Захар, метро и маргиналы

Куда вы все торопитесь? Куда несётесь? Кто вам сказал, кто заставил вас поверить в то, что такой ритм жизни – единственно правильный? Господи, а я то, я сам, что здесь делаю? За каким чёртом я толкусь в этой, потерявшей основополагающий жизненный стержень, толпе? Вот, то-то и оно. И они – так же. И они – тоже. Как там говорит Задорнов? Программа сбилась? Вектор потерян? Нет, уважаемый сатирик, потерян стержень. Это – главное. Программа и вектор – это потом, вокруг стержня. А его нет. Не просто отняли, а выдернули, вырвали по живой ткани. Небольшой наркоз, правда, был. Это, когда взахлёб, пуская слюни, стали обливать соотечественников помойными прелестями капиталистической жизни…И, под шумок, лишили будущего…».

      Захара сдавили с обеих сторон и, как он ни старался не уподобляться с азартом толкающейся толпе, ему самому пришлось-таки поработать локтями.
      «…На чём я там остановился? Ах, да! На соотечественниках… С какой, однако, готовностью они распахнулись, распластались, подлегли под назойливых прозелитов! Наверное, их собственная жизнь казалась им пресной, а тут – такое богатство красок… И плюс угодливо и своевременно предоставленная возможность совершенно безнаказанно потерзать своё прошлое, поглумиться, с топтанием ногами и обильным брызганьем слюны. Этакий постсоциалистический шабаш…».

      Он, наконец, ступил на эскалатор. Важно было занять правую сторону. Через ступеньку от впереди стоящего пассажира. И преспокойно дожидаться, пока он (эскалатор) довезёт тебя до места. Хуже, если ты оказывался с левой стороны. Тут уже не постоишь. Тут уже вынужден топать, спускаться в общем, нетерпеливом потоке. Вправо – не шагнешь, там кем-то занято. А слева – не постоишь. Если только впереди не образуется пробка. Но, быстро освоившийся в мегаполисе, мудрый Захар, стоял справа. Лет двадцать назад, он, может и припустил бы вниз по ступеням. Но сейчас… Сейчас он вообще избегал резких движений. Не от возраста, не от слабости, нет. Захар ещё чувствовал в себе недюжинную силу, знающие люди с некоторым напряжением подавали ему руку для рукопожатия, потому что однажды уже испытали на себе твёрдость его ладони и жуткую хватку железных пальцев. Не делать резких движений – стало его, Захара философией, но когда именно это произошло, в какую пору его возраста, он, в точности, сказать бы не смог. Поэтому Захар стоял сейчас справа. Так гораздо спокойней и не мешает его всегдашним размышлениям. Сейчас – долгий спуск. А что делать во время затяжного спуска? Наблюдать, что же ещё? И Захар наблюдал. И пришёл к интересному выводу. Нет, не все были понуры, усталы, сумрачны, раздражены, озлоблены и так далее. Молодёжь - вот на ком приятно было задержать взгляд, вот в чьих глазах светился яркий огонь, вот чьи лица были светлы от улыбок, а любое движение, по причине не растраченного ещё запаса энергии, выглядело слегка подпружиненным. Молодёжь старшего школьного и студенческого возраста. Тоже, конечно, не вся. И здесь, к сожалению, хватает исключений.
      «И чем больше таких исключений» - подхватил он внезапно мелькнувшую мысль, - «Тем большая ответственность ложится на плечи этих угрюмых, уже переживших свою трагедию, взрослых. Потому, что кем, как не ими, порождены были те самые условия, по причине которых имеют место печальные, а иногда и трагические, исключения. Кто, как не они, повинен в том, что неумолимо сокращается дистанция времени, отпущенного Творцом для этого горения в глазах, для этого заразительного и чистосердечного смеха, кто, как не они, испражнением равнодушия, заливает костры искреннего вдохновения и выстраивает хитроумно закамуфлированные баррикады на пути звонкой любознательности? И, наконец, кто, как не они, повинен в наращивании тенденции всеобщего, прямо-таки всенародного оглупления? Тенденции, предварительно и тщательно кем-то предуготовленной, талантливо разработанной, преступно, на первых порах, не замечаемой, вернее, замалчиваемой, виртуозно обходимой, теми самыми высоколобыми. А тенденция то, пожалуй, уже трансформировалась в реальный вектор сознания. Оглуплённого сознания… Тенденция пустила корни, лишаём поползла по беззащитному телу. Или нет? Может, у меня просто уже едет крыша, я перестал что-либо соображать и понимать в окружающем мире? Может, я всё-таки не прав? И эти бедолаги, на самом деле, ни в чём не виноваты и сами являются трагическими жертвами систематически повторяющейся человеческой комедии? Но, ведь кто-то же дирижирует этим спектаклем!..»

      Захар катил вниз по эскалатору. Навстречу, нескончаемым потоком, плыла людская масса. Степень угрюмости лиц, по наблюдениям Захара, была прямо пропорциональна возрасту граждан.
      «Вот я и дошёл, наконец, до сценаристов и режиссёров. Вот к чьим пальцам подвязаны бантиком бесчисленные нити. Что и говорить, кукловоды талантливы. Ладно, чёрт с ними, тут, кажется, всё ясно. Какая-то мысль только что мелькнула. Какая? Ах, да! Про возраст и угрюмость. А ведь действительно, можно классифицировать. Так. С молодёжью – разобрались. Теперь вот эти, лет до тридцати. Ну, что? Лица ещё не совсем закрыты. Хотя в процессе. В глазах ещё что-то тлеет. К моменту развала Союза им было лет по двенадцать-тринадцать. Что-то ещё, наверное, помнят. Дальше. Сорокалетние. У этих губы скорбно поджаты. Что, граждане, удалась жизнь? Зато баварского пива – хоть залейся. И «Мальборо» - в любом киоске, хоть закурись, до зелёных соплей. Вы же к этому, кажется, стремились в конце восьмидесятых? Поздравляю! Мечты ваши сбылись! Со всеми вытекающими… Так, ходим дальше. Кому здесь под пятьдесят и выше? Ага, вот они. Здесь посложнее. Вполне респектабельные физиономии. И возраст обязывает, и подкрадывающаяся старость, в особенности. Некогда уже ни скорбить, ни сокрушаться, остались считанные годы, надо торопиться. По-настоящему. Взаправду. Кокетничать относительно своего возраста – равносильно преступлению. Необходимо жить. Именно, жить, а не доживать. Огня в глазах нет, но твёрдая решимость – налицо. Вот это – правильно, вот это – верно! Интересно, а сам-то я, как выгляжу, как смотрюсь со стороны? А кому это здесь может быть интересно? Только мне, к сожалению. Ведь никто на меня и не смотрит. Да, больны вы, дорогие мои сограждане, больны равнодушием и отсутствием пытливости. Хотя нет. Я, кажется, заражаюсь всеобщим раздражением, я становлюсь брюзгой и тысячу раз неправ…»
      Захар уже неоднократно ловил себя на том, что иногда, откуда-то, внезапно, из самых потаённых недр его сознания, из самых потаённых глубин его души, вдруг мутным потоком, самопроизвольно, не прогнозируемо, устремлялось кверху, парализующее мозг, закипающее раздражение. «…Потому, что синдром толпы – заразен, это – вирус, не менее опасный, чем вирус, скажем, чумы, или холеры. И накопленное в этой толпе раздражение миллионами безумных вирусов наполняет окружающую атмосферу, страшным облаком зависает над городом и, обретая черты ненасытного демона, жадно выискивает очередную, не инфицированную, жертву. Но с этим демоном можно и нужно бороться. Сознанием. Осмыслением опасности. Терпением, добродушием, альтруизмом. Собственной, внутренней культурой, наконец. Потому, что у каждого человека, даже у самого необразованного, всё равно есть, должна быть, своя, внутренняя культура. Другое дело, что степень и мера затрачиваемых при этом душевных усилий индивидуальны для каждого. Но, сложенные вместе, душевные усилия тысяч, нет, миллионов людей, могли бы сотворить чудеса!.. Да, могли бы…»

      Захар сошёл с эскалатора и теперь, подхваченный общим потоком, двигался по широкому, но всё равно, едва вмещающему в себя всех желающих, проходу. Направление движения - в сторону такого же, широкого лестничного спуска. Упаси Бог, в это время, по какой-то причине, остановиться. Сметут. И, хорошо, если не затопчут. Не со зла. Нечаянно. А вот и платформа. Народу – не сосчитать. Теперь бы угадать, где будет ближе к дверям визжащего тормозами вагона. Ага. Почти напротив. Повезло. Живой поток буквально вносит Захара внутрь, короткая толкотня, запрессовывание одетых, во всё зимнее, тел в незанятые пока крохотные пространства. Всё, встали, кому-то улыбнулось рухнуть на освободившееся сидячее место. «Осторожно, двери закрываются…» Поехали.
      «Тебе бы в проповедники... А тебя – в маргиналы». Захар огляделся вокруг. «Господи, ведь каждый из этих людей, сейчас, скорее всего, тоже о чём-то думает. Если бы мысли имели звук, какая бы сейчас, наверное, стояла какофония. Это хорошо, что мысли – беззвучны. Да. О чём-то ещё подумалось. Вот только что. О чём?..» Захар обежал обеспокоенным взглядом сидящих напротив. «...Есть. Вот оно. Я подумал о том, что нетрудно распознать коренных жителей этого огромного города. По их умиротворённым, каким-то, по-особенному спокойным, лицам. В основном это – женщины, ухоженного вида, среднего и более старшего возраста. Их мужья редко спускаются в метро, они предпочитают часами торчать в пробках, сидя в собственных, новеньких иномарках. И дети, скорее всего, тоже. А вот они решили переждать зиму в метро. Они не решаются в такое ненастье на авантюрную поездку по заледенелой трассе. Зачем? Их автомобили тоже пережидают непогоду в уютных и тёплых гаражах, на работе у них – всё в порядке, в семье – тоже, и они мирно и спокойно беседуют на самые различные темы. Об отложенном, до весны, ремонте квартиры, о пристройке к даче, а то и о новом строительстве, о предстоящей поездке куда-нибудь в Турцию, Египет, или ещё подальше. Обеспокоенно рассказывают о внезапном послаблении желудка любимой собаки (кошки, попугая, африканского крокодила, анаконды, на выбор). И стараются не обращать внимания на угрюмые физиономии окружающих их со всех сторон, явно не местных, пассажиров. Потому, что на этих усталых и неулыбчивых лицах – намертво впечатавшийся след всегдашней тревоги, взгляд – тяжёл, а это, наверняка как-то угрожает благополучию местных граждан, это внушает женщинам неприятное беспокойство. Они догадываются, что все эти мрачные субъекты где-то снимают жильё, платя за него немыслимые суммы, они что-то слышали о том, как непросто им живётся, они даже могут удручённо покачать головой и беспомощно развести руками. Но сейчас... Сейчас они возвращаются в собственные квартиры, к счастливым семейным очагам. Они – в меру доброжелательны, словоохотливы, но они немыслимо далеки от жизни, от жизни тех, кому на долю выпала изнаночная её сторона, кто вынужден был покинуть родные края, чтобы прокормить семью, дать детям образование, кому ежедневно приходится переступать через унижения личности, а зачастую и оскорбления собственного достоинства...».
      Захар смотрел на этих ухоженных женщин без неприязни. «...Просто, им повезло. И они в этом не виноваты. Что их отличает? Прежде всего, спокойствие во взгляде. Его происхождение обязано спокойствию духа. А оно, в свою очередь, берётся от обустроенности. Просто, как дважды два. Общественное бытие определяет общественное сознание. Так, кажется? А у этих, вокруг? Что во взгляде у них? Тревога. Беспокойство. Страх. Угнетённость. Неуверенность. И каждому из этих чувств есть вполне реальное объяснение. Они съехались сюда, в