет его полицейским.
«Полицейское государство <• • •> откровенно поставило на первый план вопрос о подчинении и властвовании,
<• • •> властвование требует прежде всего разделения (то есть натравливанья одной части населения на другую, одного класса на другой, – divide et impera, <• • •> различные министерства народного просвещения – всегда занимают второе место в полицейском государстве, занятом по необходимости (в целях самосохранения) прежде всего содержанием армии военных и чиновников». Актуально звучит и в свете сегодняшнего дня.
К пониманию трагической ошибки в российской истории Блок пришел только в конце своей жизни. 1919 год был тем годом, после которого он уже не жил, а доживал. Все мемуаристы замечали, что он сильно изменился внешне. И причиной был не только голод, когда приходилось довольствоваться мёрзлой картошкой, селедкой и хлебом, который доставала прислуга, стоя в очередях. Прислуга ушла, и хозяйством пришлось заниматься жене. Продавали вещи, украшения, а потом и книги.
Трудная, полуголодная жизнь осложнилась тем, что в городе шло «уплотнение». Блока выселили из квартиры и пришлось с женой переезжать к матери. Отношения жены и матери были совсем не безоблачными. Жизнь втроем стала для Блока невыносимой.
Матрица революционного романтизма просуществовала недолго. Большевики начинали действовать более жестко. Многопартийность не могла существовать при установлении в стране диктатуры. Пресса (издательства и типографии) захватывались силой, неугодные арестовывались или просто изгонялись, печать теперь отражала идеологию только одной партии.
Блок еще работает в театральной репертуарной комиссии БДТ, ходит на Моховую в издательство «Всемирной литературы», но всё это только для того, чтобы получать лишний паек. Поэт лишается главного в своей жизни – свободы творчества.
В 1920 и в 1921 гг. Блок приезжал в Москву и читал свои стихи в Политехническом музее, в Доме печати, в Итальянском обществе, но никогда, даже если просили, не читал «Двенадцать». На одном выступлении, один из слушателей вышел не сцену и заявил: «…где здесь динамика? Где здесь ритмы? Всё это мертвечина и сам тов. Блок – мертвец». Блок спокойно слушал эти выкрики и согласно кивал головой: «Верно, верно! <• • •>Я действительно мертвец» .
Перед смертью, Блок сжег часть записных книжек и просил жену сжечь, если остались книги с «Двенадцатью». .
В речи, посвященной памяти А.С.Пушкину, он говорил, что поэт погиб не от пули Дантеса, а от нехватки воздуха. Тоже самое происходило и произошло с Блоком.
В апреле 1921 года в дневнике появится такая запись:
«…вошь победила весь свет, это уже совершившееся дело, и всё теперь будет меняться в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы».
Запись сделана после подавления Кронштадского мятежа – еще одного удара революции по вере и надежде в «справедливую, чистую и прекрасную жизнь».
«Город солнца», как чудесный мираж коммунистической утопии, исчез и унес с собой жизнь еще одного идеалиста, верившего в переустройство мира, Александра Александровича Блока.
